Планета Америка. Как выглядят выборы в центре мира в реальности, а не на телевизионной картинке.

За неделю до президентских выборов в США корреспондент «Русского репортера» отправился в путешествие из Петербурга (Иллинойс) в Москву (Огайо), чтобы понять, как устроена глубинная Америка и что означает ее политический выбор. То ли магия русского Радищева, то ли суть американской жизни — в том, что результаты прошедших выборов не имеют для простых людей особого значения, хотя продолжение экономического курса и даже новую войну они поддержат.

Максимально жесткую оценку американских выборов я услышал от паренька с ресепшн в Петербурге, штат Иллинойс, который, как и я, вышел ночью покурить на крыльцо гостиницы:

— Слушай, эта страна в полном дерьме и зарывается в него все глубже, — яростно заявил мне Дерек Смит. — Я никогда на выборы не ходил и не буду, потому что это без разницы, кто там сидит — Буш, Керри, Обама, Ромни. Да хоть зубная фея! Если они дотуда добрались — значит, ничего хорошего не сделают. Не для того карабкались. Даже если кто-то из них и был в молодости приличным человеком, то уж точно давно перестал: без этого президентскую карьеру не сделаешь.

Они там следят только за тем, чтобы богатые оказались еще богаче. А то, что все остальные от этого станут еще беднее, это никого наверху не… Я вот работаю на двух работах — здесь, в гостинице, плюс на бензоколонке: по двенадцать часов в день получается. И знаешь, сколько у меня в совокупности выходит? Не больше четырнадцати тысяч в год, а на это хрен прокормишься. Вот и живу в свои тридцать с родителями. А другой работы нет, да и не нужно никому из политиков, чтобы я больше зарабатывал: чем круче я буду вкалывать, тем они окажутся богаче. Классно устроились, мать их.

Приятно, конечно, услышать знакомую по родным краям политическую риторику. Но не это самое интересное и специфически американское в нашем путешествии из Петербурга в Москву. Коренная Америка — вот что было важно увидеть и хотя бы попытаться понять. Тот якорь, сброшенный в самую глубину американской жизни, на котором и держится до сих пор ее политическая система.

Петербург, Иллинойс

В Петербург (возможно, конечно, правильнее было бы ­называть его на американский манер — Питерсбург) мы прибыли в самый разгар уикенда. Воскресное утро, залитый осенним солнцем городок на 2300 обитателей, аккуратные домики, охряные листья на зеленых лужайках. Пастораль, да и только.

В поисках жизни отправляемся на центральную площадь, планировка которой, похоже, не менялась уже лет сто пятьдесят. По центру здание с куполом, в нем суд и ­администрация округа. Вокруг стена к стене: почта, крае­ведческий музей, обшарпанный дом с привидениями под названием «Ужас на площади», лавка со всяким старьем, пара магазинчиков и несколько трактиров. Ну точно как в кино, не хватает только ковбоев и девушек в чепчиках.

Биг Ди: «Я типичный американский холостяк с доходами чуть ниже среднего. Так что у меня бардак, или, если хотите, тотальная свобода»

Люди обнаруживаются за углом, где фасадами друг к другу стоят две церкви. Выходящие с воскресной службы петербуржцы рассаживаются по пикапам и внедорожникам, приветливо машут друг другу на прощание. Заходим внутрь, там к этому моменту остались лишь пастор и немолодой мужчина в костюме. Пастор, поулыбавшись, снабжает нас литературой — пожелтевшими евангелистскими книгами 70-х годов и свежеотпечатанным листочком со списком окружных церквей, — после чего откланивается. Мужчину в костюме, как выясняется, ­зовут Харрис, он член церковного совета, пенсионер и владелец небольшой семейной фермы.

— Моя семья живет здесь с девятнадцатого века. Мы — выходцы из Германии, здесь вообще когда-то была очень большая община, хотя сейчас это, конечно, уже ни в чем, кроме фамилий, не чувствуется. Мы тут, в Америке, все эмигранты, хотя, конечно, есть и недавно приехавшие, и такие, как я, — ассимилировавшиеся. Впрочем, вдали от больших городов, в таких местах, как Петербург, «новых американцев» вы, скорее всего, не найдете: у нас тут тихо, работы особой нет, так что они предпочитают мегаполисы, — говорит Харрис, протягивая мне визитку.

На карточке изображены скрещенные мечи и белый щит с красным крестом. Подпись: «Харрис Бекер, старший сотник, Великое командорство рыцарей-тамплиеров штата Иллинойс».

Заметив мое изумление, Харрис, по-видимому, решает, что я сомневаюсь в его заслугах.

— Да, я массу сил отдаю нашему ордену. Так что сейчас, что уж скромничать, я один из самых известных масонов нашего штата. Оно и неудивительно: мне уже 84 года, из которых 62 я состою членом нашей здешней ложи. Вот, видите? — показывает он на значок с циркулем и наугольником у себя на лацкане.

Поскольку после этого разъяснения мое лицо, по-ви­­ди­­мому, не изменилось, Харрис сажает нас в свою машину и везет показывать штаб местных масонов. По дороге я разглядываю данный мне пастором список: церквей в Петербурге пятнадцать — по одной на каждые 150 жителей, включая младенцев.

— Неужели прихожан на всех хватает? Соседский прозелитизм не беспокоит? — спрашиваю я.

— В церковь здесь ходят большинство жителей, так что хватает. И потом, у нас же свободная страна, каждый имеет право выбирать деноминацию, которая ему ближе. Лютеранин ты, методист, евангелист, баптист, католик или пресвитерианец — твое личное дело. И хорошо, когда церковь есть в твоем городе, не приходится далеко ездить. Так что мы живем мирно, духовенство прекрасно общается между собой, даже совместные проекты нередко бывают, благотворительность.

— А часто люди меняют церковь, в которую ходят?

— Редко. Ведь здесь очень многое зависит от того, с кем ты вырос, куда ходили твои родственники. Меня воспитывали родители-евангелисты — логично, что именно эта община была для меня родной. Конечно, случается, что ценности человека меняются с течением жизни, но это все же нечасто.

— А про политические предпочтения вы бы то же самое сказали?

— Пожалуй. Я, например, из семьи демократов и сам всю жизнь голосую за Демократическую партию. Ценности есть ценности, верно?

Между тем мы подъезжаем к новенькому одноэтажному зданию. Дверь заперта, но у Харриса обнаруживается ключ. Внутри зал заседаний и несколько помещений с масонской атрибутикой: щиты, стяги, шляпы, передники и множество фотографий, с которых смотрят наряженные в чудные костюмы люди с плюмажами и американскими флагами наперевес.

— Ложа в Петербурге была основана в 1842 году, на данный момент в ней 175 членов. Всего же в мире примерно пять миллионов масонов, из которых три — в США, — радушно бубнит Харрис. — Несмотря на рыцарские корни, современные масоны занимаются самосовершенствованием и обустройством мирной жизни. На благотворительность одно только американское братство тратит 1,75 миллиона долларов в день.

— А как же секретные ритуалы и мировой заговор?

Харрис улыбается.

— Ну, это предрассудки. Они от незнания. Как вы думаете, как можно сделать что-то втайне при таком количестве членов? Вся отчетность нами публикуется. Да и ритуалы наши, хоть и секретные, а все уже давно на ютубе выложены.

Я вспоминаю, как незадолго до отъезда мне звонили с телеканала РЕН ТВ, снимавшего фильм о нынешних президентских выборах, повестка которых якобы определяется тем, что Ромни — мормон, а Обама — масон.

— Ну Обама-то хоть масон? — шучу я, пересказав телеверсию.

— Ну, не знаю. В Америке мы — уважаемая организация. Из наших президентов пятнадцать были масонами, но про Обаму я, честно говоря, впервые слышу. Но даже если и так, то какая, собственно, разница — мало ли у ­кого какие интересы и убеждения? Сколько президентов молились перед сном, а сколько играли в гольф, ваше ­телевидение интересует? — парирует Харрис и, закончив экскурсию, отвозит нас к мэру.

Мэр Петербурга тоже носит немецкую фамилию. Его зовут Джон Стильц, и административную работу он вполне успешно совмещает с бизнесом: ему принадлежит хорошенькая семейная гостиница на холме, возвышающемся над центральной площадью.

— А как иначе? Знаете, какая зарплата у мэра такого города? Шесть тысяч в год. А черта бедности? Правильно, двенадцать, ровно в два раза больше! — Стильц заливисто смеется. — Я подсчитал, что у меня по три доллара в час выходит. — Джон снова хохочет, он вообще все время смеется. — Так что не всякий потянет, надо иметь что-то еще. Нет, у меня-то все о'кей: вот мой bed-and-breakfast, сдаем кое-что, пенсия опять же. Зря я, что ли, больше тридцати лет на Winston работал? Ха-ха!

— Ну, у нас у мэров зарплаты тоже не бог весть какие, но живут они хорошо…

— Вы на коррупцию намекаете? Нет, на таком низовом уровне у нас это просто невозможно. Деньги крутятся мизерные, каждый цент на учете, да и про то, сколько что стоило, каждая собака знает. Зато работы прорва, люди звонят и ночью, и в выходные. И попробуй только не подойди! Наутро весь город знать будет, какой ты дрянной управленец и черствый человек. Вот поэтому у нас в маленьких городах и одного-то кандидата на пост мэра сыскать трудно.

— Серьезно, что ли? — не верю я своим ушам.

— Конечно. Кого хотите спросите! Денег мизер, хлопот тонна, и всегда кто-то недоволен. Меня вон даже взорвать один раз хотели. В общем, на любителя работка, сильно хотеть надо. Поэтому и подписей, чтобы зарегистрироваться кандидатом, надо… две! То есть двое горожан за тебя — и уже мэр у города будет, — веселится Джон. — В большой политике дело другое, там борьба, деньги, все друг другу глотки рвут, но это на уровне мегагородов или уже на федеральном. Не зря же у нас оба предыдущих мэра Чикаго сели: один торговал водительскими правами, другой — должностями. Я, вообще-то, так высоко никогда не забирался, но понимаю, что если, для того чтобы получить должность с годовым окладом в четыреста тысяч (столько получает президент США. — «РР»), надо потратить миллиард, то что-то тут неладно, — дипломатично завершает свою тираду мэр.

Договариваемся на следующий день встретиться в мэрии, чтобы Джон познакомил нас с местными копами, а сами едем обратно в гостиницу — оправляться от джетлага. По холлу, скучая, бродит совладелец гостиницы ­Ричард Мосс.

— Вы уже ходили в «Ужас на площади»? — любезно интересуется он.

— Нет. А что там хорошего?

— К нам сюда туристы приезжают в основном по двум причинам: ради воссозданной деревни, где жил Линкольн, и ради этого дома с привидениями — одного из лучших в штате. Множество автобусов, десятки человек в очереди.

Я говорю, что это не мой профиль, и спрашиваю, что он думает о нынешней электоральной кампании.

— Что быть республиканцем в Иллинойсе досадно.

— ?

— Смотрите сами: практически весь штат, включая меня, за республиканцев. Но в больших городах очень много людей с низким доходом и тех, кто вообще не работает. Халявщиков, тунеядцев и дармоедов, как мы их тут называем, — Ричард немного конфузится, произнося эти неприличные определения на диктофон, но мужественно продолжает: — Они там вечно выступают в защиту бедного маленького человечка, которому так нужна государственная помощь. Мне кажется, что все эти популярные штучки до добра не доведут. Греция уже это проходила. И что там теперь? Нельзя подписывать казну на социальные — чтобы не сказать социалистические — траты, когда у тебя такой бюджетный дефицит. Безответственно. Но это мы тут так думаем, а два крупных города, Чикаго и Сент-Луис, традиционно голосуют за демократов. И поскольку людей там живет больше, чем во всем остальном штате, то и выходит, что Иллинойс почти всегда голосует за демократов. Такая уж чудная система.

В маленьких городках и одного кандидата в мэры сыскать трудно: денег мизер, хлопот тонна, и всегда кто-то недоволен

Ричард не первый, кто жалуется мне на избирательную механику, которая подразумевает только два варианта: все или ничего. В день всеобщих выборов избиратели на самом деле голосуют не за нового президента, а за демократическую или республиканскую коллегию выборщиков от своего штата. Кандидат, набравший в штате большинство голосов, автоматически получает поддержку всех выборщиков данного штата. Уступивший ему кандидат не получает ничего, вне зависимости от числа поданных за него бюллетеней.

Во-первых, такая схема допускает, что президентом в итоге станет не тот кандидат, за которого проголосовали большинство избирателей. (Именно это и произошло на выборах 2000 года, когда, несмотря на то что большая часть американцев поддержала Альберта Гора, президентом стал Джордж Буш, которому из-за спорного перевеса в несколько сотен голосов достались все выборщики Флориды.) Во-вторых — и это, пожалуй, даже важнее, — в результате значительное число избирателей оказывается ­совершенно демотивировано. Ну какой, спрашивается, интерес участвовать в выборах, когда твой голос все равно не будет иметь значения? В Нью-Йорке республиканец может не голосовать, поскольку демократов все равно больше, а, например, в Техасе он опять же может смело остаться дома, поскольку единомышленники «возьмут» этот штат и без него.

Наутро мы отправляемся посмотреть, как выглядит ­досрочное голосование. На расположившемся в здании суда избирательном участке пустынно: два члена избиркома, синяя пластиковая столешница для проставления крестиков (никакой тебе занавесочки — нечего, мол, стесняться), да сиротливая урна со сканером в крышке.

В ожидании избирателей разглядываем бюллетень. ­Помимо президента здесь предлагается выбрать конгрессмена, трех федеральных судей, нескольких местных ­чиновников, а также одобрить какую-то неочевидную ­поправку в конституцию штата Иллинойс. Как будто бы в  подтверждение слов мэра, голосование по кандидатурам окружных чиновников безальтернативное: на каждую позицию есть только по одному соискателю, все — ­республиканцы.

— В нашем округе демократы решили отказаться от борьбы из-за ее бесперспективности. Вполне типичная ситуация, у нас тут старожилы десятилетиями сидят. Как правило, желающих побороться за эти места особо-то и нет, — поясняет мне дама из избиркома.

Потихоньку подтягиваются первые избиратели. В основ­­ном пенсионеры. Практически все — за Ромни. Старички — безоговорочно: мы здесь республиканцы и политики нынешнего президента не приемлем. Старушки — с поправкой: мол, как человек Обама, конечно, симпатяга.

— А предыдущий президент-республиканец Буш и его ­войны вас не смущают? — спрашиваю.

Оказывается, ничуть. Даже наоборот, Обаме ставится в вину, что он выводит войска из Ирака и Афганистана, так и не достроив там демократию.

— Послушайте, 11 сентября 2001 года нам объявили войну. Мы ответили, как и должны были ответить. Но параллельно мы взяли на себя обязательства защитить живущих там людей от терроризма и фундаменталистов, — терпеливо, как ребенку, втолковывает мне пожилая Барбара Ренфро. — Какое право имеет наш нынешний президент оставлять этих людей, так и не создав там безопасного демократического государства?!

— Да, нам кажется, что работа не доведена до конца, — поддакивает ее муж Гарри.

— Но ведь Ирак не взрывал башни-близнецы и не объявлял войну, — пытаюсь возражать я.

— Афганистан, Иран, Ирак, Пакистан — это же такие страны, где нет четких границ, там люди перетекают туда-сюда, и ячейки «Аль-Каиды» существовали в каждой из них, — со 146-процентной уверенностью отвечает чета Ренфро.

Отчаявшись, про Иран я решаю спросить другую немолодую чету, выходящую на улицу после голосования.

— Вам не кажется удивительным, что, несмотря на серьезные расхождения по большинству вопросов, Обама и Ромни, похоже, сходятся во взгляде на необходимость принятия сверхжестких мер по отношению к Ирану — вплоть до военной интервенции? Вас не пугает перспектива еще одной войны?

— Я не очень разбираюсь во внешней политике, но полагаю, что если правительство решит начать войну — значит, у него на то есть веские основания. — Бетти Хорведе явно не интересует эта тема.

— А как иначе? Послушайте, если есть данные, что у Ирана через два месяца будет ядерное оружие, мы что, должны просто сидеть и смотреть, как они его сделают? — Рон предсказуемо вполне согласен с женой. — Мне лично будет очень жаль тех людей, которые могут пострадать от войны, но есть такие режимы, которым не должна достаться атомная бомба, иначе хуже будет всей планете.

Уяснив себе точку зрения республиканских избирателей, мы заходим в мэрию: был план напроситься вечером в гости к мэру Стильцу, чтобы вместе с ним посмотреть последние президентские дебаты. Джон радушно устраивает нам экскурсию по своему офису и прилегающему к нему полицейскому участку. На парковке он указывает на здоровенный пикап с мигалками.

— Вот этот мы недавно отобрали у одного гражданина. Вполне законно: он уже не в первый раз ехал за рулем нетрезвый, да еще и пытался скрыться. Видите, так на машине и написали: «Конфисковано у пьяного водителя». И сзади наклеечку прицепили «Машина мечты» — так он сам ее называл. Чтоб неповадно было. — Стильц в очередной раз хохочет. — А? Хороший метод? Лучшая машина в нашем гараже!

Впрочем, когда речь заходит о том, чтобы пригласить нас в гости, мэр тускнеет:

— Знаете, я хоть и слежу за политикой, но сегодня буду смотреть бейсбол. Сегодня в мировой серии играют наши местные «Кардиналы». А дебаты запишу и как-нибудь позже погляжу.

Раскланявшись, мы отправляемся на окраину города, где расположено нечто, обозначенное на карте как «трейлер-парк». Наш расчет оказался верен: буржуазные особнячки и их лучезарные хозяева остались в центре. Здесь же унылые «трейлеры», по-нашему бараки. Ни пестрых красок, ни идеальных газонов. Дома отделаны потемневшим сайдингом, а травы и вовсе нет. Единственное, что роднит здешний пейзаж с состоятельными райончиками, — повсеместно оскаленные тыквы и аляповатые скелеты-вампиры-зомби у каждой двери. А как же — Хэллоуин, святое дело.

На одном из крылечек в продавленном кресле сидит сильно усатый мужчина с банкой дешевого пива в одной руке и сигаретой в другой. У его ног уютно лежит серо-пегий стаффорд.

— Заходите, ребята, не бойтесь, Сейди не кусается, — мужчина приветливо машет нам рукой.

Познакомились. Хозяин трейлера и стоящих перед ним «харлея», «форда» и очередного гигантского пикапа отрекомендовался нам как Биг Ди, в миру Дарил Строуб. Некогда владелец небольшого бара, а ныне маляр оказался первым и едва ли не единственным за все наше путешествие, кто практически сразу пригласил нас зайти в дом.

— Я типичный американский холостяк с доходами чуть ниже среднего. Так что у меня бардак, или, если хотите, тотальная свобода. Коли вас это не смущает — добро пожаловать!

Пока Биг Ди знакомит нас с содержимым своего холодильника и показывает дом, выясняется, что одно из самых ярких впечатлений его жизни наряду со слетами байкеров — это давняя поездка в Амстердам, где жили родственники его жены.

— У нас здесь практически никто за границу не ездил, а я вот был, — с восторгом вспоминает Дарил. — Настоящий культурный шок, там ведь все совсем другое: и еда, и люди, и даже унитазы! Я не ожидал, честно говоря! А хотите, кстати, я вам барбекю приготовлю?

Пока жарится шашлык, я, как истинный зануда, расспрашиваю Дарила о его политических пристрастиях.

— По мне, так разницы большой нет, — рассудительно ­говорит Биг Ди. — Обама неплохой парень, но при республиканском конгрессе ему ничего не светит. Да и вообще изменить систему к лучшему вряд ли кто-то сумеет — слишком многие в этом не заинтересованы. Правда, хуже сделать запросто могут, как это уже сделал Буш-младший. До него все было еще ничего, но он, конечно, страшно нагадил. При Клинтоне 400 баксов в неделю была неплохая зарплата, а на 80 можно было в супермаркете тележку с горкой набить. Теперь на четыре сотни еле-еле можно выжить, а вместо тележки еды купишь за те же деньги ­четыре пакетика. А зарплата-то не выросла. Вот сравни: 30 лет назад, пойдя работать в «МакДо», ты бы получал ­минимальную ставку — пять баксов в час. Теперь она больше — восемь с полтиной. Но цены на бензин, а от них ведь и все остальные зависят, выросли с 30 центов до почти четырех долларов за галлон! В 13 раз! Поэтому-то бедных все больше становится. Понимаешь, чтобы сводить концы с концами, я теперь вынужден помимо основной работы еще и левачить. А это, между прочим, незаконно — налогов-то я с приработка не плачу. Но я не виноват, это они же сами, политики, делают из меня преступника!

— Дарил прав, теперь, чтобы иметь то же, что и было, нам приходится работать гораздо, гораздо больше, — включается в разговор соседка Дана, зашедшая на огонек с мужем и двумя пацанятами. — А теперь еще с 2014 года вводят обязательную медицинскую страховку — ну, и как тут быть?

— А разве это плохо? — Мне интересно, что скажет работающая медсестрой Дана о тех самых «социалистических» реформах, за которые так критикуют Обаму республиканцы.

— Страховка — штука нужная. Вон у меня двоюродный брат попал под машину, его на «скорой» отвезли в больницу, сделали анализы, выяснили, что он в порядке, и отпустили. И знаешь, какой счет они выставили только за то, что выяснили, что все кости целы? Тридцать шесть тысяч! Если бы у него страховки не было, он бы вообще без штанов остался, — Дана всплескивает руками. — Нет, это было бы отлично, если бы ее дарили или хотя бы подешевле продавали. Но она, кажется, останется в той же цене, а тогда семья вроде моей ее никогда потянуть не сможет. Зато тем, кто ее не купит, придется платить штраф. То есть все равно без страховки, но еще беднее.

— Но Ромни по-любому хуже. Этот сам миллионер и только о них и печется, — убежденно говорит Биг Ди и озадаченно добавляет: — Кстати, разве не парадокс, что я плачу больший процент налогов от своей крохотной зарплаты, чем какой-нибудь миллионер? Только потому, что он может позволить себе налоговые вычеты — за благотворительность и все такое, — а у меня на них нет денег?

Подходит время президентских дебатов, и я спрашиваю, собирается ли кто-нибудь их смотреть. Все предпочитают бейсбол или на крайняк футбол. И только деликатный Биг Ди соглашается: он единственный знает, что такое трансатлантический перелет, и не может отказать гостю.

Новгород, Индиана

По дороге в Москву мы миновали множество мест с удивительно знакомыми названиями. Мелькали указатели на Париж, Рим, Афины, Гавану, Ливан, Палестину и множество других прямодушных заимствований. Ненадолго остановились мы только в поселке Ньютаун, и то лишь благодаря Радищеву — он, помнится, заезжал в Новгород.

Эмма Уэллс: «Часа через полтора гул  утих, я вылезла из-под лестницы и обомлела: окон не было, на улице машины перевернуты, у домов нет крыш»

В симпатичном Ньютауне живут 200 человек. Раньше здесь были школа, магазин и банк. Теперь осталась только почта. Поговорив с местными жителями, мы обнаруживаем совершеннейшую политическую апатию. То есть чувства есть — по большей части недовольство. Однако ощущение того, что изменить ничего нельзя, довлеет ­настолько, что даже и следить за происходящим на федеральном уровне практически никому не любопытно. Строго говоря, людям здесь, похоже, вообще мало что ­любопытно.

Вот, например, рабочий конвейера завода, производящего экскаваторы, Вильям Ноулз, подкарауленный нами, когда он возвращался с работы. Ему неинтересно слушать политиков, «поскольку они все равно скажут одно, а сделают другое». Неинтересно общаться с соседями: он знает их всю жизнь, и они его порядком утомили. Книжек у него дома попросту нет. Что происходит в мире, ему знать незачем: «Я не позволяю себе беспокоиться по абстрактным поводам». Местные новости он, конечно, смотрит, но без удовольствия — так, для фона. Путешествовать ему тоже неинтересно, он в молодости поездил по соседним штатам, ему хватило. И, честно говоря, вот этот пункт мне особенно удивителен, поскольку, как кажется, он сильно отличает Вильяма от, скажем, Петра или Ивана из какой-нибудь российской глубинки.

— Ну хорошо, допустим, сейчас невозможность разъездов — это вопрос времени и денег. Но представьте, что на вас свалилось наследство или вы выиграли миллионы в лотерею… — провоцирую я.

— Я бы купил дом побольше и машину получше. Может, даже две-три бы купил — для разных обстоятельств, — ­задумывается Вильям.

— А если бы даже после этого много осталось? Тогда бы вы отправились в какую-нибудь поездку?

— Навряд ли. Деньги я бы придумал, куда вложить. — ­Кажется, в этот момент он чувствует мой скепсис и, как бы извиняясь, добавляет: — Если бы совсем много денег было, то, может, купил бы «караван», поехал с семьей на природу в кемпинг.

Зато Вильям Ноулз очень любит рыбалку. И своего сына Колтона. И родину.

— Да, конечно, я патриот, — говорит он. — США — великое государство, и если будет нужно, я готов защищать его с оружием в руках. Хотя, честно говоря, многовато мы солдат потеряли в последние годы — не понимаю, почему, если кто-то угрожает Америке, нельзя просто отправить за плохими парнями пару взводов спецназа.

Ответ на этот вопрос знает сосед Ноулзов — молодой финансист с политологическим образованием Джейсон Фрутс, совершенно нетипичная фигура для американской глубинки. Строго говоря, ему повезло с семьей: его отец — самый богатый человек в Ньютауне, единственный серьезный бизнесмен в этом местечке, владелец крупного сельхозпредприятия.

Мы стоим на веранде большого кирпичного дома Фрутсов, разговаривая с хозяйкой Ли Энн, учительницей в местной школе. Как обычно, о политике.

— Меня тошнит от наших политиков. Они такие лживые, агрессивные. Выливают друг на друга ведра помоев, никогда не могут признать своих ошибок, зато с удовольствием подтасуют все что угодно, лишь бы очернить оппонента. Демократы ли, республиканцы — без разницы, все они ведут себя не просто отвратительно, а еще и совершенно идентично, — горячится Ли Энн.

— Но у вас же есть и другие партии, даже в бюллетене для голосования помимо республиканцев и демократов есть еще либертарианцы и зеленые, — задаю я давно интересовавший меня вопрос. — Если эти две, похоже, очень многим очень сильно надоели, то почему практически никто не голосует за «третью силу»? Хотя бы из чувства протеста?

— Я не знаю, — разводит руками Ли Энн. — Мне кажется, люди, во-первых, не верят в другие партии, поскольку у них нет ни поддержки, ни традиции пребывания во власти. А во-вторых, для многих выбор изначально сводится к двум основным партиям, в них это прошито с рождения.

— Больше половины граждан у нас тут вообще не знают, чем республиканцы отличаются от демократов, кроме того, что первые вроде как выступают за снижение налогов, а вторые — за социальные программы. На самом деле это не имеет ничего общего с реальностью, но людям все равно, — наконец вступает в разговор Джейсон, который уже давно прислушивался к нашей беседе. — Я вот буду голосовать за либертарианца. И не потому, что надеюсь, что, если он станет президентом, его политика будет как-то особенно хороша. Нет, он не станет. И нет, он не гений. Но нам нужно как можно скорее расшить эту дуополию. Если либертарианцы начнут получать по 15% голосов на выборах, ими заинтересуется пресса и они получат госфинансирование — такое же, как у двух «старших» партий. С этого момента все и закрутится: политика — она же вся про деньги.

Такого человека я, конечно, не мог не спросить про ­последние войны. И это был единственный американец за всю нашу поездку, который описывал иракскую, ­афганскую и потенциальную иранскую кампанию так, как они обычно видятся за пределами Америки.

— Послушай, у меня профильное университетское образование — думаешь, я не понимаю, почему мы всюду лезем? Потому что нам нужна нефть, и оборонка, и контроль над регионом. Это, конечно, не афишируется здесь, но понятно же, что нет никакого смысла тратить свое, когда можно взять чужое. В общем, таковы уж интересы США, — начинает анализировать Джейсон.

— Ладно, во взглядах мы сошлись. Сойдемся ли в эмоции? Если завтра ты включишь телевизор и увидишь, что началась война и Америка вошла в Иран, что ты почувствуешь?

— Мне будет тревожно.

— Но будешь ли ты считать, что это приемлемо, или наоборот?

Джейсон помедлил.

— Я не знаю, как это сказать, не потеряв человеческий ­облик, но я знаю, что в конце концов это в интересах США. А я — гражданин этой страны, и я желаю ей и себе процветания, я хочу зарабатывать много денег, гонять на крутой машине, иметь свою плазму и айфон. И если в реальном мире нужна война — неважно, под каким соусом она подается, — я согласен.

Москва, Огайо

Москва оказалась самым маленьким и самым печальным из всех виденных нами населенных пунктов. Уже при въезде стало понятно: что-то с этой деревушкой не так — слишком обшарпанная для здешних мест. И чем дальше мы забирались вглубь ее улочек, тем удивительнее было впечатление. Сорванные крыши, обрушившиеся стены, заколоченные окна. Слишком жестко даже для Хэллоуина, больше похоже на декорации к голливудскому фильму про зомби. Странную картину органично дополнял старый американский танк с повязанным вокруг пушки флагом.

Причину запустения нам объяснили в первом же доме, куда мы постучались. Симпатичная старушка из хорошенького особняка рассказала, как 2 марта этого года на город налетел прежде никогда не виданный в этих краях торнадо, разрушивший три четверти построек.

— Я только вернулась из овощного магазина — купила там себе кое-что на ужин, как завыли сирены на соседней ТЭЦ, все загудело, и я поняла: началось, — рассказывает нам Эмма Уэллс. — Я вспомнила, что по телевизору рекомендовали оставаться в центре дома, и забралась под лестницу. Вся, правда, не поместилась, но обошлось. Когда часа через полтора гул утих, я вылезла — и обомлела. Окон не было, улицу тоже не узнать: повсюду лежат деревья, машины перевернуты, у некоторых домов нет крыши, а магазинчик, в котором я только недавно была, и вовсе исчез. Его попросту унесло.

Городок до сих пор не вполне восстановлен, многие ­семьи уехали. Теперь здесь живут меньше двухсот человек. Но зато по-прежнему есть мэр, которого угораздило избраться на эту должность еще до торнадо.

— Сказать, что моя жизнь изменилась, — ничего не сказать, — сварщик и мэр Тим Сатер обводит рукой вычищенный, но не отстроенный пока город. — Вот здесь был бар, здесь почта, здесь масонская ложа, а вон там мэрия. Теперь нам тут годы и годы восстанавливаться, так что нам не до политики. Я вообще здесь безвылазно сижу, только на работу на завод езжу. Но, может, оно и к лучшему — я вообще-то не большой любитель разъездов.

«И совсем не первый», — подумалось мне, но я все-таки спросил почему.

— Честно? — крепкий, килограммов под 120, мужчина как бы съежился, — Мне страшно. Я даже в соседний Цинциннати боюсь ездить, там очень высокая преступность.

— Но у вас же наверняка есть пистолет?

— Есть. Но в Америке он у всех есть, а за границу его не возьмешь. А даже если бы и можно было, я бы после 11 сентября не поехал. У меня такое впечатление, что нас, американцев, весь мир ненавидит: взрывают, расстреливают, жгут флаги. Так что я лучше здесь, в Москве, посижу, здесь я в своей тарелке.

Справка РР

Как проходят выборы в США: общеизвестные и малоизвестные факты

107 кандидатов —
столько претендентов участвовали в выборах президента США 6 ноября. И это лишь примерное число. Дело в свое­образной процедуре регистрации кандидатов в президенты: они обязаны регистрироваться в каждом штате. Чаще всего условием регистрации является сбор определенного числа (или процента) подписей однопартийцев или зарегистрированных ­избирателей штата.

Понятно, что зарегистрироваться во всех или почти во всех штатах имеют возможность только кандидаты от крупных партий: Демократической, Республиканской и одной-двух партий второго эшелона. Так, кандидат от Либертарианской партии Гэри Джонсон был в бюллетенях для голосования в 48 штатах, кандидат от Партии зеленых Джилл Стайн — более чем в сорока. А вот, например, лидер троцкистской Социалистической рабочей партии  Джеймс Харрис ­собрал голоса избирателей лишь в шести штатах.

Но кандидатом в президенты США официально считается человек, зарегистрированный хотя бы в одном штате, пусть он не имеет даже теоретических шансов на победу. Более того, чтобы стать кандидатом в президенты США, можно вовсе не регистрироваться. Достаточно объявить о своем намерении стать президентом и попросить избирателей вписывать свою фамилию в специальную пустую графу, которая есть в каждом бюллетене. ­Такие кандидаты называются «вписанными». ­Последний раз эта тактика (правда, не на президентских выборах) сработала в 2010 году: американка Лиза Мурковски победила на выборах в сенат от шта­­та Аляска. При этом посчитать точное число вписанных кандидатов проблематично: мало ли в каком захолустье человек призовет односельчан поддержать его на президентских выборах.

2
Кандидаты, внесенные в бюллетени во всех 50 штатах

14
Кандидаты, внесенные в бюллетени более чем в одном штате

10
Кандидаты, внесенные в бюллетени в одном штате

81
Вписанные кандидаты

Различия между штатами

Американские выборы — совсем не едино­образный процесс, как в России. В каждом штате свои правила, которые касаются практически всех выборных процедур: выдвижения и регистрации кандидатов, регистрации избирателей, сроков и способов предварительного голосования, сроков подсчета голосов.

Порой эти различия кардинальны. Так, подсчет голосов может длиться от одного дня (Вирджиния) до четырех недель (Калифорния). В некоторых штатах ваш бюллетень посчитают, даже если он пришел по почте через 11 дней после выборов (Аляска). В некоторых штатах предварительное голосование ограничивается неделей-другой, а, например, в штате Мэн голосовать можно на протяжении трех месяцев. Чтобы зарегистрироваться кандидатом в президенты, где-то достаточно заплатить одну тысячу долларов (Нью-Гэмпшир), где-то собрать 25 подписей ­однопартийцев (Теннесси), а где-то — 15 тысяч подписей (Нью-Йорк).

Непрямые выборы

Президента избирает коллегия выборщиков. Чтобы стать главой США, надо набрать 270 из 538 голосов выборщиков. Их число в каждом штате равно числу сенаторов и членов палаты представителей от данного штата, а оно в свою очередь зависит от численности населения штата. При этом в 48 из 50 американских штатов действует принцип «победитель получает все», то есть кандидат той партии, которая набрала большинство голосов избирателей в этом штате, получает все голоса выборщиков от штата. Если ни один из кандидатов не набирает 270 голосов, президента выбирает конгресс.

Регистрация избирателей

До недавнего времени голосовать на выборах могли лишь те граждане, кто лично пришел и зарегистрировался в качестве избирателя. При этом в стране нет единой системы регистрации избирателей — каждый штат формирует свои списки и сам выдвигает требования к тем, кто хочет в него попасть. В 2002 году в избирательную практику было введено понятие «предварительный бюллетень»: теперь проголосовать может даже тот, кого нет в списках избирателей. Но он получает именной бюллетень, а избирком потом определяет, имел ли право этот человек ­голосовать в данном штате.

Цифра 51 млн человек, или 25% имеющих право голоса американцев, не зарегистрированы в качестве избирателей, по данным исследования социологов из вашингтонского Pew Research Center. По данным того же исследования, 2,75 млн человек зарегистрированы в качестве избирателей одновременно в двух и более штатах.

Дмитрий Великовский