Из воспоминаний жительницы Принаровья

История деревни Кондуши (см. ниже карту) уходит своими корнями глубоко в века. В Псковской Писцовой книге 1585-87 гг. упоминается «пус. Кондышево», которая относилась к церкви «Дмитрея святаго изо Гдова». Без сомнения речь шла именно о том самом месте, где сейчас находится деревня Кондуши. Следующее письменное упоминание удалось обнаружить только в 1748 году.

Щеглова Татьяна Тимофеевна (девичья фамилия Голубцова) 1928 года рождения, уроженка дер. Кондуши. Воспоминания были написаны, главным образом, в 1993 году и отдельные части уже в 2013 году в процессе подготовки данной публикации. Кроме того, некоторые части были дополнены записью бесед, состоявшихся весной-летом 2013 года. Татьяна Тимофеевна известна, как автор стихов для некоторых песен, которые исполняет хор общества «Нарвамаа». Каждой строчкой она старается передать нам свою любовь к Принаровскому краю. Замечательная память позволяет передать массу деталей старого быта и уклада той жизни.

Схема деревни, которую можно видеть ниже, также выполнена Татьяной Тимофеевной. Она же предоставила фотографии, тексты старинных песен и нарисовала карту деревни.

Деревня Кондушь получила своё название от разведения в старое время племенных лошадей. Еще что примечательно это то, что в деревне было как бы две Кондуши I-ая и II-ая. Кондуши I называлась в моё время — Вольная, Кондушь II — Барщина. Говорили наши старики так, что Кондушь I была вольная, работала на себя, а другая Барщина работала на барина. В какое это было время, я не знаю, но видно это было еще тогда, когда наша местность не была под Эстонией. У нас в деревне было больше 100 домов. Молодёжь наша в Вольной была под именем «кофейницы», а другие в Барщине «капорки».

В 17 веке земли деревни принадлежали трём различным владельцам: «Псковской архиерейской вотчине» — 7 дворов с населявшими их 23 мужчинами и 25 женщинами, «Дмитриевской церкви, что изо Гдова» — 4 двора и 7 душ мужского пола, 13 женского, и помещику Ивану Юрьеву сыны Нефедьеву — 9 дворов, 29 мп, 24 жп. После секуляризационной реформы 1764 г. (передача церковных земель государству) половина Кондуши стала подчиняться «економическому ведомству» - 7 дворов, 56 мужчин, 45 женщин (впоследствии, Вольный край) и другая часть Ивану Петровичу Манкошеву 6 дворов, 37 мп, 46 жп (соответственно Барщина). Количество дворов сократилось, зато население значительно выросло и ясно, что уже в то время это было очень большое поселение (едва ли не самое большое в округе). В 1837 году одна часть принадлежала к «имению Его Императорского Высочества Великаго Князя Михаила Павловича» - 15 дворов, 69 мп, 80 жп, вторая помещику Николаю Ивановичу Манкошеву — 7 дворов, 40 мп, 32 жп. В 1861 году опять таки одна половина была записана как «Ведомство Павловского дворцового правления» - 26 дворов, 82 мп, 103 жп, а второй владел Генерал Майор Иван Манкошев — 14 дворов, 48 мп, 53 жп. И после отмены крепостного права, всё так же продолжали отличать Большая и Малая Кондуши. На волне административных преобразований, Кондуши успели побыть непродолжительное время с 1863 по 1868 годы центром Кондушской волости. В 1922 году в Кондуши I было 58 дворов с 268 жителями обоего пола и Кондуши II было 33 двора, 232 жителя. Обе части деревни почти сравнялись по числу жителей. В это время в Большой Кондуши жили семьи со следующими фамилиями: Брегановы, Сабанцевы, Соколовы, Мухатовы, Комиссаровы, Вахтуровы, Буловы, Виноградовы, Кругловы, Абросимовы, Ромовы, Баскаковы, Кустовы, Копыловы, Мановы, Кирзины, Абабковы, Романовы, Усановы, Масловы, Маряхины, Лобины, Хозяиновы, Королевы, Спицыны, Пальмовы, Тужилкины, Скороходовы, Шарковы, Сироткины, Голубцовы, Роговы, Ильмировы, Кедровы, Корабчевские, Мудровы, Потехины, Афанасьевы, Озеровы, Кленовы, Кивзины, Шарцовы, Бульба, Паю, Совестные, Ковалевы, Писаревы, Пярн (Реньковы), Аблонские. В Малых Кондушах - Метлик, Мянник, Жуковы, Римулик, Радкевич, Паю, Ранд, Там, Донины, Голубевы, Тургеневы, Пилер, Дурдины, Рейн, Ситник, Гуркины, Мальвины, Забелины, Алексины, Салакины, Гуревские, Канур, Капитановы, Гарин, Таммик, Ани, Воробьевы, Зихма, Пюс, Летик, Кондор, Думцовы.

Для увеличения картинки кликните мышкой

В деревне были два Народных дома и две часовни (в каждой части деревне), школа, магазин.

Воспоминания прошедших лет

Дер. Кондушь

Две деревни как-то отличались одна от другой. Посредине был пожарный колодец и кожевенный завод Бреганова. В Кондуши I была шестилетняя школа, где обучались дети из обеих Кондушей, да и с деревни Радовели, которая была рядышком с нашей. Там была своя 4-х классная школа, а в 5 и 6 классах их дети учились в нашей школе. В Кондуши I были в большинстве дома добротные, высокие, ну а во II-ой Кондуши похуже. Наш дом стоял в центре деревни у самого колодца. Дом был хороший новый, да и все дома были хорошие. Им, этим домам было где-то лет по 14, потому что все мне говорили, что, когда я народилась и перешли в новый дом, а мне в то время было 12 лет. И у всех так, дома были новые. Постепенно люди ставили дома. Когда мы ставили, уже у Брегановых был новый дом построенный. Из деревни очень мало у кого остались старые дома.

Был в нашей деревне Народный дом, где проводились вечера в воскресенье и праздничные дни. В Народном доме проводились лекции, отмечались памятные дни выдающихся писателей — Пушкина, Лермонтова, Толстого и др. Ставились спектакли, выступали наши мамы со своим старинным хором. Приезжали с города артисты, выступали силачи, лилипуты, и всем этим занимался Рацевич, которого ласково любовно называли «Наш шоколадный мужичок». Он был маленького ростика, но очень талантливый. Он всё умел, организовывал в деревне кружок самодеятельности, хор, спортивный кружок. Были и кружки вышивания, вязания на спицах, кулинарный и даже дойки коров, где показали, как правильно обращаться со скотом и правильно доить коров.

Была у нас в деревне кооперативная лавка — магазин, где можно было купить всё необходимое — спички, керосин, соль, сладости, патоку, сахар и др. Промтовары привозили из Нарвы и сами люди, и ездила по деревне на большой коляске женщина, звали её Мина. Проезжая по деревне всех зазывала к себе купить, что людям надо было — это платье, белье, чулки т.д. Хоть река Нарова и была от нас в 7-10 км, но рыбой деревня была снабжена. Ездили лошади с возами и продавали свежую рыбу — окунь, щуку, карасей, угрей. Можно было в деревне купить маленьких поросят, тоже ездили и их продавали. Жители часто ездили в Нарву. В город везли всё, что выращено было в огородах — лук, чеснок, огурцы, капусту, картошку. Везли и молочные продукты: масло, сметану, творог, яйца. В деревне не у всех было много земли и, понятно, что они жили бедно. Вот потому и уезжали много девушек из деревень на работу в Нарву на огороды (в капорки). Огороды в Нарве были большие, занимались ими Кругловы. Труд этот был очень тяжелым, целый день под солнцем, дождём, но девушки работали, одевали и кормили себя, да и родителям помогали растить маленьких деток. В деревнях семьи были большими по 5-7, а то и 8 детей.

У каждого дома в дер. Кондуши вдоль Широкой (т.ак называемой, Тыловой) дороги, по краям были уложены круглые, не очень большие, покрашенные в белый цвет камни, по 5-6 у каждого дома. С боков с той и другой стороны дороги были вырыты глубокие канавы, куда стекала вода, поэтому дорога были сухая. У каждого дома росло большое дерево, а то и по два и больше - это были дуб, ясень, берёза, рябина. У нашего дома рос большой, выше нашего дома дуб, а с другой стороны росли высокие ели и 2 сосны. Когда дул сильный ветер, ели и сосны очень шумели и, видимо, наводили тоску живущим в доме, потому их спилили. Рядом был палисадник, и деревья давали большую тень. Потом там были посажены кусты смородины, цветы и клубника. Вокруг дома, да и вокруг огородных грядок был обнесен частоколом забор, чтобы курам попасть в огород не было возможности. Куры бороли грядки, ища червей, и растения на грядке погибали. Куры вольготно себя чувствовали на улице, у пожарного колодца, там такая красивая росла травка-муровка, что и для кур, и для детей это было любимым местом для детских забав. У домов в огороде всегда следили, чтобы не было разбитого стекла, потому как дети бегали босыми ножками. В деревне и за деревней шла дорога, которая вела на поля, и на ней была выбитая телегами колея, в которой был такой приятный как пух мелкий песочек. Вот и любили мы дети пробежаться по этой колее, наверное, это была дорожка «Здоровья».

Наш дом был в точности, как дом маминой двоюродной сестры Зориной из Радовель. Открытое крыльцо, дальше большой квадратный коридор и направо вход в первую комнату. Большая русская печка, на неё шла такая лестница и там наверху мы грелись. У нас была печка большая когда-то и мы дети залезали и лежали, и на улицу смотрели. А потом её взяли и переделали, видно подумали, что она много места занимает или что. У всех деревенских были еще круглые печки голландки, а наши всё собирались такую поставить, но так и не собрались. Рядом в закутке около печки лежала и сушилась лучинка и весел лук. В первой комнате стояли у нас сепараторы, шкаф, где посуда была, стол, большая скамейка вдоль всей стены, висели икона, часы и еще была кровать, где папа с мамой спали. Лавка длинная, доска была как полированная, широкая, на ней можно было сидеть и даже спать. Мы дети всё время играли на ней. Буфет кухонный стоял как бы посредине комнаты. Он был не старый, когда-то был очень интересный, открывалось отделение, где хранился хлеб и было нарисовано красивыми масляными красками. Из этой комнаты дверь была в другую, там стояла запасная кровать, и на ней дедушка Степанушка всегда ночевал. Был такой круглый стол, стулья. Висела икона, зеркало было, комод, шкаф был длинный такой, всё когда-то бывшее добротное. Мы с сестрой спали как бы за шкафом, на кровати, к печке поближе. Из этого коридора прямо был вход в маленькую комнату, там не было тепла, она была летняя. Здесь стоял папин сундук, окованный железом, были разные полки. Там всё хранилось и молоко тоже, и всё туда складывали, потому что комната не отапливалась. Летом она была холодная и, когда было очень жарко, то сюда за этот стол приходили кушать. В коридоре папа вешал свои вещи, тоже какой-то сундук стоял, даже не помню, чтоб было там. Стоял станок, чтобы драть лучинку для крыши.

Все дома были одинаковые, у нас такой же был, как и у всех. Четыре окна выходили на улицу и в каждой комнате было еще по два боковых окна.

У нас на территории стоял амбар, где хранилось зерно. В нем никаких окон не было, только один вход и там были засеки, куда высыпали зерно.
Дальше была баня с предбанником, где раздевались и одевались. Здесь же стояли бочки, где хранились солёные огурцы и всё такое. Тут же везде висели веники. Стояла круглая печка, «каменка», она была сложена из круглых каменьев и топилась по-черному. Там сбоку был небольшой котёл, где грелась вода. Дальше шла парилка, здесь на полоках парились наверху, а внизу мылись.
Следующим стоял сарай, где хранилось только сено. Там были такие небольшие окошечки, он полностью забивался сеном. Для сена ведь и стога делали, а клевер всегда в сарае хранился.
Потом стояло огромное гумно, окон в нем не было, только наверху. В нём сбоку отгорожены были стеллажи, на эти стеллажи ставили снопы ржи вверх колосьями. Печка стояла такая же каменка, она топилась, потом закрывалась плотно, плотно и зерна прожаривались. Было большое длинное отделение, где пол были из плотно утрамбованной земли и там молотили.

Почему была разница между деревенскими, ведь были же и бедные люди в деревне. Другой раз я слышала такой разговор, что меньше бы спали, больше бы работали, мол так. Но те были бедные, у которых детей было много. Какие-то люди были умные, Брегановы, например, они имели свой завод. Он был «промышленник», мало того, у него были огороды и поля. Он собирал, например, по всей округе живых телят и коров. Соберет и живьём прогонит их в Нарву на бойню. Сколько надо было людей ему, чтобы сопровождать, чтобы доить этих коров. Он был богат, и в 40-м году его сразу же арестовали. Забрали и отправили в Сибирь. И брата его, соседа нашего Иван Иваныча Иванова, тоже забрали, он богатый был. После войны эти люди были реабилитированы, но они умерли в ссылке, не смогли вернуться домой (о нем упоминает в своих воспоминаниях Рацевич). Забран был и Собанцев, но он вернулся, а Ивановы погибли...

«Деревня Кондуши родная
Пока ты в памяти моей,
Запомнилась ты с детства дорогая
Своей красой твоих полей.
Прямые Кондушски дороги.
Средь тополей, берез и ив,
Поля с головками ромашек
И жаворонков пения с небес.
Как вкусно пахло утром в поле
Росой, цветами и жнивьём
И хлебом выпеченом мамой.
С рассветом солнечных лучей,
Так вкусно пахло от деревни.
В часы предпраздничных хлопот,
Неделю проработавшие люди в поле,
С большой любовью отдыхали от забот.
Как нежно и торжественно звонили
Колокола из Ольгина Креста
И звали прихожан своих
к заутрене, к обедне,
Прославить Бога нашего Христа.
О! праздники и будни деревеньки,
Всегда вы будете в душе моей весной
До той поры, когда все жители деревни
Не обретут своей души покой.
Деревня Кондуши! Как много связано
С тобой воспоминаний, тех самых
лучших днях моей души. Все было,
так давно и так недавно.
Ты старость, погоди и не спеши!»

(Щеглова Т. Т.)

Наша родословная

Наше родословие, как я помню, начиналось с моего деда - Шлюпин Василий Васильевич, позже фамилия переименована в Голубцова.

Голубцов Василий Васильевич родился в дер. Кондуши 1-ой, в семье крестьянина. Занимался крестьянским трудом, возделывая поля, огороды и еще занимался разведением племенных лошадей. Вот так я и узнала, почему наша деревня называется Кондуши, т. е. Конские души. В деревне раньше проходили ярмарки, на которых самое основное было в продаже - это сбруя для лошади (хомуты, седелки, сёдла и др.). Как себя помню с детства всегда в семье были такие разговоры о том, какие были умные, выносливые, резвые, нетерпеливые лошади у нас в семье. Помню родителей разговор. Ты помнишь, отец, - говорила мама, - нашу великолепную Сойку. Какая же она была умница, как с ней было легко и в поле и тогда, когда везешь большой воз дров или сена. Ведь дровни такие узкие, а сена так много нагружено, что заслуга лошади провезти этот воз огромный. На деревенских дорогах столько всяких выбоин и ухабов, что провезти воз и не опрокинуться — это была заслуга лошади. Лошадь чувствовала, когда и на какой бок или в какую сторону крениться воз, и она как бы поддерживала своим телом ту сторону, куда был наклон. Вот такая замечательная была лошадь, родословная кобыла Сойка была у моего деда Василия Васильевича - заядлого охотника, смелого человека, ходившего на охоту на волков в лес. Ходить на охоту любил он в одиночку, чтобы никто его не отвлекал.

Василий Васильевич был толковым хозяином, все поля, огороды обрабатывались умело, что и приносило в хозяйство доход. Он мастерил очень красивые чучела птиц. Это были глухари, куропатки, тетёрки и другие птицы, и даже горностай. То ли от ходьбы по лесу или перенапряжения в поле, но у дедушки еще в раннем возрасте болели ноги. И вот он уже плохо ходит, сидит на завалинке и от нечего делать плетёт корзинки, тихонько напевая. Петь дедушка очень любил, нравилось ему, и слушать песни. Мама наша раньше рассказывала, что она очень любила дедушку. Скажет он ей: «Стоп, Мария! Оставляй свои дела, садись ко мне и пой песни». Раньше было заведено: невестка молодая управляется по дому, а свекровь в поле. Вот и пела мама песни дедушке, а он сидел и горько плакал. Дед наш был очень привлекательным человеком, красивый и ласковый, и очень любил молодых женщин. Рассказывала мне Ольга Тарасова, она была влюблена в молодости в нашего папу. Но дед выбрал маму, сказал: «Вот эта будет настоящая хозяйка в доме». Ольга говорила так: все девушки, прежде чем пройти мимо вашего дома, прихорашивались, потому что дедушка всегда сидел на завалинке любовался красотой девичьей. Но и делал замечание, говоря: «Вот девушка ты очень красивая, статная, но пятки надо хорошенько мыть, тогда тебе и цены не будет». Вот говорила, наряжались мы и боялись попасть в немилость к вашему деду Васе, проходя мимо его дома. Папа уже было и собрался жениться на Ольге, обещал, и какой-то залог был дан. А вот увидел маму дедушка, поговорил с ней и всё: «Вот тебе Тимофей супруга». Мама была красивая, с длинной черной косой.

Это рассказывала нам бабушка Надя. В каком году это было я не знаю, так как дедушка Вася умер тогда, когда народилась я, это в 1928 году.

Все наши деревни были окружены лесами. Бабушка рассказывала, что однажды развелось много в лесах волков, и надо было с ними что-то делать. Всех собак переели, забирались даже во двор, в хлев и уносили овец, телят. И вот свыше дано было разрешение охотникам отстреливать волков. Конечно же, такой заядлый охотник, как мой дедушка Вася, не мог пропустить такое. Вот и пошёл дедушка на охоту со своей собакой. Пёс в лесу бывал непредсказуем, быстро почуя зверя убегал за ним, а дедушка в надежде, что вот-вот прибежит, и ружьё уже заряжено на волка – и ждёт. Вдруг из чащи выходит матёрый волк и прямо на дедушку. Дед рассказывал потом: «Глазау волка большущие, кровью налитые и идёт на меня смело». Дед нажал на курок — осечка! Ну, думает, всё — конец, перезарядить ружьё нет уже времени. И вот счастье, повезло дедушке, выскакивает из леса собака, мчится к деду и отвлекает внимание волка от деда. Дедушка быстро, ловко, зарядил другой патрон и выстрелил в волка. Волк упал - убит насмерть. Бабушка рассказывая, говорила, что потом на лошади привезли тушу этого зверя и, вся деревня ходила смотреть эту тушу, а дед получил какое-то вознаграждение за убитого зверя.
Впоследствии, когда подрос его сын, мой папа Тимофей Васильевич, дед стал брать на охоту его и передал все подробности моему отцу.

У дедушки Васи перед смертью очень болели ноги, были ужасные боли. Просил дед, (это говорила бабушка) «Тимоша, пристрели меня! Я дам расписку - тебе ничего не будет!» Но разве мог сделать это папа, конечно, нет. Он мог только несколько отвлечь от этих болей, когда вынимал сундучок дедушкин с разными вещами охотника и начинал расспрашивать, что к чему, хотя знал наизусть всё содержимое ящика.

Сколько было разных снастей, уловок, пуль, патронов, самодельных патронташей и все сделанные руками моего прадеда Василия Васильевича. С какой любовью открывал сундук своего отца наш папа, и рассказывал, рассказывал нам об охоте на волков, глухарей, тетёрок, зайцев, которых в наших лесах было много. Очень жалел отец, что ему нет замены. Росли мы две девочки, а 3 мальчика умерли еще маленькими.

Хочется вспомнить, что своим таким азартным и любимым хобби как охота, наверное, в какой-то мере он заразил и меня-то. Дед, наверное, и прадед. и папа делали очень красивые чучела птиц. Так вот, на Новогодней ёлке в нашем доме никогда не было на верхушке звезды, а всегда сидел великолепный глухарь, иногда сидела тетёрочка, но она серенькая и уж не так была эффектная, как глухарь. Я помню, как мы говорили: «Папа, у всех наших в деревне на ёлках звезда, а у нас тетерев». На что папа отвечал: «Милые вы мои, ну где вы видели в природе, чтобы на ёлке светила звезда? А вот тетерев, очень любит именно сидеть на самой верхушке ели».

Папа умел очень хорошо строить в лесу шалаш. Чтобы приманить к себе тетерева, надо было где-то укрыться. Он так умел замаскироваться в

шалаше, что даже человеку было его не найти. Птица, тем более глухарь, когда увидит самочку, так азартно, громко токовал (пел), что ничего не слышал и не видел, кроме своей возлюбленной. Был такой случай. Сидел папа в таком шалаше, наверху у него сидит тетёрка (чучело), у папы манок (такой свисточек с голосом тетёрочки), он приманивает глухаря. Вдруг, у самого шалаша проходила женщина с нашей деревни, тётя Аннушка, она ягоды на полянке собирала. Смотрит, сидит такая красивая птица, а папу она не видела и шалаша тоже. Папа за ней наблюдал что же будет дальше. Говорил: « Попал я в затруднение. Не могу ей ничего сказать, боюсь напугается она, и не знаю как быть». Она подходила всё ближе и ближе, да как взмахнула руками, говоря: «Да, что эта такая за птица, которая сидит и не боится меня!». Кричит: «Шиш да шиш, ты окаянная!» А папа потихонечку так ей говорит: «Зря ты, Аннушка, стараешься, не улетит эта птица». Она, наверное, метра на 4 отпрыгнула от его шалаша, а когда он показался, так она и плакала, и смеялась над собою, что не могла разглядеть, что это чучело. Потом часто Аннушка вспоминала этот случай в лесу.

Охотиться отец должен был только на своей земле. И, Боже упаси, если он охотился бы в казенном лесу, так уж он этого боялся. У нас был лесник Володя Моор, его потом отвели за границу в Советскую Россию. Так он и выслуживал. Один раз в бане моемся, папа уже вымылся, а мы еще в бане, дети и мама. Вдруг — выстрел. Мама, аж не знаю, как испугалась. Прибежали домой, а у отца уже в печке котел с водой и там уже вариться тетерев. Тетерев сел на большую ель рядом с магазином. Ну, разве что удержит охотника. А чтобы скрыть это всё, он тетерева сразу в котёл.

Был у нас в деревне у Коробчевского сын Павлин. Молодой, лет 30-ти, очень красивый, с красивыми голубыми глазами и вьющимися волосами. Он тоже был заядлым охотником. Помню как рано утром, еще мама топила печь, а он уже у нас. Папа что-то делал в это время во дворе, наверное, кормил скот, а Павлин его ждал. Помню, как мама ему говорила: «Павлин, все молодые любят поспать, а ты вот стоишь и смотришь, как я с печкой вожусь». А он и сказал: «Знаешь, тётя Маня, как мне нравиться смотреть, когда ты топишь печь». Он часто подбивал отца пойти с ним на охоту, что другой раз мама Павлина и пожурит, мол, в поле много работы, некогда ему по лесу шастать. Но папа заядлый охотник и сам всей душой тянулся в лес. Вот, однажды, не помню, какой это был год, но я тогда болела корью. А он приходил рано и ко мне с разговором: «Ну, как ты, моя невеста, поправляешься? Знаешь, ты давай расти быстрее, я на тебе женюсь» (конечно, шутил, невесте было, наверно, лет 8).

Как-то раз утром пришел к нам, он и сазал папе: «Я вчера в городе купил патроны готовые, не надо возиться» (самому снаряжать, засыпать дробь и всё такое). Помню, отец ему и сказал: «Хоть и возни с ними много, но зато они надёжные - свои». А он сказал: «Я всё же попробую, говорят, они очень хороши». Вот поехал он, не помню с кем, но не с папой. Везли сено, он сидел с ружьём на возу и вдруг не то глухарь, не то рябчик пролетел и Павлин выстрелил. И случилась неповторимая беда, разорвало его ружьё на мелкие части и затвор (по-моему, так называли) влетел в Павлинову голову и убил его. Господи! Сколько же было слёз у родителей, да и у всей деревни. Такой парень погиб! Что сказать о нашем папе, он не находил себе места, ругал себя - зачем я его не отговорил от этих патронов несчастных. А уж как я-то плакала - больная невеста, рассказать трудно. Хоронила Павлина вся деревня, ну, а я в кровати горько плакала.

У папы была собака, которую звали Милёр. И этот Милёр был такой злой, что мимо нашего дома шиш кто пройдет. Он был преданный отцу и такой был охотничий пёс, что папе не надо было никого другого. Он так рассказывал, что когда приходили они в лес, то Милёр как бы цепенел. Он и ходить-то не ходил, он только ползал, настолько был чуткий. Отползет от отца, один раз только гамнет, а отец уже знал, где он. Точно пойдет туда и Милёр уже гонит зайца или лису. Он хорошо шёл и на птиц, на тетерева. Он даст голос один раз, и отец уже знал, где зверь. В деревне было много охотников, и был такой Писарев дядя Петя, он нам был родня, т.е папина сестра за ним была замужем. У него была такая белая большая охотничья собака, и он другой раз скажет: «Ну, возьми её на охоту». А папа и говорил: «Нет, не надо, мне ваши собаки не нужны. У меня есть своя».

Когда папа собирался на охоту, он доставал небольшой сундучок, а там чего только не было: разные гильзы, порох, дробь. Небольшие весы, где всё это точно взвешивалось, засыпалось в патрон, патрон туго закрывался и вот готов. Что характерно было в этой истории, что всегда был снят с цепи наш Милёр, и проделывал он перед нами такие забавные кренделя, танцуя вокруг папы, визжал и лаял. То подбежит к папе, который, даст ему понюхать патрон и ствол ружья. Мы, хоть и девчонки, но тоже нюхали, но не понимали наших охотников папу и Милёра, насколько была им охота приятной. Милёр это такое было чуткое создание. Привязан у будки на улице, или в холод во дворе за двумя дверьми, но он чуял даже тогда, когда папа одевал свою одежду охотника. А если у отца уже было ружье в руках, Милёр мог цепь порвать. Бывали такие случаи, когда папа шёл на охоту без Милёра, тогда деревня наполнялась таким лаем и визгом, пока папа не придет домой. Иногда, наш дядя Петя Писарев со своей охотничьей собакой всё-таки упрашивал отца пойти с ним на охоту. Очень задолго до того пока появятся на горизонте наши охотники, возвращаясь домой, Милёр такую тропинку истопчет вокруг своей будки, что диву давались, глядя на всё это. Когда дядя Петя уходил со своей собакой домой, так Милёр, только что не кричал им вдогонку: «Да уходите же скорее восвояси!» Потом папа спускал Милёра с цепи и доставал из рюкзака добычу, а Милёр обнюхивал её и визжал. Папа ласкал его и говорил: «Ну, ладно, успокойся, вот скоро, мы с тобою пойдем на охоту, это я тебе обещаю. Пойдем только ты и я». И собака преданно лизала и нюхала папины руки.

Был еще такой случай: как-то один раз пришли они домой с охоты, а Милёр наш весь в крови, губа отвисла, вся искусана. Он сцепился с лисой. Лиса схватила его за губу мёртвой схваткой. Было никак их не расцепить, оба злые. Так отец их руками хотел разнять, ничего не получилось. И тогда прикладом убил лису. Он тогда говорил: «Ну, если бы вы видели, пока мы шли до дома, он всё время рычал на эту лису». Хотел всё её разорвать, но отцу шкурка целая нужна была. И вот этот Милёр, геройски пал. Когда нас немец выгонял уже в 44-м году, мы жили на окраине в одном домишке. У отца сани были лёгкие, он туда всё погрузил. Собака смотрела на это, ну что было делать, не оставлять же его. Возьмем его с собой, хоть он и злой очень. Он его отвязал от будки, а тут немец прибежал и на нас: «Schnell, Schnell». Он так размахивал руками, что пёс неожиданно для немца подошёл, да так укусил его за ногу, вырвал кусок штанины и до крови прокусил. Немец тогда так разозлился, схватил пистолет и застрелил Милёра. Мы видели, папа плакал, отнёс тело собаки в огород, закопал, и мы поехали. Вот такая была собака Милёр!

Вернусь опять к воспоминаниям о наших лошадях с родословными. Наша умница Сойка родила нашей семье красавца Юкку. Красивый был конь — стройный, с белым пятнышком на лбу, как звездочка. Резвый, нетерпеливый и очень выносливый был Юкку. В работе на поле ему цены не было, не надо было подстёгивать вожжами и поднукивать. Он знал прямую борозду и шёл прямо, когда отец пахал пашню. Любовался раньше отец вспаханным полем, и, конечно, Юккой тоже.

Юкку был хорош в работе, но если куда надо было поехать - в церковь ли, в город, то проблем было с ним предостаточно. Юкку был своенравен, он мог испугаться любого ручейка текущего через дорогу весной. И тогда купались мы в канаве с водой, потому, что он сворачивал в канаву резко и мы вываливались из саней. Мама сама объезжала молодого Юкку, может потому и был он таким привередливым. И вот, когда однажды родители ехали с товаром в город Нарву и везли картошку, огурцы и др. продукты, то в городе был дан нашим красавцем настоящий концерт. Юкку ужасно боялся машин (в то время машин было не так-то много, а в деревнях их было совсем мало). Так вот, завидя машину, Юкку наш в упряжке садился на зад, бил копытами, ржал и не знал, что ему делать. Так и приходилось родителям ездить в город вдвоём. Один сидел в дровнях, а другой вёл лошадь под уздцы. Когда родители приезжали домой, то долго рассказывали с любовью о нашем проказнике Юкку. Очень любил отец свою лошадь, но имел от него 24 повреждения на теле. Ноги, ребра были поломаны много раз, а ушибов разных, порезов было множество. Он очень был резв на поворотах, и он всё делал бегом, рысью. Когда ехали в церковь, а церковь была в 10 км от нашей деревни, Юкку все 10 км бежит рысью, всех обгонит и перегонит и вроде такой довольный, что он первый.

Юкку однажды спас нас с папой. Было дело к весне и папу позвал муж папиной сестры, которые жили в дер. Городёнка. У них лошадей не было, и перед весной его туда позвали повозить дров, сена. Папа взял и меня погостить, а мне лет 8 тогда было. Прожили мы у них неделю и, возвращаясь домой по реке на дровнях, папа заметил, что река стала выходить из берегов. Подъезжая к дер. Омут увидели, что у берега образовалась полынья, а там глубоко. Юкку наш сразу как остолбенел. Папа так крикнул: «Юкку, давай, а то утонем». И Юкку со всего размаха (конечно, благодаря прочной упряжке) выскочил с нами на берег из воды с дровнями, и мы все трое и лошадь спаслись. Это было очень страшно! Приехали домой, папа и говорит: «Ну, мать, я уже думал, прикидывал, что мне хоть Татьяну выбросить первой». Говорит, утонули бы. Вот такой был Юкку!

Много раз был у родителей разговор, продать ли лошадь, но уж очень они его любили. И вот война, страшное время 1941 г. И пошёл наш Юкку в Красную Армию (забрали его). Плакали родители, как плачут по родному ребёнку. Плакали и мы дети. Умолял отец в Нарве военное начальство, чтобы оставили лошадь. Рассказывал о нём, он умолял, просил — Вы его убьёте, потому что он ни для чего не приспособлен. Юкку, например, в свадебный поезд не брали. Раньше в церковь, если мы ехали, он всех перегонит и тогда спокойный. Ну, как он там в поезде будет? И говорили тогда, поставим его первого, где жених с невестой. И меня туда маленькую взяли. Ёлки-зелёные, как выехали, так мы так далеко уехали от этого поезда, что потом сказали - нет, он не гож. Так вот, отец военных и просил, что он не подлежит — но нет, всё равно взяли. Плакал отец очень. Ушёл Юкку, и больше его мы не видели.

Папа, Тимофей Васильевич, был вообще очень толковый. Кроме того, что был охотник, он и музыкант был, играл на гуслях. Прадед играл, дед играл и он играл. Все деревенские вечера раньше обслуживались им. Мы раньше заберемся на чердак, гуслей всяких разных полно, и маленькие, и большие, и широкие. Нас же не одну не научил. Как-то видно было не принято, чтобы играли девочки.

Я помню, я сидела со своей бабушкой Надей. Та что-то всё штопала, чинила, перебирала какие-то свои незатейливые сарафаны, кофты, что-то кроила, и отрезки от скроенного примеряла к моей кукле. Хороших кукол у нас не было, видно дорогие они были в то время. Была красивая железная головка куклы, а остальное - грудка, ручки, ножки были из тряпочек, но зато мягкие, как настоящие. Вот и выкраивала бабушка то платьице, то рубашку куколке, а сама при этом приговаривала: «Вот посмотри в окошко, как всё хорошо у Боженьки дано. Была ночь и такая тёмная, страшная. Такая гроза была, что все окошки освещала таким заревом. А ты разве не слышала? Спала, а я наблюдала за тобой, спала как ангелочек и даже во сне улыбалась, а я думала, как хорошо, что ты не слышала такой бури. А наши-то ели качал ветер, что они бедные вроде как стонали, так им было тяжело. Но всё прошло, ушла тёмная тучка, угнал ветер её, может в город какой-то. Может уже моя доченька Танюшка глядит в окно и вспоминает своё детство, как и она, будучи маленькой девочкой, сидела со мною под окошком и слушала мои песни, стишки. Вот теперь сижу и думаю. Видно так нужно было Господу, разлучились мы с Танюшкой. Кто бы мог тогда подумать, что так случится». Сидит моя бабушка, говорит, а сама горькими слезами умывается. Говорит: «Не плохо мы жили, в достатке, сытые, обутые, хоть детей у нас было пятеро, 4 дочки и сын. Таня была вторая дочь, очень красивая, с нежным личиком, послушная, всё помню, песни мои перепоёт, а я только диву давалась — откуда такая певунья у нас. Дедушка был у нас землепашец и заядлый охотник. Много у нас было всякой пушнины, дедушка делал очень красивые чучела птиц. Были глухари, рябчики, горностаи. За всем этим товаром приезжал к нам промышленник из Петербурга. Богатый человек, деловой и очень дедушке он нравился, бывало и на охоту с дедушкой пойдёт. Так вот, Танюшка-то наша, так к нему была пристрастна. Он хорошие подарки возил из города и, конечно, подкупал доверие детей. В один из приездов он завел разговор с дедушкой и со мной. У вас пятеро детей, а вот у нас с женой нет никого, не дал нам Бог деток. Как же мне нравится ваша Танечка! Она не похожа на деревенскую, дайте, пожалуйста, Таню на время к нам. Мы ей столько всего интересного покажем. Побывает она и в театре, и на выставках разных, ведь ей будет так интересно. Не бойтесь, не обидим мы её, а как только будет Таня скучать по дому, привезём её домой, ведь это не сложно. Так Танюшке захотелось в город, стала проситься, и мы с дедушкой отпустили её. Видно, так уж Богом было дано, увёз барин мою девочку, а через некоторое время закрылась граница. И всё, осталась наша Таня на чужой сторонушке». Были письма, сообщали, что девочке хорошо, она здорова. Вот уже пошла в школу, и сама пишет письма домой, не жалуется на жизнь — говорит, ей хорошо. Таня уже взрослая, вышла замуж, хороший учёный муж, но детей тоже нет. Любила я свою бабушку и даже спала с нею в обнимочку. Помню, прижмёт она меня к себе, а сама слезами заливается, плачет. Каждое утро, просыпаясь, я украдкой подслушивала молитву — просьбу к Господу. Она начиналась так: «Господи укрой, сохрани моего малого ребёнка, мою Танечку, дай ей, Господи, здоровья, счастья на чужой сторонушке». Я слушала, видела горе бабушки и в детских мыслях ненавидела этот большой город, который разлучил мою бабушку с её дочкой. Мне было 7 лет, когда умерла наша бабушка, а через 5 лет началась война. Умер у тёти Тани муж, и осталась она одна в Ленинграде. Страшная блокада, холод, голод, но слава Господу наша тётя Таня выжила. Она потом нам рассказывала, что когда была Гражданская война - отец был забран тогда же, и в какой армии он был то ли у белых, то ли у красных, но, скорее всего у белых. И они убежали, бежали, прятались и дошли они почти до Питера. Где это было место, где они с другом попали в имение, где всё оставлено, всё красивое, одежды, одеяла, всё такое добротное. Ну, как не взять? Отец говорил, пойду к сестре, я ей хоть раз в жизни сделаю подарок. И он с таким грузом великим явился к ней. Так она потом говорила, что благодаря папе, благодаря этим вещам, она выжила в блокаду. Она их меняла на продукты. У ней посуда была красивая, для нас хранила, но не сберегла, потому что иначе сама бы я погибла.

В 1944-45 разыскала нас эвакуированных в Ленинградской области в деревне Вассакара. Позднее, после смерти родителей, она переехала к нам и помогала, как могла, нам с сестрой выжить.

Мама была с Загривья, их фамилия Льдовы. Маминых родителей я не застала, они очень рано умерли. У мамы очень нехорошо было. По словам тёти Оли Банкировой (это её родная сестра) пока жива была их мама, был в доме достаток и порядок. Их было 4 детей, 3 девочки и 1 мальчик, самому маленькому 5 лет, когда мамина мама умерла. Заболела, а вылечиться в то время было трудно, очень это было дорого, надо было продать свою кормилицу, корову, да и того не хватало. Тогда отец женился на другой, и еще 4 детей родились, двое сыновей и двух дочек, но с последней сама умерла. Вот и остались все 8 детей сиротами.

И он должен был всех детей поднимать. Очень тяжело им досталось. Много горя и слёз пролили эти дети. Работать им пришлось пастухами у богатых, прислугами и нянями. Господа были разные, и добрые, и злые, и жадные. Ласки дети не видели от них, приходилось деревенским детям, только издали смотреть на роскошную в доме ёлку и весёлое Рождество. Конечно, не все были господа худыми. Жила мама моя в доме горничной, где женщина любила маму за её труд, за чистоту и порядок в доме. Сначала работала на огородах, а так как она девочка была хорошая, её Круглов взял к себе в няни. Вот наша мама работала у него, пока не встретила богатую женщину, где была у неё горничной. Вспоминая и рассказывая нам все свои горести, а радости видно у них было мало, мама всегда плакала. Мама окончила в деревне только один класс и больше в школу не ходила, а госпожа её учила дома вечером. Она хорошо писала, читала и много знала стихов, песен, рассказов, знала счёт денег. Видно оттуда всё это, с детьми-то надо же как-то. Вот и была мама наша благодарна такой учительнице. Потом у Маряхиных жила, помогала, когда папа её нашел, и они поженились.

Семья Маряхиных была зажиточной, особенно, когда еще был жив их дедушка Егор Ефимович. У него было много пахотной земли, лес, большой огород.

Имел свой небольшой магазин и даже держал наёмных работников. Вот у него наша мама еще девушкой работала на огороде. Дедушка имел 4 детей, но в раннем возрасте умерла его жена, и он женился на Меланье, которая имела от первого брака сына Алексея. Так как у него был добротный каменный двор, деревенское общество доверили ему держать племенного быка. Вся округа деревенская пользовалась этой услугой. Бык был красивый, сильный, но только справиться с его нравом мог сам хозяин. Он его любил и подчинялся только ему. 
Но вот случилось так, что каким-то образом цепь или развязалась или порвалась и, бык убежал на волю, в поле. Чтобы избежать несчастного случая, дедушка Маряхин пошёл ловить быка, надеясь на то, что он всегда его слушался. Но в тот несчастный день бык как будто одурел от свободы. Увидев человека идущего к нему, он с разбегу подхватил его на рога и бросил о землю - дедушка сразу и умер. Вся эта трагедия произошла на поле недалеко от хутора Видера, у которого было ружье. Он застрелил быка, чтобы избежать дальнейшего несчастья. Это было в 1932 г., тогда все местные газеты писали и обсуждали эту трагедию. После смерти дедушки, хозяйство Маряхиных пошатнулось. Постепенно пришлось продать магазин, и дети от первого брака стали требовать свою долю.

Еще хочется рассказать о семье Масловых. Эта большая семья 4 сына и одна дочь Тамара, мама Юрия Александровича Мишина. Мишин в своё время очень сильно мне помог, за что ему особая благодарность. Семья жила при Эстонии не богато, но добрая душой всех членов семьи. Особенно отличалась добротой, порядочностью и большого дара Божьего бабушка Анна. Её знали во всех наших деревнях. Она была настоящим врачевателем от Бога для всех, а особенно для детей. Ведь все дети в округе были приняты бабушкой Анной. А скольких рожениц спасла она от смерти, только знает один Господь. Каким талантом была награждена эта женщина. Она нигде не училась, не кончала никаких институтов. Вывихнута ли у ребёнка ножка, пальчик или что-то заболело в животике - все идут к бабушке. Она своими добрыми руками, помолясь Богу, погладит, пошепчет, разотрёт, и всё встанет на своё место, всё заживёт. Все малые дети бежали со своим горем к бабушке Анне. А скольким молодым роженицы она помогла! Ведь как страшна после родов грудница (мастит) у роженицы. А она заговаривала и эту болезнь, и спасала женщине грудь. Был такой у нас в деревне случай. Беременна Тамара Гулова, и вот роды. Мучается несчастная женщина, никак не родить, неправильно лежит ребёнок, но ведь чудо! Спасает бабушка Анна женщину, но ребёнок умирает. Сказала тогда бабушка Тамаре, что рожать ей больше нельзя. А она забыла эти сказанные бабушкой слова и в 1946 году, уже живя в Нарве, она должна была родить дитя. Хороший в то время был в Нарве хирург Кыйв, многим помогал, ну а Тамара умерла. Умерла она вместе с ребёнком. Все 4 сына бабушки в послевоенное время были коммунистами, но люди были честными и справедливыми. Все в Нарве их знали и уважали.

Вот о семье Писаревых. Эта семья нашему Голубцовскому роду родная. Нашего папы Тимофея Прасковья родная сестра. Весёлая, задорная по нраву, пела в деревенском хоре. Муж Петр у неё другого нрава: тихий, спокойный человек, во всём уступал своей жене. Вот их семья. Бабушка не помню пока, как её звали, власная, любящая порядок в доме и полностью занимается детьми. Галина старшая дочь: Красивая, жизнерадостная, умная, шьёт, вяжет. Два её брата Володя и Виктор. Бабушка их умерла еще до войны, а дедушка Яким жил вместе со своей семьей. Дедушка был толковый, небольшого ростика деловой человек. У него была своя мастерская, где он для всей округе делал добротные гробы. Заказов было много, и видно приносило большую поддержку в доме. Писаревы были зажиточными. И вот и хочу я вспомнить один эпизод. У дедушки давно стоял запасной гроб для себя лично. Гроб был очень красивый, он скрывал это своё достояние, но мы ведь дети, тем более еше и родные, мы, конечно, этот гроб видели. Он у дедушки стоял на чердаке своей мастерской. Наша деревня погорела еще в начале войны, а Писаревы жили в конце деревни, вернее это начало деревни и их дом при пожаре остался целым. Сгорела середина нашей деревни 22 дома, а края остались. Во время немецкой оккупации, хоть немцы и не стояли на постоев нашей деревни, но они везде шастали по домам и где что им приглядывалось забирали себе. Вот и увидели они у Писаревых этот гроб. Помню, что много было разговоров в семье, что их вызывали к немецкому командованию, о том почему в доме стоит гроб. Но так ли иначе, но немцы этот гроб забрали. Убили какого-то их офицера и он им понадобился. Дед Яким был упрямый человек. Ему был очень дорог этот его последний дворец, который он смастерил своими руками. И вот он пошел по немецкому начальству выяснять, как же можно, вот так, без ведома хозяина, взять и забрать гроб. Уговаривала вся семья, угомониться деда, но он упрямо ходил и выяснял, зачем его так наказали. Откуда его только не выгоняли (это из слов дедушки), но в итоге заплатили ему за гроб сколько-то немецких марок. Дед пришел домой и со злостью выбросил их на огороде, проклиная войну и вояк.

Да, в семье Писаревых много тоже было всего и печального и даже хорошего. По нынешним временам моему двоюродному брату Виктору медаль бы дали, как герою, спасшему жизнь ребёнка. Дело было вот в чём. Когда в начале войны погорели дома, то и сгорел около нашего дома большой пожарный колодец. Сверху сгорел полностью, и остался только сруб в воде. Колодец был построен в удачном месте, где всегда, хоть какое засушливое было лето, в нём была вода. Все мы погорельцы жили в лесу около деревни. Во 2-ой Кондуши жила семья Пеньковых, 2 дочки и малолетний Володя. За нашим огородом была их земля, где они сажали, сеяли. И они, чтобы не так было далеко обходить деревню, шли на своё поле по нашему огороду. Вот и бежал этот мальчик к своим родителям на поле. А тут обгорелый, открытый колодец, а в нём столько лягушек, что диву давались все и мы дети, да и взрослые, откуда только они взялись. Вот и остановил малыша этот колодец. Ну, как не погонять лягушек! Он взял палку и занялся этим делом. Сколько уж времени он гонял их, никто не знал и не видел, только упал в воду и стал тонуть. По счастливой случайности шёл к нам Виктор Писарев, не знаю то ли думая, что мы на огороде. Вот он услышал плач ребёнка, глянул в колодец, а там Пеньков Володя тонет. Звать на помощь взрослых — кругом никого не было. В стороне лежал крюк (это длинная палка, а на конце носик длинный, чтобы надеть ведро с ручкой и доставать воду). Вот этим крюком и подцепил Виктор за Володину рубашонку и стал подталкивать к себе, чтобы ухватить его жаленькое тельце. Всё получилось здорово, вытащил он малыша из колодца. Уложил его на траве на бочок и стал жать на бок, чтобы вода освободила Володино дыхание. Рвала Володю очень, как потом рассказывала Виктор. А я, говорит, так был рад, что спас его, плясал как дурачок.

Во время моего детства люди жили неплохо, это те, кто трудился, не покладая рук. Было много работы по дому и всё надо было успеть. Истопить печь, рано утром накормить тех, кто идёт работать в поле, и всех животных накормить, напоить. А еще ведь был огромный огород, надо поливать и полоть. Когда мы подросли, то это стало нашей заботой, но всё под контролем мамы. Хорошая была наша мама, очень нас с сестрой любила. Старалась, чтобы мы всегда были сытыми, неплохо одетыми. Приучала к порядку в доме, много нужно было положить сил, чтобы была чистота в доме. Пол надо было натереть голиком (это веник такой из прутьев) с песком, чтобы пол блестел, потому что он не был покрашен, считалось, что крашенный пол, холодный. Конечно, доставалось детям, трудились, как и взрослые, но всё равно я вспоминаю всё это с великой благодарностью.

Маленькими детьми лет в 6-10 уже знали все крестьянские работы, и в поле и на огороде. С 4-х часов утра, пока еще не жарко, мы уже в огороде полем грядки, поливаем. Мы хорошо знали, что от нашего труда многое зависит, как мы будем жить зимой. Все выращенное в огороде увезет папа в город, продаст, и будут у нас в доме деньги. Наша семья не была богатой, но не были мы и бедными. Мы были всегда сытыми и неплохо одетыми. У нас было 40 га земли, это с лесом и покосом. Было у нас в хозяйстве две коровы, лошадь, поросята, овцы, телята, куры и за всеми нужен был уход. Овец и телят на лето увозил всегда на хутор к тётя Оле. Им платили деньги, там не одни наши животные, они туда много собирали, это для них доход был. У них был взят пастушок из детского дома, который специально пас. Телята же не коровы, это такая молодая, неуправляемая поросль. А хозяин делал поножни для ткацкого станка. Их еще называли погонялки. У него было много-много, как дрова сложено, обвязано и он увозит в город. Там продавал на Кренгольм и получал деньги. Погонялки всё время были нужны и он этим делом занимался. Еще он очень хорошо делал стулья, которые тоже продавал. Наш Принаровский народ был очень талантливый!

Папа с мамой занимались полем, покосом сена, а на нашу долю доставалась домашняя работа. Надо было везде успеть: и коров навязать, и кур и свиней накормить, а чтобы их накормить, надо было корзинами нарвать руками травы. Железной сечкой искрошить её с картошкой, заправить мукой, и тогда будут поросята есть такую еду. А они такие обжоры - всё орут и орут, а у нас голова шла кругом. Чтобы не рвать траву, мы для наших соседских детей Рогова Зоя, Хозяйнов Лёня, Мудровы Олег, Коля Бреганов и другие, устраивали концерты. Входные билеты это была трава для поросят. Есть кучка травы, проходи на крыльцо, садись, смотри и слушай. Зрители устраивались на нашем крыльце, а мы выступали в своем коридоре: пели песни, декламировали стихи, танцевали, показывали своё искусство. Вот так нам надоедала трава для поросят. Мимо поросятника надо было проходить тихо, а то они такой шум поднимут на всю деревню. Если с нами кто-то проходил, мы предупреждали: «Тихо, поросят разбудите!»

Полдень, жара невыносимая, с поля идут родители на отдых, ведут коров, которых донимают слепни. Вот в эти часы - отдых, но ведь нам хочется убежать на улицу к друзьям. Плохо было нам тем, что не было в нашей местности речки. Была у нас небольшая речка Черёмуха, но вода в ней была ключевая, очень холодная, вкусная, но купаться в ней было нельзя даже в жару. Вода такая в ней была холодная, что сводила зубы, когда её пьешь. На этой речке полоскали бельё. По берегам речки росла черёмуха, так было красиво, и вода пахла черёмухой.

«Люди! Принаровского нашего края
Не будем забывать своей земли
Ведь так богата наша память золотая
О тех местах, где детство провели
Всё было тут привольно и красиво
Красивы те леса, поля, луга
И наша речка названа Наровой,
Которая бежит издалека.
У нас в деревне, тоже была речка,
Которая не замерзала и зимой,
В воде той чистой, светлой и холодной
Купался месяц летом и зимой.
Черёмухой звалася наша речка,
Не знаем только, кто мудрец названий тех.
Вода той речки поистенно прекрасна,
Мягка, прозрачна и нужна была для всех.
Черёмухой не зря звалася речка
По берегам её черёмуха росла.
Своей красой и запахом прекрасным
Она не зря к себе людей звала.
О! память милая продли воспоминания
Тех самых лучших дней моей души
Все было так давно и так недавно
Ты старость, погоди и не спеши».

(Т. Т. Щеглова, Нарва 1993 г.)

Мы особо лето не любили, потому что до того мы были загнанными. У нас было две коровы. Так вот одна со всем стадом не хотела ходить, такая блудливая была. Ей обязательно нужно было одной уйти, а потом приходила домой вся испоротая пастухом. Другая была послушная, старенька. Значит, надо было корову на своё поле навязывать, а оно далековато. Утром рано-рано мама уже разбудит в 4 часа утра, коров надо согнать. Как-то уже заранее был сделан, называли раньше «кляч» (клин такой в землю забит). У коровушки цепь, а там кольцо. Так кольцо надо было на этот кляч надеть. Так вот 3 раза в день нам надо было сбегать туда, и с одного кляча на другой перевесить кольцо. Потому что так берегли траву, что папа или мама скажут — Ради Бога, больше никуда. Вот там, где этот клинышек забит, только перенеси туда, чтобы корова не топтала траву. И вот она всё съест, мы прибежим, дальше поставим. Вот так берегли свою траву.

Было 40 грядок огурцов, их ведь надо прополоть, и подкормить, и выполоть и всё это дети делали. Там росла капуста, и свёкла, и турнепс, и даже конопля. Конопля нужна была, из неё делали верёвки, потому что если верёвки худые, то и лошади будет плохо. Была одна полоска конопли, когда мимо бежали, до того пахло с неё плохо. Её и не выдернуть, она до того грубая, надо было силищу большую, чтобы её выдрать с земли. В других деревнях, говорят, делали масло конопляное, но такого у нас не было.

Маме надо было делать другие дела, папа в поле. Мы и это успевали, и коров водили. Папа пахал пашню, мы же опять там. В основном, мне доставалось, сестра болящая была, хоть она и старшая. Но она не любила запаха навоза, просто не терпела. А я такая была с папой послушница. Он пашет, а я сзади навоз в борозду убираю граблями. «Папа, а что ты всё оглядываешься на меня? - А надо, чтобы навоз был ровненько уложен. Чтобы было посмотреть, какая пашня красивая». То есть, так любили они свою землю. У нас так и называлась эта земля «Равнинка», такая она была ровная. И у всех поля ровные, чистые. А покос наш назывался «Заверховье»...

Наступал конец июля и август, в это время созревала рожь, и надо было её быстро сжать, чтобы не осыпались колосья или семена. Рожь жали вручную, серпом, так как в хозяйстве всегда нужна была прямая солома ржи. Солома шла везде в хозяйстве. В большинстве домов в деревне, да и у нас тоже до 1938 года, крыши на домах, сараях, банях были соломенными. Солома лёгкая, прямая, упругая, не боящаяся воды, она была такая гладкая, скользкая, что вода с неё стекала и всегда в любой дождь крыша быстро высыхала. Она была удобна и тем, что в любое время, если вдруг большим ветром солому как-то сдвигало с места, её можно было заменить без всякого на то труда. Соломенная крыша не считалась бедностью. Соломой набивались матрасы на кровати, пружинных матрасов не было. Она имеет приятный запах. Её же пользовались в хлеву, во дворе у животных. Животные от неё с ночи всегда были чистыми. Везде у крестьянина нужна была солома, но какой же тяжёлый труд сохранить, не помять солому. Чтобы сохранить прямую солому, надо было целый день, на жаре, буквально по пясточке жать рожь серпом. Брали две пясточки ржи, колосок к колоску, скручивали в одну соломенную верёвочку, а потом на эту верёвочку пясточка за пясточкой клали срезанную серпом солому. Когда уже достаточное количество такой соломы набирается, эта соломенная верёвочка завязывается и получается снопик. Когда таких снопиков уже много, их ставят в кружок, берут один побольше, расширяют его и как шапочку одевают на другие сверху. Эта шапочка из соломы, одетая наверх снопиков, надёжно защищает все остальные от дождя, да и ветра. За целый жаркий, знойный день таких снопиков набирается много. Дело идет к вечеру, усталые, до того болит поясница, ведь целый день в наклонку надо работать. Левая рука, которая столько пясточек переберёт ржи за время работы, немеет, болит. Мама завяжет на запястье шерстяную ниточку и приговаривает: «Ничего, ничего, зато посмотри, как красиво стоят килосы». Это уже по всему полю, поставленные такие снопики друг к дружке. Конечно, красиво, но какой труд! Утром рано будит мама: «Давайте, вставайте, пока не так жарко, пойдём жать». И опять целый день жаримся на таком солнце. Жнём, поём и плачем, а мама уговаривает: «Знаете, девочки, ведь так приятно для себя делать эту работу! Ведь какой бы то не был холод, а у нас будет свой хлеб». Придя утром на поле, как глянем вдаль, а полоса ржи ещё такая длинная и широкая, что кажется, никогда нам её не выжать. Вот и мерим мы шагами, сколько же шагов еще осталось жать. А мама смеётся над нами. А мы утром и вечером всё мерим и мерим. И вот полоска остаётся совсем маленькой. Господи! Как мы рады, наконец-то дело сделано, а у мамы опять шутка: «Давайте, ловить бабу, которая так долго нас держала на полосе. Кто вперед успеет взять последнюю горсть в руку и завязать последний сноп ржи, тот выиграл». Красиво выглядит убранная рожь в килосы, по всему полю они стоят. Теперь уже не наша детская работа, а родителей. Надо, чтобы эта рожь постояла на поле, под палящем солнцем, прогрелась. Тогда запряжённой лошадью в телегу, увезёт папа все до единого снопика домой в гумно. Там уже топиться каменка и ставятся снопики на жёрдочки вверх колосьями, чтобы прожарить их теперь уже таким теплом. Два, а то и три раза топится эта печка-каменка, чтобы рожь высохла, потом опять же уже мама с папой берут снопик и обтряхивают его, бьют по деревянному козлу, который стоит в гумне. Зерно ржи разлетается от «козла», а папа возьмёт в горсть зерна, поцелует его и скажет: «Спасибо тебе, Господи, помог ты нам справиться с этим трудом, теперь, будет семья наша сыта!» Потом папа веял рожь, делалось это так. В гумне двое широких ворот с одной стороны и с другой. Открывались ворота, получается сквозняк. Папа набирал в совок рожь и сильно бросал её вверх. Рожь летит и от неё отделяется шелуха. Так как шелуха лёгкая, она летит от высушенного зерна в сторону. Это тоже тяжелый труд, ведь, сколько совочков надо руками перекидать, но труд этот в радость, ведь это хлеб. Потом всё зерно просеивается через решето. Теперь зерно чистое и мы с папой везем мешки с зерном на мельницу. В деревне, она называлась «Коколок», по словам папы, была хорошая мельница. Вот туда-то мы и ехали, чтобы привезти обратно уже муку, из которой мама будет печь вкусный хлеб.

После обработки ржи, идёт очередь яровым хлебам — это пшеница, овёс, жито. Уже появились молотилки и были куплены даже общие, но папа почему-то не любил это. Он раскладывал в гумне по всему полу толстым слоем жито или овёс. Пол в гумне длинный, широкий, утрамбованная земля и глина. Папа запрягает лошадь в телегу, кладёт в неё груз, 2 больших камня. Въезжает в гумно и ездит по кругу по всему этому разложенному на полу овсу или житу. Несколько раз переворошит и ездит, пока не вылетит зерно, тогда готово. Благодарит Юкку за его труд и обязательно чем-то потчует его. Лошадь уж так привыкла к этому угощению, что лезет сама в папин карман, и это забавно!

На этом работа с яровыми не кончается, мало того, что лошадь ездила по кругу в гумне, тут нужна и другая работа. У яровых семена плохо отходят. В руки брали, так называемую приузу, это длинная гладкая палка, в самый конец вделан кожаный ремешок и к нему прикреплена еще одна круглая, гладкая тяжёлая палка. В руках человека, когда он крутит эту палку, небольшая круглая вертится и сильно ударяет по разложенной на полу гумна пшенице или овсу. Молотят так человек 3-4, и получается такой концерт, что заслушаешься. Палки бьют попеременно, одна бьёт вниз, другая начинает. Это, похоже, как перезвон колоколов. Потом складывается зерно в мешки из самотканого полотна и укладывается в амбар. Амбар не отапливается, там нет печки. Зерно ссыпается в закрома, а то и стоит в мешке, как говорил папа, «зерно дышит», ему больше тепла не надо.

Убрана с поля вся культура рожь, овёс, пшеница и ждёт своей очереди картофель. Большое поле сажали картофеля с длинными-длинными бороздами (не грядки, а именно борозды). Тут опять помощник Юкку. Деревянная соха, чтобы не повредить картофель, идёт ведомая лошадью по борозде, разрывает её и картофель разлетается в разные стороны. Только собирай в корзинки и неси в кучку, где картошка, полежав, просушится на солнце. Потом вечером соберут её в мешки и увезут домой, где спустят, рассыпят в подвале дома. Там она и будет лежать до следующего урожая. Подвалы в домах были высокими, в человеческий рост, это делалось, чтобы картошка могла дышать. Это был ценный товар для города, а для крестьянина — деньги.

Закончена тяжелая работа по уборке яровых культур, ржи и картофеля и остается, наверно, самая длинная работа со льном. Льна в нашей местности сеяли не много, одна полосочка, да какая! Красив лён, когда цветет. Вся полосочка блестит утром на солнышке голубым цветом. Красив цветок льна, но и возни с ним очень много. Как за всем, за ним надо следить, и во время успеть вытаскать его из земли (так и называлось, именно вытаскать). Стебель льна очень упругий, стоит как крепкий прут. Семена маленькие и надо успеть их собрать вовремя, пока не разлетелись по ветру. Лён вытаскивают из земли и, как и рожь ставят на поле такими же снопиками. Только у льна колосья маленькие и, их ставят немного по-другому, в рядочек несколько снопиков и наверх снопики, перекрывают другие. Надо было, чтобы лён тоже прогрелся на солнышке. Потом в гумне так же, как рожь, обтряхивали об козёл деревянный, чтоб вылетели все зёрнышки. После этого лён на телеге увозили куда-нибудь в лес, где есть мокрая яма. Туда его укладывали мочиться, чтобы не был таким упругим. Мочится лён, наверное, недели три. Потом везли обратно на поле и раскладывали тонким слоем. Тут уже наша работа, мама разрешала раскладывать лён, как нам нравиться. Мы и домики из него делали, и человечков, и многое другое. Полежит лён, просушится и тогда обратно в гумно. Теперь уже он сушится в риге, где сушилась рожь. Топят каменку, и сохнет наш ленок тоже, наверно, с неделю. Потом с ним начинается самая грязная работа - его начинают мять. Мяли лён женщины всегда коллективно, то в одном гумне, то в другом. У каждой хозяйки была своя мялка, деревянная, не тяжёлая, но труд на неё тяжеленный. Стоит такой козелок на 4 ножках, а сверху длинная по всему козелку, как пасть с зубами, упругая доска, круглая, вся изрезанная на зубчики деревянные. Эта доска поднимается высоко, и ударяют по небольшой горсточке льна, которая лежит на козле. Вот и получается, что лён от сильного удара выбрасывает, так называемую костицу, в которой находиться лён. Грязно, эта костица грубая, пыльная, летит по всем сторонам, лезет в глаза, рот, щипет. В гумне стоит пыль столбом, войдешь в гумно, а женщин плохо видишь от этой пыли. Милые наши мамы, бабушки, какого деревенского труда они только не видели. Изомнут этот лён на мялке, потом садятся, кто где, на табуретки и начинают трепать лён. Тяжелой деревянной лопаткой бьют пяточку льна, это значит трепать. Сложили всё готовое, начинается другая процедура. Вроде ракетки, на ней набиты железные гвозди и ими лён чешут. После этой процедуры лён как шёлковый. Борозду льна привязывают теперь к прялке и когда ногой женщина (прядильщица) нажимает на доску внизу прялки, начинает крутиться колесо в прялке. На колесе надеты 2 шнурка, которые соединяют колесо с веретеном, начинает крутиться и колесо, и веретено. По маленькой щепотке двумя пальцами большим и указательным левой руки берётся с общей борозды льна, которая расположена выше колеса и веретена на доске (висит на гвоздике эта борозда). Всё крутится у прядильщицы, в двух пальчиках крутится тонкая нитка и наматывается аккуратно на веретено. Это теперь я только понимаю, какое-то чудо, как всё слажено придумано. Веретено за веретеном накручивается эта тоненькая, мягкая ниточка, а потом надо эти ниточки соединить в одну цепочку, чтобы попали они на ткацкий станок, который называется «Статевой». Чтобы соединить эти нити тоже был станок «Сновальный», в общем, вертятся все 4 палки, ровные, гладкие на штыре внутри и соединяют все нити в одну длинную матушку. И потом вот эту матушку опять натягивают и ровным слоем наматывают на большой ролик в ткацком станке. Роликов на станке два, один сзади с нитками, которые проходят, каждая ниточка в своё ушко на так называемой «ничелице». После нитка идет в бердо, тоже в свою ячейку и получается уже холст. Наматывается он ровно на валик с рисунком. Рисунок зависит от так называемых «Поножней». Их внизу валика бывает и 6, и 12, а то 24 и ткачихе надо знать точно, на какую поножню наступить какой ногой. В работе обе руки наверху ткани. Одна бросает челнок в отверстие ниточек, другая принимает его с другой стороны. Нитки переплетаются, и получается красивое полотно. Это пока не чистое белое, поэтому ранней весной, когда еще нет грядок на огороде, и лежит снег, полотно раскладывается на снег, чтобы отбелило его солнышко. Потом стирают его, полощут в нашей речке Черёмухе и полотно сложено в большой рулон и уложено в сундук. С полотна шили простыни, наволочки, нижнее белье и даже платья. Платья очень элегантно выглядели. Девушки, да и у нас у девочек были белые платья, вышитые нитками мулине по подолу, у кого ромашки, у кого васильки.

«Наш край Принаровский,
как всем ты нам дорог,
Дороги те тропинки, что легли меж дорог.
Там прошло наше детство,
Там прошла наша юность,
Среди зелени пышной лесов и хлебов.
Всем запомнился с детства,
Ты дорогою пыльной,
И дождями косыми, напоивших поля.
Благодарны тебе мы за наше рождение в этом крае,
Который вершил чудеса.
Там хлеба золотые стояли стеною,
Голубые головки наклонял там ленок.
Одевал и кормил нас ты край Принаровский
И тебе от людей наших, шлём мы поклон».

(Щеглова Т. Т.)

Испокон века наши Принаровские люди были связаны с полями и огородами. Разные культуры огородные выращивались нашим народом. Овощей, фруктов хватало всем в деревнях, да еще и город Нарву кормили Принаровскими дарами. Летом, осенью, зимой везли, несли люди свои излишки на базар в Нарву. Этим и жил наш народ. Наши деревни окружены лесами и там даров природы было предостаточно. Разные грибы, ягоды. Уйма витаминов, только не ленись собирать. Собирали эти дары, обрабатывали для себя, но и сдавали заготовителям. На эти денежки покупалась обновка.

Тяжел труд у крестьянина, но люди умели, и трудиться, и отдыхать. В воскресенье, да и в престольные праздники люди отдыхали. Рано утром почти в каждом доме пеклись пироги, запекались из картофеля и творога запеканки, в печке всегда тушилось жаркое. Вся еда утром ставилась в печь, а люди шли, ехали в церковь Ольгин Крест. В церкви люди молились Богу, поминали своих усопших родителей, встречались со своими близкими. После службы возвращались домой, и вся семья садилась за праздничный стол. Вынимали из русской печки всё такое горячее и вкусное. Люди отдыхали и готовились встретить новую неделю, с новыми заботами о труде.

У нас престольные праздники на обе деревни были Крещение и Иванов день. Деревня гудела 3 дня, по сему в гости из других деревень, да и из города тоже шли, ехали к нам. Какие праздники были хорошие, народу собиралось - ужас! В Народном доме было негде встать. Там нужно было обслуживать, и мама с папой это делали, не знаю точно, договор они какой-то заключали. То есть, отец привозил из Нарвы конфеты, шоколад, мармелад в этот ларёчек при Народном доме, и тогда отчитывался. Всё было там, и напитки тоже были. В то время почему-то пиво любили своё собственное. Еще тогда любили пить пунш — чай со спиртом.

Были, конечно, и любители выпить. Папа не особо пил или болезнь у него какая была. А только выпьет, а потом сидит и плачет. Мама скажет ему: «Ну, что ты плачешь? Ты посмотри, живем же мы хорошо, всё у нас хорошо». А он ей скажет: «Ну, как ты не понимаешь, умирать-то ведь скоро!». И не долго прожили, мама 49 лет умерла, папа 52. Мне кажется всё это из-за труда, они очень много работали.

Наш народ был набожный, верили в Господа Бога. Каждый престольный праздник (Иванов день, Крещение, Пасха, Троица) ходил священник с дьяконом по домам, служили, освящали святой водой жилые помещения, а то и подворье от злых духов и сглаза.

Утром все шли или ехали в церковь на богослужение, слушали проповедь священника, где рассказывалось о Богоявлении и крещении Иисуса Христа. Свято хранили наши родители традиции этого праздника.

После службы в церкви, посетив могилы родных (одно кладбище было рядом с церковью и другое недалеко от неё) все родственники из соседних деревень, ехали к нам домой праздновать. Праздник начинался сразу, так как знаменитая печь Русская всегда была выручалочкою. Ведь очень она рано была истоплена мамой. Напечены были вкусные пироги, наготовлено разных, так называемых раньше, амачек с творогом, картошки, лепёшек. Вкусное жаркое, обязательно запекался свиной окорок. Господи! Да сколько же всего всего вкусного было на праздничном столе.

Не всем было в нашей деревне в то время хорошо. Были и бедные люди, например, одинокие старики и старушки, и в больших семьях, где было много детей, там тоже достаток был мал. Но что примечательно, в эти праздники люди побогаче делились с бедными. Я хорошо помню, как собирала узелок моя мама с пирогами, сметаной, творогом и я относила этот подарок бабушке Евдокимовой, дедушке Тарасию, бабушке Миссоновой. Наша семья не была богатой, но мы были всегда сыты, хорошо одеты (пускай не по моде), но всё у нас было в достатке. У деревенских детей у всех в то время не было особых нарядов, но зато старшие наши девушки и парни были одеты по городскому стилю. Красиво одевались наши девушки. Как красиво, скромно умели они держаться на вечере, на танцах в Народном доме. И вот всё это, как мне кажется, и было залогом того, что люди были не озлобленными друг на друга. Жили мирно, встречали гостей, радовались жизнью.

В этот праздник — деревня можно сказать гудела. Сколько весёлого проходило в Народном доме в эти дни. Постарше люди знают, как весело гуляла молодёжь. Были и драки среди гуляющих и ревнивых парней. Я часто вспоминаю наших милых родственников из деревни Князь село Журавлёвых Петра и Елену (нашу тётю). Едут к нам в гости, на прекрасной лошади с бубенцами. Молодые, красивые, радостные, но после гуляния в клубе, уезжает красавец, ревнивец Петр один, без своей красавицы Елены. Она прелестна, хороша как ангел. Всю свою жизнь, а особенно в молодости поёт она в церковном хоре, и как поёт! Обожали нашу тётю за её красоту и за её голос, поклонников мужчин в клубе у неё было много. Мы дети очень любили свою жизнерадостную тётю. Когда возвращалась она из клуба, то приносила нам столько сладостей (всякой вкуснятины), что мы дети пировали за столом, и всегда ждали в гости нашу любимицу. Любили мы слушать её песню.

«Чёрные очи, девичьи очи
Дня вы яснее, ночи темней
Чёрные брови, кудри шелковы
Кто научил вас мучить людей
Или цыганки вас научили
Дали гадалки дар этот вам
Иль меня зельем вы напоили
Так что за вас я душу отдал
Вас я не вижу, горько страдаю
А повстречаю сам я не свой.
Чёрные очи, девичьи очи,
К вам я стремлюся светлой мечтой».

Автор А. Рубинштейн

После застолья в доме все взрослые уходили в Народный дом, а нас детей оставляли дома, а нас всегда было 6-7 человек, под присмотром подвыпивших наших родственников, дяди Володи и дяди Максима, которые не ходили на вечер. Этих, так сказать, нянь, мы быстро усыпляли, подналив им выпивки, и тогда в доме был у нас бал. Раскрывался нашей тёти Лены чемодан с красивыми нарядами и украшениями, и кружились мы в вихре танца под патефон до великой усталости. Взрослые знали наши проделки, но всё нам сходило. Вот такой был у нас раньше праздник Крещение Господне.

Праздник Рождество Христово

С каким торжественным чувством шли и ехали на лошадях люди на Богослужение в церковь, в нашу прекрасную церковь в Ольгином Кресте с её великолепными колоколами. Колокола же отличаются своим звоном, но и мастерство звонившего в них звонаря немаловажно. Если престольные праздники праздновали по деревням, то в одной, то в другой, то Рождество Христово праздник домашний и праздновался дома. Самая красивая и большая ёлка стояла в школе. Сияла ёлка и свечами, и игрушками, но самое основное, это было то, что дети готовились задолго до праздника. На уроках ручного труда лепили из картона и цветной бумаги фонарики. Вырезали из картона разных зверюшек, раскрашивали все это, и все это висело на нашей елке.

Я помню, как это было здорово ходить вокруг елки и искать свою игрушку, которую ты сделал своими руками и подарил ёлке.

Сегодня я думаю, надо вспомнить то далёкое время, когда наши родители еще были молодыми. На их долю, и их юность выпало очень много тяжелого и страшного времени: это и гражданская война, разруха, это и голод, и болезни, тиф, холера. Но, несмотря ни на что, люди жили и праздновали. У меня к счастью есть воспоминания нашей жительницы дер. Кондуши Абросимовой Лизы 1910 года рожд., которая рассказывала как это всё было в их молодости.

Праздник Рождества Христова праздновался деревней особенно торжественно, несмотря на то что к празднику было много хлопот. Это и уборка в доме -ведь мыли до бела пол, натирая его (голиком с песком), оклеивали стены, а то и мыли, и начищали самовары, готовясь к встрече гостей.

Накануне праздника вся деревня топила свои бани — это было так торжественно: вечер, трещит мороз, небо усыпано звездами и от каждой бани идёт к небу пар (красота неописуемая).

Намывшись в бане, глава семьи отец торжественно восседал у самовара со своей семьей. К празднику, хоть семья и не была богата, но головка сахара лежала на столе. Отец маленькими щипчиками колол сахар на маленькие кусочки и раздавал детям. Дети деревенские не были избалованы сладостями и, конечно же, это лакомство запомнилось на всю жизнь. Семьи ведь были большими - пять, шесть, а то и восемь детей, вот такое застолье. Детям не важен чай, им нужен сахар. Вот и сидят за столом, наблюдая за отцом сонными глазенками, как он колет и раздает сахар. А он говорит им: «Больно много что-то вы сахара едите, а чай стоит!». Конечно, детям не нужен чай и он знает это, но что делать, ведь вдоволь сахару поесть и попить в доме не получается. Пеклись так называемые лепёшки, пряники и опять мама разрешала детям вырезать из теста разных зверюшек. И это было приятно мять тесто своими руками и по кусочку его класть в рот (а оно ведь было такое вкусное).

Утром в Рождество шли, ехали в церковь. Молились Господу Богу за хороший урожай, за спасение близких и за упокой усопших родных.

Накануне праздника дети старшие, кто в чём: в папиных валенках (большущего размера), в теплой маминой фуфайке шли по метели с фонарём, который почему-то гореть не хотел. А фонарь был сделан вот так: брали решето оклеивали его серебряной или красной бумагой, ставили внутрь решета иконку Божьей матери, свечку, и шли вот с такой звездой по деревне Славить Рождение Христово. Звезда получалась красивой, но почему-то всё время гасла свечка. Заходя в дом, мы здоровались и начинали петь: «Рождество твоё Христе Боже наш, возсия миром свет разума». Это было торжественно, и с нами пели и взрослые. После всего детям давали подарки, в каком доме благословляли чем могли. В богатые дома мы не заходили, нас там не жаловали - много снегу принесем на своих ногах, и холоду с улицы.

К вечеру была школьная ёлка. Собирались дети, взрослые. На ёлке кто песни пел, кто стих читал. А я уж больно резвая была, уж так лихо умела плясать, что сравняться со мной никто не мог. И пела я хорошо, и припевки сама сочиняла. Был у меня в юности дневник, где было записано 400 припевок, но не сохранился дневник. Песни, да и стихи моей юности были грустными: где про девушку, которая была влюблена в своего милого, да обманул он её. Женился, хоть не любил на богатой, и ничего не поделать. Ведь так сказал тятенька. Скажет, пойдешь за Ивана замуж, и хоть и не любишь его и умоляешь отца не выдавать за Ивана — отец сказал, всё, так и будет, собирайся милая в дальнюю дороженьку. Мама плакала, но собирала свою красавицу, любимицу к немилому ей человеку на всю жизнь.

До Рождества, да и после до Нового года были святки. Из воспоминаний Абросимовой Лизы: "Собирались мы у кого-то в доме, пряли, вышивали, вязали и, конечно, гадали. Гадание в ту пору было распространено, мы верили в гадание и, надо сказать, как-то оно исполнялось. Была у меня задушевная подружка Раиса Кондр — красивая, умная. Любила моя подружка Колю Бурова из деревни Втроя. Очень любила его, а у него была в деревне Скамья девушка богатая, и я знала об этом, и подружка тоже.
Вот в сочельник мы и решили с ней гадать на её возлюбленного. Взяли старую поварёшку, растопили в ней олово и вылили его в воду, а когда вынули из воды олово, то ясно увидели фигурку: лошадь, дровни, а на дровнях гроб. Случилось так, что не получилась у Коли любви с богатой, и стал он сватать Раису. Та была счастлива, вот оно моё долгожданное. Я уговаривала её, как могла - не выходить за Колю замуж, но она мне сказала: «Хоть на 2 дня, а пойду, так как не жить мне без него». И вот поженились они, родила двух деток, да и оставила их моя подружка сиротами.
А мне весёлой, задорной девушке вылепилась фигурка, дровни, где сидит одна девушка с красой из цветов в руках. Вышла и я замуж за своего Ивана, и родила двух сыновей ему, но прожила всю свою жизнь одна. То муж приходил ко мне, то надолго его не было. Вот и исполнилось наше гадание. Хоть была я не дурна собой, задорна, весёлая. Раньше всех перепляшу, а сколько песен и частушек знала. Говорила мне раньше моя мама: «Пропела ты своё счастье, милая!»

Праздник Пасхи

В деревнях, да и в городе раньше свято чтили этот праздник. Готовились к нему задолго. Всё должно было к этому празднику сиять чистотой. Ранним утром колокольный звон всех церквей разносился по всей округе нашего уезда, возвещая о Воскресении Христа. Мы малые дети свято верили, что утром в Пасху на восходе своем солнышко танцует, радуется, изливая свои лучи. И знаете, наверно это так! Мы дети, усевшись на заборы за домами деревни, вооружившись разными цветными стекляшками, действительно видели эти чудеса. Представляете, великолепно торжественно звонит колокол и кругом от прохожих слышишь «Христос Воскрес!» - «Воистину Воскресе!», отвечают люди. А в церквях поётся гимн.

Торжественно всё в природе, небо чистое, чистое и только одно единственное облачно плывёт по небу, напоминая жёлтого цыплёнка, который только что родился и приветствует воскресение Христово.

В вербное воскресенье дети с веточками вербы ходили по домам и вербовали, т. е. легонько постукивали, особенно детей, которые еще были в постели, приговаривая:

«Верба, верба не я вербую, Христос вербует.
Не я говорю, Христос говорит.
Тело во здравье, душа во спасенье
Тебе вербинка, мне в Пасху красненько яичко».

В Пасху рано утром дети собирали по домам красные яички, а потом играли с ними. Делали на песке наклонный деревянный лоток и катали по нему яички. Внизу на песке ставили монетки, конфеты и катившееся яйцо задевало монетки или конфетки, значит, выиграл — берешь себе.

После посещения церкви, побывав на могилах своих родных, оставив там горящую свечу, веточку вербы и красное яичко, люди шли домой отдыхать.

Потом еще играли так: были такие «рюхи», две длинные и коротенькие. В деревне же была большая дорога, и из маленьких складывали домик, и тогда другой бросает эту длинную палку, выбивает эти рюхи. Это так взрослые парни играли.

Покров день

Праздник этот праздновался не одним днём. Это время осени и всё связано с великим трудом крестьянина, который всю весну и лето трудился на своём огороде, в поле, чтобы вырастить всё то, чем можно прожить семье зиму. Тяжелый труд — молотьба хлебов, уборка и обработка льна, подготовка земли (пахота) к следующему году. Поколения наших родителей свято верили в образ Покрова Пресвятой Богородицы, которая помогала труженикам во всех их делах. Считалось, что до Покрова, надо было покончить со всеми огородными и полевыми работами.

В Покров день люди не работали. Ехали и шли в Ольгин Крест, в церковь и на ярмарку в дер. Скарятино. Там 2 раза в год проводилась ярмарка, а вот в Покров день ярмарка была особой. На эту ярмарку шли мужчины, главы семейства, так как тут нужен был глаз хозяина. На этой ярмарке можно было купить всё, что надо было для хозяйства, лошадь, корову, поросят и всю домашнюю утварь (хомуты, гужи, седёлки и т. д.).

Сделав удачную сделку или покупки, возвращался мужичок домой весёленьким с песней «Ехал из ярмарки ухарь купец»...

После праздника до великого Рождественского поста были девичьи посиделки. Не сидели сложа руки девушки на посиделках, а пряли, вязали, расшивали рушники, готовили подруг к замужеству. Много надо было сделать рушников невесте, им украшали шафера, да и поезжан тоже. Рушник — это символ семейной жизни, счастливой жизни, утром им вся семья в доме умывалась и вытиралась.

Вот и на иконе Покрова Пресвятой Богородицы, она стоит над миром с рушником в руках. Очень надо было много сплести поясов, которыми опоясывали всех поезжан на свадьбе, да и так дарить людям. Пояс — тоже символ, длинная счастливая семейная дорога.

Посиделки не были скучными, так как парни с гуслями, с гармошкой всегда были рядом. Пелись песни и грустные, и весёлые. Но как же лихо отплясывали молодые ноги Русскую Кадриль.

Троица

Как же приятно вспомнить всю ту жизнь, пусть тяжёлую, не такую может красивую как в городе, но милые наши родители, чтя все традиции старины, умели украсить каждый праздник. Троицын день — это красавицы берёзки. Накануне праздника папа с ломом в руках и с нами детьми, делал у дома дырки, куда будут вставляться берёзки, которые украсят нашу улицу. Делалось это всей деревней, у всех были поставлены эти деревца. И надо было видеть, какая же была эта красота! Широкая прямая деревенская дорога. У каждого дома на дороге лежал покрашенный белый камень и не один, а штук 6 средней величины и красавица берёзка. В луночку наливали воды, чтобы берёзка стояла подольше. А какой же был запах и от всего вкусного, что приготовлено в русской печке, и от красавицы берёзки.

Я считаю теперь, что счастливые мы, наше поколение, что родились, выросли в нашем Принаровском крае. Спасибо нашим родителям, что сумели нам показать красоту нашего края!

Школа

Учитель первый был Горский Василий Васильевич, но он давно был. А когда я уже пошла в школу, приехал Александр Григорьевич Назаров. Хороший был учитель, очень талантливый был, заботливый о детях. У нас в школе сразу всё засияло, он и кружки организовал, у нас был и хор свой. Сколько песен, стихов мы с ним выучили, мы всегда выступали на школьных вечерах, ёлке. Мы с Маряхиным пели. Что-то не получилось, но уже были подготовлены с ним вдвоем в церкви спеть во время поста: «Да исправиться молитва моя, Яко кадило пред тобою Во излияния души моё жертва вечерняя…». Но не получилось почему-то.

Школа была разделена пополам: одно помещение для 1, 2 и 3 классов и другое - 4, 5 и 6 классов. Вот учитель успевал. Даст задание 1-му, 2-му, 3-му классу и дети все были в ходу. То есть, он начинал работать с 3-м классом, а меня попросил: “ты давай-ка, иди и на доске напиши столбики, пусть дети списывают и решают”. Или, даже он знал, которые дети могут более-менее (знали): “потихоньку, очень не надо шибко, поспрашивайте урок”. Это старшие у младших. Он и там, видимо, слышал у старших, и тут у младших. Вот когда приехал Назаров, у него была жена эстонка. Я в детстве детей очень любила. Маме, конечно, горе было со мной. Возьмет она меня в церковь. Поставит около себя, а я уже ищу, где маленький ребенок, у какой мамы на руках. Мне так хочется потрогать его ручку. Стоит только взять за руку этого ребёнка — всё, мама ему уже не нужна. Он уже у меня. Так вот домой идем, -мама и говорила, — плохо ты стояла, плохо ты Богу молилась. Что тебя тянет к этим детям? - Мама,- говорила я, -они такие хорошенькие. – Ну, какие они хорошенькие? Ты посмотри, какие они сопливые.

Эстонский язык учили со 2-го класса. Кто у нас до Юлии Михайловны, до эстонки этой был, наверное, Василий Васильевич сам преподавал в то время. У Юлии Михайловны была девочка Эви, 3 годика ей было. Она им никакого покоя не давала. Придет Юлия Михайловна на урок, и посадит её ко мне, а она мне не мешала. Она сидит, сидит, посмотрит на меня ласково — Тани, Тани. Зато я хорошо эстонский язык знала. И приглашали они меня на торжества всегда, если день рождения у Юлии Михайловны приглашали или у Эви. У них всегда отличия были, хоть они и в деревне жили. У них и мебель другая, и одежда. Доход-то у них совсем другой. Там и мармелад, и шоколад. Они в школе жили, с торца у них кухня была и комната. Мне, как деревенской девчонке, очень нравилась вся эта обстановка. Но мне родителями было сказано: - Вот тебя так любит Юлия Михайловна, приглашает, ты смотри никогда ничего не возьми. Я только смотрела, всё красивое, всё хорошее, ну и Юлия Михайловна мне доверяла. Она хороший такой человек была. Ни у кого из деревни не брала она сметану, масло, молоко, а приходила к нам, и мама, так с уважением к ней всегда. Она у нас покупала, и ей нравилось. В общем, мне кажется, все довольны были ими. Я в 1-ый класс пошла в новую школу. Школа была новая, она даже еще не была обшита. Большая была территория. Мне нравилось, теперь, как я думаю, что была очень хорошая традиция. Мало того, что мы убирали мусор, но и сажали около школы деревья, кусты. Мы, это не только одна школа, а со всех деревень дети сажали лес.

Храброва учительница была местная, она учила вместе с Василием Васильевичем Горским. Она была, и еще Коробчевские были. У них тоже была учительница, но она учила папу, маму в те годы. У Храбровой был брат, он был фельдшер, так он всю округу обслуживал, его фамилия Сергеев. Он любую рану вылечивал, а вот дальше не было возможности учиться на врача. Бедные деревенские люди, не было им пути. Какого бы таланта не имели, но дальше — всё. Было учение в городе платное и на эстонском языке.

Нина Храброва, дочь учительницы, девочкой выросла в Нарве и отличалась от нас, и умом отличалась. И всегда, если она летом на каникулах, она знала и всякие игры, и чего только она и не придумывала. И все любили её. После войны она попала в Таллин, работала редактором «Огонька». Семья у них хорошая была, вот тётя Груша - сестра этой Храбровой учительницы, а огородом занималась в деревне.

Много красивого было в нашей местности. Очень красивым был, так называемый, Загривский бор, да он и сейчас есть. Каждый год, это было уже так заведено, все школьники наших деревень сажали лес. Сажали сосну. Теперь, когда мы едем в Ольгин Крест почтить наших милых нашему сердцу предков, мы встречаемся и любуемся нашим лесом.

Все в природе связано с трудом человека, и мы знали это с малых лет. Ведь была же такая старая хорошая традиция — еще только ребёнок пошел в школу, на следующей неделе вся школа была организована на посадку леса. В школах раздавались в мешочках семена ели, сосны и все шли сажать лес. В детстве не очень мы соображали, какое же это было зрелище, когда были выстроены дети в длинную цепочку в 2 ряда и шли как в атаку. Один мальчик впереди с лопатой делает ямку, другие идущие за ним кидают туда семя и зарывают землей. Как же красиво выглядит теперь этот бор, он прямой, ровный, густой, стоит как великан.

В этом бору, когда наши родители были молоды, стояли на горе большие качели. Молодёжь качалась, пела песни, плясали свои незатейливые кадрили, полонез. Звучали там гармошки, гусли, баяны. Музыкантов в деревнях было много.

Менялись времена, менялась музыка, танцы, но любовь во все времена оставалась любовью. Сколько слышал этот бор песен, признаний в любви. Сколько радостных, счастливых встреч было там. Но были и горечи, слёзы разочарования в любви. Богатые молодые люди из других деревень и городов приезжали в деревню Кондушь и другие деревни, знакомились с девушками, гуляли с ними, любили их, но и обманывали. И вот мы и пели нашим хором такую песню:

«За грибами в лес девицы,
Гурьбою собрались,
Как вошли в опушку леса,
Все там разбрелись.
Они ходят, собирают,
Топчат, мнут траву,
А по лесу раздаёт весело: Ау!
Лишь одна из них девица,
Грибов не берет
Об одном она мечтает,
Скоро ль мил придёт
Вдруг послышался ей шорох
Вздрогнула, молчит,
Перед ней красивый парень
Молодой стоит.
Что ты ждёшь, моя красотка,
Ласково сказал,
И привлёк её в объятье, крепко целовал.
Отойди же друг неверный,
Душу не губи,
А другую городскую лучше полюби
Нет! Тебя я не оставлю милая моя
А приеду, обвенчаюсь, возьму за себя
Как на той опушке леса берёза стоит
А на той самой берёзе, девица висит
Пояс шелковый, крученый шею затянул
Парнем перстень, подаренный на руке блеснул.
Вот вам, девушки, наука, как в лесу ходить
А другая вам наука, как парней любить».

Эта песня народная, кто-то из наших девушек её сочинил, она очень грустная, она наша Принаровская.

И вот свадьба!

Боже милый, сколько прелести в ней было. Гуляла вся деревня от мала до стариков. Пелись женщинами свадебные песни, хвалебные такие, как:

«Вылетала порошенька, вылетала порошенька.
Что порошинька белой снежок
Разъезжался добрый молодец
Разъезжался добрый молодец
Что Иван да Алексеевич
Что Иван да Алексеевич
Это кто ему Ковёр вышивал
Это кто ему Ковёр вышивал
Вышивала да Натальюшка
Вышивала свет Ивановна».

Ковёр — это тоже был свадебный атрибут. Представляете, ехал свадебный поезд, лошадей 15-20. Лошади с бубенцами, украшены цветами, красивыми помпонами и сани (лёгкие), и на санях покрыт ковёр. Одна часть его свисает на задней спинке саней. Удивительный был обряд. Делались из снопов ржи ворота, украшенные тоже цветами, и тогда, как проезжал в них жених, поджигались они, это символизировало смелость жениха, что он не боится трудностей в жизни семейной.

Какие были интересные свадьбы! Птицы летят, сначала стаей, и разойдутся клином. Смотришь в окошко, а бабушка и скажет, - видишь, как птицы летят поясом, поясом, потом решетом, решетом. Было в хозяйстве решето, оно всё время в ходу, и были в ходу пояса. Еще ребёнок, девочка, и она уже как бы подготавливается, ей говорят, ты девушкой будешь, ты будешь замуж выходить, тебе будет нужно много поясов сплести. А плели на том, что называлось небольшое «бердо», это как ткацкий станок, только узкий. Из Нарвы видно доставали гарус разный, разноцветный. И вот дети заранее уже плели эти пояса. А пояса были длинные, куда они шли? Когда выходила девушка замуж, надо было всех гостей завязать этими поясами. Пояса красивые, тут и цветы вкруговую пояса. Рисунок, кто как сумел. И вот уже договорились, уже свадьба. И вот уже едет как бы поезд с лошадями. У каждого хозяина красивые сани зимой, а осенью и летом шарабан. Каждая девушка, кроме поясов, должна была вышить ковер, вот таким красивым гарусом. Этот ковер накрывали на сани, он спускался сзади, чтобы красивый узор показать, и красивые кисти, чтобы свисали. Все лошади были с бубенцами, все лошади были украшены красивыми цветами. И вот ехал этот свадебный поезд, лошадей 20 или даже больше бывало. Когда свадьба в деревне — это праздник всего народа. Сначала жених приедет за невестой. Садятся молодые и едут в церковь, в церкви венчаются. Гармошки, аккордеоны играли, и пока они ехали не умолкали. Потом оттуда приезжали — шли в дом. Ворота делали и не одни. И всё деньги на выкуп. Потом все гости, которые приглашенные, родные сидели за столами, а здесь выступали простые певицы. Пели свадебные песни и каждый, кто сидел за столом приглашенный мог заказать, какую он хочет песню. Сейчас тебе споют, но всё трясут стаканчик, чтобы туда бросили денежку. И тогда молодым отдавали эти денежки. Каждая невеста такой сундук должна была показать с окованными, красивыми углами. А как красиво была украшена спальня жениха и невесты. Надо было невесте показать всё свое мастерство, на кровати было много, много простынь, красивый атласный полог над кроватью разных цветов: оранжевый, зелёный, голубой. Стол украшался скатертями.

Мы, наше поколение, захватили это зрелище, помним, как всё это было. Считаем, что велик и умён наш Принаровский народ, так как умел хорошо трудиться и весело отдыхать.

В Куремяэ на кладбище есть могилка (склеп) нашего хорошего знакомого и всеми любимого дедушки Степанушки. Какой же это был прекрасный человек.

Он ходил в довоенное время по нашим деревням и проповедовал (устраивал молебны). Люди собирались вместе на молебен и слушали дедушку. Часто ночевал он у нас в доме, и можно было часами заслушиваться его рассказами о Боге и себе. Он был простой крестьянин и жил рядышком с монастырём. Всё время ходил в церковь, молился Господу Богу. Была у него семья, жена, две девочки, своё небольшое хозяйство, но вот стал его звать и звать к себе Господь Бог во сне, и призывать его строгой молитве. Долго и много он рассказывал, как это было, как пришел он к вере серьёзно, бывший в молодости гармонист и весельчак, не очень-то верующий.

Его любили все в Принаровье, особенно, мы дети. Всегда в его сумочке были такие вкусные черные хлебные сухарики и очень-очень красивые личики детей (ангелочков). Мы всегда ждали с нетерпением, когда же он появится в нашей деревни. По его рассказам: чтобы уверовать в Господа Бога, ему дал Господь такое первое очень трудное испытание - дойти пешком до Иерусалима, увидеть путь Господа своими глазами. Побывать на горе Голгофа, где был распят на кресте Иисус, и нести потом слово Божье в люди. Хороший был, скромный этот старичок. Много он перенёс горя, унижения, но оставался в памяти людей почитаемым человеком. Вот почему мы жители Принаровья деревень Кондуши, Загривья, Скорятино, Мокреди и других деревень, каждый год ездим поклониться его праху...

В 1940 году утром в один воскресный день всем жителям сообщили, что сегодня будет митинг у нашей школы. В назначенный час на школьный двор приехала грузовая автомашина. Открыли один борт машины, там поставили трибуну, и стал выступать какой-то человек, фамилию его я не знаю. Он стал говорить, что теперь наш народ свободен, что теперь будут все равны. Что жизнь у нас будет лучше, я ведь была еще небольшая и, конечно, смысла выступления не понимала. Но помню, когда мы с папой пришли домой, и мама у него спросила: «Ну, что там происходило, о чём говорили?». Он сказал, наверно, хотят организовать колхоз. Но колхоза у нас не было. Во 2-ой Кондуши, в Барщине несколько семей, это Салакин Иван, Ранд, Думцев работали якобы вместе (это я теперь только узнала). Как я думаю, жители наших деревень не хотели колхозов, считали, что это только лентяи и бездельники работают в нём. Я помню, когда ездили в город на лошади, то где-то есть место, которое проезжали около самой границы. По этой дороге, ехали в город, там Россия, тут Эстония. Работали там люди русские, наши тоже русские, но эстонско-русские. Те что-то делали, а наши им говорили: «Ну, что вы, неужели не можете даже поговорить. Вы что онемели?». Оттуда они отвечали: «Ничего, занемеете когда-нибудь и вы»...

В 1941 году, когда наша Эстония была уже под властью Советского Союза, в Нарве был сгруппирован небольшой пионерский отряд, где Нина Храброва была старшей пионервожатой. Этот отряд поехал на отдых в Артек. Вот началась война, и Нина осталась в Советском Союзе одна, с этими детьми, где она была им и подругой, и мамой. Был и голод, и холод...

Пожар в нашей Кондуши, 1941 г.

Да! Надо бы всё забыть, но что поделать. Когда ты дольше живешь на свете, всё, что было хорошего и плохого, особенно по ночам, так ярко всплывает в памяти...

Живет, живет человек, трудиться не покладая рук. Работает в поле, в огороде. Лелеет всё посаженное, посеянное своими руками, своим родным потом даёт, и вдруг за 20 минут всё разом теряет. Сколько надо было сил и труда, чтобы выстроить новый дом со всеми надворными постройками (это и двор, амбар, баня, сарай, гумно). Всему было лет 14-15.

И вот, только началась война, июль месяц. Стояли очень жаркие дни. В такую жару мы дети, я и сестра, были отпущены мамой с огорода (пололи грядки) немного отдохнуть. Побежали к соседям, а у них были большие бочки с водой, вот там и купались. И вдруг слышим шум, летят три самолёта по направлению к нашей деревне. Мы издали видим красные звёздочки на самолётах и кричим: «Наши, наши!». А наши пошли в пикировку и стали сбрасывать зажигательные бомбы. Освободились, видимо, от бомб и ушли в сторону Сланцев. (Как потом мы узнали, в это время немецкий обоз только выезжал из Радовелей, так что из немцев никто не пострадал). Убили одну деревенскую лошадь, но из наших, слава Богу, никто не пострадал. А деревня наша вмиг превратилась в ад. Горело всё кругом! Сестра, выбежав из соседнего огорода, побежала в поле, а я домой. Подбегаю к дому, а там мама в раскрытое окно выбрасывает вещи и кричит мне: «Неси всё на дорогу!» Раза два я бегала, а потом вижу, крыша наша, чердак уже горит, вот-вот всё рухнет, а мама не видит. Я кричу ей: «Мама, прыгай в окно, сейчас всё рухнет!» Она успела выпрыгнуть и только отбежала немного от дома, дом наш схватил огонь, и всё рухнуло. Посередине нашей деревни была широкая дорога, по которой мы и побежали, прихватив какие-то вещи. С обеих сторон дороги горели дома, а нам надо было выбежать из деревни в поле. Рискнула мама, крикнув мне: «Накройся покрывалом с головой», а сама бежала раздетая. Видно Бог миловал нас, проскочили огонь, но когда выбежали на поле и увидели, что на маминой руке от плеча и до ладони огромный надулся пузырь. Ожог во всю руку, но, слава Богу, живы. На дороге за деревней уже было много нашего народа. Что можно сказать о людях — потеряно всё! Все очень плакали, да можно сказать не плакали, а выли, как воет волчья стая. Так вот в самые первые дни войны, мы уже остались без крова, без одежды, обуви. Хорошо еще коровушки наши были в поле, так остались целыми и всю войну, да и после спасали нас от голода. Как всем было страшно, горько, когда остались мы такими беззащитными, а по нашим полям ржи, пшеницы, всем культурам ползли, не разбирая дороги немецкие танки, дальнобойные орудия. Немецкие солдаты, вооружённые до зубов, с такой злостью и гордостью топтали нашу землю и всё, что на ней росло. К вечеру возвращалось наше стадо коров домой. Коровушки уже издали почувствовали неладное и с таким горьким мычанием, словно плачем встречали своих хозяев. А другая скотина сама убежала, только ворота хлева им открыли. Боже мой, сколько слёз пролито нашими людьми, страшно сказать. Только хозяйки прицепили на поводок коровушек, как один из немцев выхватил из рук мамы поводок и хотел забрать корову. Откуда столько мужества появилось у мамы, чтобы отобрать у немца поводок. Мама с такой злобой посмотрела ему в глаза, указала на головешки, которые остались от домов, на нас малых детей, что немец сдался, отпустил поводок, и мама взяла корову. Всю ночь погорельцы просидели за деревней во ржи, спрятавшись от немцев. А они всё шли, шли, ехали. Интересно и странно, как животные реагируют на горе людей. Ведь, когда мы сидели, спрятавшись во ржи, ни одна коровушка, ни одна собака, хоть была и очень злая, не подавали ни звука. Странная картина. Постепенно к хозяевам прилетали уцелевшие куры, поросята, и все находили своих хозяев, и с такой грустью в глазах смотрели людям в глаза, что мурашки пробегали по телу у нас детей, а что говорить было о наших родителях. У нас папа очень был эмоциональный человек, любил природу, животных и очень был хороший, умный, толковый крестьянин. С такой любовью он обрабатывал свою землю, а у дома в огороде у нас не валялся не один прутик, все было связано в пучок, для растопки печки.

Вот прошла страшная ночь, и надо было думать, что же теперь дальше. Рано утром подхватили мы всё оставшееся, своих животных и пошли пешком, так как наша лошадь в 1940 году уже была взята в Красную Армию в лес. В лесу папа сделал хороший шалаш, хоть у нас и стоял там сарай под сено. Но его отдали другим нашим людям Мудровым, у которых было 5 малолетних детей. Кое-как разместились мы погорельцы, а ведь дети, скот, всех надо кормить, костёр зажигать страшно, вдруг заметят немцы и найдут нас. Коровушек, поросят, всё спрятали по лесу. Сами и взрослые, и дети рвали руками траву, а взрослые уносили её в лес кормить скот. Очень всем тяжело, горько, но что делать, хоть на родной земле. Костёр разжигать нельзя, варить негде. Хорошо, коровушек надоят, молоком напоят, вроде и сыты. Живём, а как там, в деревне, и не знаем. Ведь 22 дома сгорели, вся середина деревни. Но какое несчастье и горе с нашей мамой. У неё такой ожог, и ей всё хуже и хуже. Рука раздулась, покраснела, и вот у неё уже жар, а лечат какой-то травкой, лекарства нет. Но вот как-то часов в 12 в воскресенье по тропинке к нашему сараю подходят 2 немецких солдата с оружием. И сразу: «Partisanen!». Тут пожилые доказывают, что какие партизаны. Все мы, старики, дети, взрослые, очень испугались. Но один из солдат дал рукой знать, что всё хорошо, они, мол, нам не причинят зла. Сразу потребовали документы, взрослые показали, что у кого было, а потом внимание их привлекла нашей мамы рука, замотанная куском белой простыни. Немец приказал снять повязку, и как глянул на руку, покачал головой и на ломанном русском языке сказал: «Очень плохо!» Всё везде в сарае осмотрев, приказал маме пойти вместе с ними. Мы, конечно, так плакали, что маму уводят, но, немец опять произнес: «Очень надо!» и они ушли, те два немца и мама ушли. Целый день мы ждали маму, а к вечеру она пришла. Господи! Пришла с забинтованной рукой, да еще ей с собою дали стерильные бинты и мази, чтобы лечить руку. Вот так, наверное, и среди страшных и злых немцев, были и добрые люди, которые спасли нашу маму. Потом мама никогда не говорила, как её вели, куда? Где это было? Но радовалась, что рука за 3-е суток поправилась. Слава Богу, всё мы вместе, но уже октябрь месяц и в лесу, где мы ютилися, холодно. Стали понемногу уезжать люди из леса, и мы тоже переехали к маминой сестре Банкировой, которая жила на хуторе в дер. Загривье, откуда мама была родом.

