 
Помню, в раннем детстве я был совершенно уверен, что Царь-пушка –   самая большая пушка в мире. Ну а что? Так говорили воспитательницы   в детском саду. Я верил. Однако, попав впервые в шесть лет в Москву   и увидев эту пушку своими глазами, я был разочарован: мне представлялось   нечто в самом деле гигантское. А это орудие было, конечно, довольно   красивым и, в общем, большим, но гигантским оно мне вовсе не показалось.   Ну, пушка и пушка. Второе разочарование постигло меня, когда я узнал,   что из этой узорчатой бандуры никогда не стреляли. То есть, да,   стрелять – не царское дело, но   это я сейчас такой умный, а мне шестилетнему было обидно. Я тогда всё   норовил вычитать или услышать где-нибудь, что хоть раз, хоть, например,   на учениях каких, Царь-пушка стреляла. Ну и стал натыкаться у разных   авторов на утверждения, что, мол, да, один раз точно стреляла. Но этот   «один раз» всё время назывался разный: то выстрелом из неё прах   Лжедмитрия развеяли, то стреляла (баллистическая экспертиза показала),   но непонятно, когда и зачем, а то даже «стрелять не стреляли, но   заряжали непременно». И в каждом таком утверждении ощущалось желание   обойти ту же детскую обиду: наша Царь-пушка, наш важный фаллический символ национальной идентичности не стрелять не мог.   Что-то вроде рассказов юноши о похождениях, которых, возможно,   и не было, но которые должны были быть, чтобы мальчик, в его собственной   системе координат, походил на мужа. Так и с пушкой.
А ведь, если подумать: стреляла – не стреляла... да какая разница?   Особенно сегодня. Никого же не волнует, рубили или нет хоть раз   по живому телу вот этим конкретным висящим за музейным стеклом ятаганом,   томили ли репу вот в этом конкретном древнем чугунке. Хотя, конечно,   если бы это был «Царь-чугунок»... 
      Рекомендуется к просмотру: