Менеджеры страха: когда наша смертность становится нашим благом

Смерть и эволюция связаны не только лежащим на поверхности «кто не приспособится — помрет». Человек, венец творения, неслучайно оказался единственным видом, в полной мере осознающим свою смертность. Мария Пази — о том, как наша психика справляется с осознанием смертности, какую роль это сыграло в эволюции человечества и причем здесь коронавирус.

Непросто быть смертным

В 2001 году горилла Коко, разговаривающая на языке жестов, скорбела о кончине ее друга-гориллы Майкла. Коко мало ела, мало говорила, мало спала и перестала улыбаться. Всё изменилось, когда Коко посетил комик Робин Уильямс — обезьяна впервые за долгое время повеселела. Горилла и человек стали приятелями: Коко примерила очки Уильямса, порылась в его бумажнике и крепко обняла. Увы, новый друг Коко умер в 2014 году. Когда горилла подслушала, как доктор Пенни Паттерсон, ее наставница, говорила по телефону о смерти актера, она показала на языке жестов «женщина» и «плачет», а затем стала очень мрачной. Это единственный случай, когда нечеловеческий вид смог сообщить о смерти и потере и быть опечаленным утратой. Это удивительная история, потому что осознать смерть — непростая задача.

Придется, например, обзавестись абстрактным мышлением.

Ведь смерть — это абстракция, отсутствие набора абстрактных идей: отсутствие жизни, «я», свободы воли, одушевленности и бытия.

Человеческое понимание смерти к тому же предполагает ее неизбежность: никто не спасется, как бы сильно ни старался. Неизбежность — тоже гипотетическая конструкция, которая подразумевает навык рассчитывать вероятность событий. Способны ли приматы вычислять вероятность? Они могут рассуждать о будущем, основываясь на опыте, например, знать, что пищи будет меньше, когда погода станет холоднее. Но ожидание смерти требует от них представить нечто, что никогда раньше не случалось. Могут ли приматы создавать в голове абстракции? Доказательств практически нет (хотя дело тут может быть не в отсутствии абстрактного мышления, а в сложности его изучения). Абстракции и расчет вероятностей — только начало интеллектуальных испытаний.

Для понимания смерти хорошо бы отделять «что-то умерло» от «кто-то умер», то есть различать неодушевленное и одушевленное и причислять себя к последними. Люди создали понятие «душа», чувство собственного «я», сотканного из воспоминаний, чувств и мыслей. Хороший вопрос — есть ли я-концепция у животных. В большинстве случаев для проверки способности к самосознанию используют зеркальный тест — узнает ли животное себя в зеркале. Зеркальный тест проходят люди с 18 месяцев, гоминиды, афалины, касатки, слоновые, вороны, сороки. Но многие исследователи сомневаются, раскрывает ли зеркальный тест что-либо кроме осознания собственного тела.

Из самосознания как одушевленного существа вытекает осознание и других. Теория разума (Theory of mind; модель психических состояний) предполагает, что мы воспринимаем свои собственные переживания, убеждения, намерения и знания — а потом переносим это на других людей. «А ведь он тоже в своей голове что-то там думает», — озаряет человека примерно раз в 3–4 года.

Классический тест на эту способность — задача на понимание ложных убеждений (false belief task). Ребенку показывают двух кукол, Салли и Энн. У Салли в руках корзинка, у Энн — коробка. Ребенок видит, как Салли кладет шарик в свою корзинку и уходит. Пока Салли не видит, Энн забирает шарик из корзинки, кладет в свою коробку и уматывает. Когда Салли возвращается, ребенка спрашивают: «Где Салли будет искать шарик?» Правильный ответ — в корзинке, потому что Салли, в отличие от ребенка-наблюдателя, не в курсе шалости Энн. До 3–4 лет дети не способны решить задачу правильно. Они не понимают ложных убеждений Салли: почему кукла тупит и ищет шарик в корзинке.

Насколько мы знаем, кроме человека, ни один вид не решает задачу на ложные убеждения, не проходит границу теории разума. Хотя приматы и демонстрируют некоторую способность представлять психическое состояние других.

Так что осознание смертности — побочный продукт нашей высокой интеллектуальности. Неизвестно, осознает ли какой-нибудь другой вид одухотворенность и смертность себя в полной — или человеческой — мере. Воспринимают ли другие виды связь между умершим телом и сознанием, некогда в мертвом теле обитавшем? Поэтому люди пока что очень одинокий вид в скорби по смерти.

Есть только мы. И Коко.

Доспехи из убеждений

И всё же человек, будь он трижды sapiens, — обезьяна. Животное из отряда приматов семейства гоминид. И потому ему, животному, никак не отделаться от базового инстинкта самосохранения. Инстинкт приводит и к тому, что малейшая угроза смерти сопровождается переживанием ужаса.

Возникает затруднительное положение: древняя часть человеческого сознания в ужасе от смерти, а часть поновее, родом из префронтальной коры, понимает, что может умереть в любой момент по причинам, которые не сможет предвидеть или контролировать. «Человек внезапно смертен, вот в чем фокус», — назойливо напоминает нам разросшаяся кора мозга. Поэтому мы имеем потенциал испытывать смертельный ужас каждую секунду существования. Особь «в ужасе» — это репродуктивно непригодная особь: ей бы самой выжить, ну а девочки, мальчики и размножение — как-нибудь потом. Но человек прорвался через барьер этой противоречивой комбинации и размножился до численности в 8 миллиардов. А осознание собственной смертности стало белым шумом жизни: мы прекрасно знаем, что умрем, и не менее прекрасно игнорируем этот факт. Как наше сознание заставило животный страх замолкнуть?

В 1986 году социальные психологи Джефф Гринберг, Шелдон Соломон и Том Пищински предложили теорию управления страхом смерти (Terror management theory, TMT). Согласно ей, остроумное, хотя и бессознательное, изобретение наших предков — системы верований.

Мы разделяем с другими людьми убеждения и утешения, что мы особенные и ценные, что жизнь имеет смысл, что мы — часть чего-то большего. Любая культура предложит вам рассказ о происхождении Вселенной, ее развитии, роли человека, предписания о поведении и — гарантию бессмертия для тех, кто ведет себя соответственно. Религия обещает буквальное бессмертие: загробные миры всех мастей и реинкарнации. Для неверующих у нас есть бессмертие символическое: мы будем жить в памяти близких, в генах детей, в накопленных богатствах, в делах, которые совершим, в книгах, которые напишем, и в музыке, которую сочиним. Вы можете не верить в Бога, но верить в набор истин: представление о хорошем и плохом, правильном и неправильном, цели и смысле. Эдакая культурная выдумка, удерживающая сознание в равновесии.

Теория управления страхом находит подтверждение в экспериментах. Прежде всего в том, как мы реагируем на напоминание о смертности.

Так покайфовать хочется

«На одном из вскрытий на соседнем столе лежало тело молодого человека, он был весь в татуировках и напомнил мне мужа. Засосало под ложечкой и стало беспросветно тоскливо, — рассказывает патологоанатом Юля. — Собственная смерть меня так не пугает, как осознание смертности близких. Когда умру — мне будет всё равно. Но по работе часто встречаю разное; в духе „можно жить, глупо подавиться блинчиком — и умереть“. Поэтому стараюсь быть счастливой каждый день».

«Быть счастливым каждый день», «живем лишь раз», «делай что хочется» — частая реакция человека на напоминание о его смертности. Как заметил Филипп Бедросович Киркоров, «жизнь так коротка… Только и смотришь, что этот умер, этот умер… Думаешь: „Так покайфовать хочется!“ И пожрать».

«Покайфовать», «пожрать», как, впрочем, и напиться, — это попытка подавить мысли о смерти, один из защитных механизмов психики. Согласно теории управления страхом, когда смерть оказывается в фокусе сознания, возникают проксимальные реакции — реакции «ближнего боя». Помимо подавления мыслей к проксимальным реакциям относится отрицание собственной уязвимости: мол, смерть — это что-то далекое, для старых и тяжело больных. Еще один ответ «ближнего боя» — забота о здоровье и другие поведения, направленные на уменьшение уязвимости. Мы довольно сильно подвержены проксимальным реакциям: вплоть до того, с каким остервенением человек начнет мазаться кремом от солнца, если ему напомнить о смертности.

Теория также указывает на дистальные реакции — реакции «дальнего боя», возникающие, когда мысли о смерти шуршат на периферии сознания. В этом случае, чтобы заглушить страх, люди стремятся нарастить культурную броню из защищающих их ценностей и мировоззрений. Напомните человеку о смерти, говорит теория, — и он подсознательно докрутит погромче свои убеждения. Напомните человеку о смерти — и он начнет активнее поддерживать тех, кто разделяет его ценности, и крайне негативно реагировать на тех, кто их нарушает.

Первый эксперимент на дистальные реакции провели на муниципальных судьях. Судей попросили назначить штраф за случай проституции. Половине судей не повезло, перед рассмотрением дела им пришлось заполнить пренеприятный опросник о смерти: «Что с вами произойдет, когда вы умрете?», «Какие чувства у вас вызывает мысль о смерти?». Судьи из контрольной группы назначили штраф в $50. Судьи, которых нервировали смертью, наказали нарушителей их кодекса чести в 7 раз жестче — и назначили штраф в $455.

Судьями исследования не ограничились. В одном забавном эксперименте для измерения дистальных реакций использовался острый соус. Студентов разбили на две группы: одни писали эссе о смерти, другие — на тему поприятнее. Затем им предлагали собеседника, не разделяющего их политические взгляды, и спрашивали, какое количество острого соуса должен съесть этот человек.

Как и предсказывала теория управления страхом, участники, которые писали о смерти, яростно отстаивали свое мировоззрение и выделяли безжалостно большую порцию острого соуса оппонентам.

Ученые напоминали о смерти христианам — и те негативнее оценивали члена другой религиозной группы, иудея. Ученые напоминали о смерти республиканцам — те крепче ненавидели демократов. Напоминали о смерти людям — и те дистанцировались от животных и даже испытывали некоторое отвращение: «Нет-нет, я человек, не животное!»

Почти 300 экспериментов подтверждают теорию менеджмента страха. Сейчас же мы оказались в самом глобальном из них — мы посреди пандемии.

Проверка пандемией

Треклятый коронавирус бесперебойно снабжает нас статистикой смертности второй год подряд, а тема смерти шикует в заголовках. Посреди фотографий перегруженных больниц, сюжетов об импровизированных моргах и сообщений о смертях знаменитостей возможность умереть стала до неприятного очевидной. COVID-19 — вездесущее напоминание о человеческой смертности. И сбывается всё то, что обещали нам Гринберг, Соломон и Пищински. Загибайте пальцы.

Проксимальные реакции на напоминание о смерти: подавление мыслей, отрицание собственной уязвимости и забота о здоровье. У нас есть свидетельства об усилении поведений, направленных на отвлечение внимания, реакций избегания: мы пьем больше алкоголя, чревоугодничаем и с головой уходим в сериальные запои. Отрицание уязвимости? Пожалуйста: «коронавирус не опаснее гриппа», «он смертелен только для пожилых людей», «показатели смертности завышены, чтобы увеличить финансирование больниц», и вообще это заговор фармкомпаний. Забота о здоровье? Многие стараются соблюдать социальное дистанцирование, навязчиво моют руки, используют маски и санитайзеры (вместо предсказанных 5,06% рынок антисептиков подскочил до 45,71%). Мы видим и дистальные реакции: наращивание культурной брони, активное отстаивание своего мировоззрения. Обострились многие межкультурные и межценностные конфликты: либералы грызутся с консерваторами, антиваксеры обмениваются любезностями с вакци-наци, оппозиция — с правительствами, all lives matter («все жизни важны») — с black lives matter («жизни черных важны»), растет ксенофобия, закручивается арабо-израильский конфликт.

Коронавирус ковровой бомбардировкой напомнил человечеству о его смертности — а мы в ответ начали сталкиваться узкими забралами своих убеждений. Пока слоганы и хештеги пандемии гласят «Мы вместе», мир склочничает и раскалывается.

Но когда-то давным-давно, как минимум — отчасти из-за страха смерти, мы стали «вместе». И это сделало человека доминантным видом планеты.

В неведении — благо?

Большой мозг, способность к обучению, построение социальных связей, использование орудий — с этим замечательным набором качеств немногочисленные древние люди прозябали в течение миллионов лет: собирали коренья, ловили мелкую дичь да обгладывали падаль. Лишь последние 100 тысяч лет, с появлением Homo sapiens, мы запрыгнули на вершину пищевой пирамиды и стали хозяевами планеты. Наш вид покорил мир, потому что оказался чрезвычайно болтлив.

Свой язык есть у многих животных. Зеленые мартышки, например, могут предупредить друг друга возгласами о приближении хищника. Но человеческий язык отличает его гибкость: мы можем сочинить неисчерпаемое количество предложений с самыми разными сюжетами.

«Зеленая мартышка способна предупредить товарок: „Осторожно! Лев“ — но человек может рассказать друзьям, что он видел льва нынче утром возле излучины, лев гнался за бизонами, — пишет Юваль Ной Харари в книге Sapiens, — …получив эту информацию, люди могут посоветоваться, не прогнать ли им льва подальше от реки и не продолжить ли охоту на бизонов самим».

С помощью языка люди еще сплетничают: кто с кем спит, кто кого ненавидит, кому нельзя доверять. Склонность человека посудачить за спиной очень важна для сотрудничества в больших коллективах. Всем прочим гоминидам, чтобы сформировать рабочую группу, нужно знать друг друга в лицо, и потому они редко собираются более чем по 50 особей. А полагаясь на сплетни о сородичах, численность группы можно довести до 150 особей.

Но самое главное, что умеет язык, — творить легенды, мифы, богов и религии. Общая мифология сделала сапиенсов единственным видом, способным объединяться в огромные сообщества. Способность к бесконечно масштабируемой кооперации — самая главная человеческая суперсила.

«Два католика, в жизни друг друга не видевшие, могут отправиться в крестовый поход…, потому что верят, что Бог воплотился в человеке и позволил себя распять, чтобы искупить наши грехи. Два незнакомых серба понимают друг друга, поскольку оба верят в существование сербского народа, сербской отчизны и сербского флага… Два незнакомых сотрудника Google эффективно работают вместе, потому что оба верят в существование Google, акций и долларов… Два незнакомых юриста найдут общий язык: они оба верят в существование законов, справедливости и прав человека», — пишет Харари.

Величие сапиенсов держится на бесконечно масштабируемом сотрудничестве. Сотрудничество держится на мифах. А добрая половина мифов была сочинена из-за осознания смертности.

«Реальный мир слишком ужасен, чтобы его признать. Мир говорит человеку, что он — маленькое дрожащее животное, которое когда-нибудь умрет. Культура меняет это, делает человека важным, жизненно необходимым для Вселенной. В некотором роде бессмертным», — писал антрополог Эрнест Беккер в «Отрицание смерти».

Вы не уговорите мартышку поделиться бананом, посулив ей сколько угодно бананов после смерти. Человек же охотно верит. Вы не уговорите животное подвергнуть свою жизнь опасности за идею, люди же устраивают протесты и войны. Мы поверили в права человека, нации, корпорации, искусство и религии, потому что это придает миру и жизни цель и смысл. Поверили, чтобы позабыть о смерти.

Страх смерти стал для нашего вида благом. Гораздо большим, чем было бы неведение.

Мария Пази

Источник