Семья у нас большая 5 человек детей, но одна дочь уже взрослая, 2 подростка, а остальные мы все спим на полу, кто где. Немецкое командование издало указ и везде расклеены объявления: «Всем, у кого на руках оружие - сдать, иначе расстрел! Всем, кто будет иметь связь с партизанами, расстрел всей семьи!» Живём, а так боимся, что вот-вот всех нас расстреляют. Папа охотник и сохранил свое оружие: 2 ружья и всё остальное для охоты. В семье тёти два уже взрослых парня, приносят разные патроны, ведь их валялось везде много.

Дом тёти Оли — это хутор с постройками, сараями, гумном, где молотили хлеб, у самой речки Черёмухи. В большом гумне немцы устроили кузницу, для того чтобы подковывать своих лошадей. Кругом охрана, стоялм немцы с оружием, а за речкой Черёмухой большой скрытый блиндаж, а там русские, раненые солдаты, которые выходили из окружения. Родители говорили: «Боже мой! Ну, вы понимаете, куда вы идете, немцы тут кругом». А они говорили: «Нам теперь всё равно. Дайте нам какой-нибудь еды». Им очень плохо, нет бинтов, они все в крови, белые их нательные рубашки чёрные от грязи. Ужасная картина! Они хотели есть и, зная, что могут вот-вот сами погибнуть и мирных жителей погубить, шли к людям, просить еды. Глядя на них, и мамы наши плакали, да и мы тоже, а отец, зная лучше нас всё это, переживал, наверное, больше всех. Чтобы не навести подозрения, наши мамы, идя к речке, где пасутся наши коровы, клали в подойник что-то, чтобы хоть немного накормить этих несчастных солдат. Брали и меня, я бежала с ними на дойку, а потом незаметно, клала эти пакеты в куст, где уже условились, чтобы не приходить им в дом. Ведь в дом ходили и немцы, хоть у них в гумне своя кухня, но им любопытно, как же живут русские люди.

Прожили мы на хуторе зиму. Хутор от нашей деревни в 3 км, а ведь нам надо своё поле обрабатывать, огород сажать, а это далековато. Туда и обратно — это тяжело. Уехали в деревню и поселились к двум старикам в «Барщине». Дедушка лежачий больной был уже 3 года, больная и бабушка, но более-менее тянула. Въехали мы к ним, и жили в маленькой комнатке, конечно, варили и кормили стариков. Немецкое командование разрешало нам обрабатывать свои огороды, поля, сеять всё, что надо, чтобы прожить семье. Нам теперь очень не удобно, чтобы попасть в огород, а тем более на поле, надо было пройти всю Барщину и половину сгоревшей нашей 1-ой Кондуши. Всё было посажено, всё выращено, но с большим трудом, всё было привезено в дом, где жили. Это столько тяжести было перенесёно, но ладно, зато были сыты. Теперь, когда я уже прожила много лет, когда всё вспоминаю это, я с большой благодарностью вспоминаю моего папу. Ведь он заранее предчувствовал, что вот-вот начнётся война и надо как-то готовиться к этому. Мы и не подозревали о том, что в том месте, где у нас на грядках росли огурцы, там у папы были выкопаны глубокие траншеи, где он спрятал посадочный материал ржи, пшеницы, овса и других культур. Это не только нам дало возможность выжить, но он помогал и другим деревенским своими семенами.

Четыре года оккупации немцами нашей местности унесло всю деревенскую радость в прошлое. Украдкой от немцев ходила молодёжь в разбитый Народный дом, где танцевали под гармонь Ивана Маряхина и Тургенева Васи. Нас немцы ловили с собаками, задерживали. Заставляли для них, там, где они жили в деревне Радовель, мыть пол, пилить дрова, чистить велосипеды, мотоциклы, топить баню. Платили наши родители за наши танцы и штраф.

Много страха, горя пришлось пережить нашей деревне. Красивая с добротными домами была наша деревня, и, наверное, одна из всех деревень пострадала больше всех. По нашей деревне шла широкая, так называемая «Тыловая» дорога, по которой в войну проходило всё немецкое войско и вся их военная техника. Как обычно в деревнях у немцев был привал, отдых. Сколько чужих, незнакомых лиц мы увидели деревенские люди. Немцы были жестокими, беспощадными, злыми. Днем или ночью с фонариками они вламывались в дома и брали всё, что им понравиться. Патефон — нужен, чайная посуда нужна. Куры, гуси, всё что летало и хрюкало, им было нужно. Много, очень много слышала и видела наша деревенская дорога. Сколько прошло убитых горем людей из-под Смоленска, Орла. Со всех городов Советского Союза гнал немец людей к себе в рабство и лагеря. Летом и зимой шли несчастные раздетые, голодные люди, от которых зимой в мороз отнимали немцы вещи, как тёплые шали, так и обувь, варежки и закрывали свои головы, чтобы не замёрзнуть.

В феврале 1944 года настал и наш черед. Всех людей, кто жил в оставшихся домах, выгнали из домов, приказав взять только необходимое с собой, документы, одежду и на 3 дня еды. У нас лошади уже не было, её взяли в Красную армию, как только война началась. Мама всё папу ругала: «Ну что ты теперь плачешь, вон Мудровы взяли и забили лошади гвоздь в ногу». А ему жалко было своего. Так вот не было у нас лошади, а остались лёгкие санки. Немцы, а у соседей была лошадь, приказали их туда к санкам соседей привязать. Вся деревня шла от школы с таким же обозом, старики наверху, на каждой повозке дети малые, и в Скарятину на паром. Немцы вкруговую с собаками, с ружьями. Никуда нельзя ни вправо, ни влево, прямо так и смотрели за всеми. Пригнали нас туда к реке, а там народу со всех деревень на лошадях, с малыми детьми, стариками, коровами. — Господи! Все суетились, встречая родных, знакомых из других деревень, плакали, волновались: «Что-то будет?» Немцы же бегали с нагайками вокруг наших людей, не зная, что им делать с такой массой народа, а паром так тихо шёл через реку. Люди в панике торопились куда-то, сами не зная куда, что делать, куда бежать, ведь целая семья ехала или шла.

А у нас за рекой жила папина сестра, прямо у парома. Он мне сказал: «Слушай, быстро слети туда, узнай, куда они поедут. И мы тогда туда поедем». А немцы едхали на пароме и кто-то из наших, так тоже постепенно. Я быстренько туда, на этот паром и к ним прибежала, а они все сидели на узлах. Они сказали: «Мы и сами не знаем, куда нам». Но, правда, они поумнее, наверное, и сказали: «Таня, скорее, скорее обратно». Оттуда проводили меня до парома. Я только прибыла к своим и паром взорвали.

И вот по обозу прошёл слух — русские ребята, разведчики в белых маскировочных костюмах. Они командовали: «Поворачивайте лошадей, уводите скорее людей, пока живы, уезжайте в лес. Так как вот-вот русские войска прибудут и займут местность». Не успели мы развернуться, вдруг раздался такой страшный взрыв, и мы увидели, как наша церковь поднялась ввысь и рухнула наземь. Сколько слёз среди людей, сколько проклятий людских летело вдогонку этим немецким варварам. Тут же немцы, как последние люди переправились через реку, взорвали паром. Люди немного успокоились, ушла несчастная сила. А тут уже и наши русские ребята солдаты, кто-то даже нашел своих родных. Но всем надо было спешить. Кто куда по лесу, а мы быстро направились в обратную дорогу к себе домой, а когда подъехали к деревне, деревня вся была в огне. Немцы, эсэсовцы поджигали наши дома во всех деревнях, и только некоторые хутора да лесные сараи для сена были целыми. Очень быстро берег наш заняло русское войско, не обошлось тут без стрельбы. Стреляли со всех сторон. Летели самолёты, со всех сторон строчили пулемёты, гудело всё вокруг, но люди чувствовали немного облегчение, что не попали к немцам.

Уехать от реки, уехали, но к чему приехали - к пепелищу. Где жить с детьми, скотом. Ужасная картина! в свою деревню, в эту во вторую Кондушь. Во второй деревне около часовни, а она осталась не разбита, через дорогу там было уцелевших несколько сараев и баня. И наши в баню нас значит. Коров там поставили. А почему пошли в эту баню, отец увидел, что там блиндаж рядом выкопанный у кого-то. Вот и поселились. Папа притащил с кровати пружинное основание, вот чтобы нам спать там всем. А баня топиться по-черному, есть надо варить как-то, такая горечь, «Мама, ой глаза жгёт». Она: «Укройтесь». Какие-то одеялишки были, укроемся.

Кое-как разместились, но ведь эта уже была линия фронта. Русские войска шли, ехали, тащили свои пушки, танки. Стрельбы была со всех сторон. Били с левого берега немцы, били за реку русские. Это был ад кромешный. Жили в землянке да разбитой бане, где была печка, где кое-как варилась еда. Хорошо, что уцелели наши коровушки, да заготовки мамой масла сливочного, творога, так хоть была еда. Подоит мама коровушек, а их было две, и мы сыты. Боялись страшно мы бомбёжек, а животные тоже, мы хоть убежим в блиндаж, а коровушки аж прогнуться от страха. Теперь только я понимаю, как же было тяжело нашим милым родителям всё это переносить.

А вот в часовне русские сделали госпиталь, понаехало солдат. Они быстро развернули палатки. Рядом с нами тоже был амбар чей-то старый, тут тоже лазарет. Я как сейчас помню, это еще было холодно, на дровнях вдруг подвезли солдат, не на лошади, солдаты так везли эти дровни. Закрытые чем-то, тряпками какими-то. Как открыли, пар столбом и начали сортировать, кто убитый в сторону, кто ранен вот туда. Это ужас какой-то! Появился походный магазин, кино даже. Мы ведь девчонки: «Мама, мы пойдем, посмотрим», а отец: «Да вы что, здесь же линия фронта!»

Наши поля в деревне были ровными, без всяких ям. Так вот русские быстро организовали наших мужчин, да и мы помогали. Даны были лопаты чистить место под аэродром. Мы дети не видели раньше самолётов и радовались, что у нас рядом самолёты садятся, но скоро поняли, что это для нас плохо. По аэродрому теперь бомбили с воздуха самолёты, били дальнобойные орудия, а мы рядом жили. Рядом с нашим окопом, уцелевшей бане, развернули палаточный медсанбат. Господи! Сколько мы видели раненых, убитых людей. Бедные солдатики, молодые, пожилые, все в крови. В общем, кругом теперь стоял стон, крик от боли раненых. Вот уж воистину это был ад кромешный.

Всё бомбёжки и бомбёжки, мы бедные скорей туда в вырытый-то блиндаж. А в блиндаже-то там части, они видимо менялись, одни шли, потом другие на отдых шли. Солдат там и коты. Отец кричал, — В блиндаж! Быстро в блиндаж! А мы туда, а там людей полно. Лида она такая, всего боялась: «Куда, там солдаты!» А солдаты бедные, уставшие: «Девочки, что вы боитесь, да так по нам и идите. Идите вот туда вглубь этого блиндажа. Там всё-таки не так опасно». Вот так мы долго жили, я не знаю, сколько мы там прожили, наверно, больше месяца. Бомбили и бомбили.

И вдруг приехало на передовую эту нашу начальство высшее. И все забегали — Маршал, маршал приезжает. Он приехал, здесь как раз около нас побывал, и я своими глазами видела маршала Жукова. Он как увидел нас, и сказал: «А эти как сюда попали? Почему гражданское население здесь?». Да, сказали, их в лесах тут полно. Он сказал, чтобы быстро всё собрать, быстро дать машины большие и всех быстро надо увезти. Приехало машин много, нас всех в большую машину - и коров, и нас, и всё, что у нас было и в Сланцы. Когда мы туда прибыли, там уже стоял эшелон, и кругом опять толпились, ехали с других деревень наши люди Принаровья.

Нас всех погрузили на открытые платформы, и поезд тронулся. Сколько было радости, что мы едем дальше от страшного места. Но вот опять беда, доехали мы только до станции Алексеевка, что за Кингисеппом недалеко, и вдруг потребовался поезд для раненых. Нас отцепили, выгрузили всех у железной дороги, и поезд уехал. Опять жили в холоде, сами по себе, о нас вроде все забыли, что мы и существуем. Опять палатки, но тут уже не так страшно, только немецкие самолёты летают и строчат из пулемётов. Были и убитые из наших людей. Орловы потеряли свою маму, осталось 3 детей, но хорошо, что папа был жив. Вот так на рельсах и просидели мы, наверное, месяц. А потом или случайно, или как, наведывалось опять русское начальство, дали нам лошадей с большими коробами. Всё погрузили и поехали мы кто куда по распределению в русские поселения в Ленинградской области, недалеко от Котлов в деревни Велькута, Ястребино, Вассакара, Ундово, Непова и т. д. Были там дома целыми, а людей всех немец угнал в Германию. Вот тут мы и вспомнили, как по нашим дорогам шли бедные, горем убитые люди, голодные. Конечно, кто чем мог им помогали, так ведь немцы не разрешали этого делать. Бегали кругом, орали, чтобы не мешали движению. Вот, а мы теперь попали в их пустые дома. Было всё в доме, и русская печка, и вся деревенская утварь, в погребе картошка, огурцы, всё пришлось людям бросить и идти, не зная куда. Мы рады были судьбе, что так всё вышло. Боже мой! Натопили печки, в доме тепло, сыто, но каждый раз, как только садились за чужой стол, вспоминали бедных, угнанных людей, и молили Бога за их спасение.

Жили сытые, в тепле, в чужих домах. Летают над деревнями самолёты, но нас уже не бомбили. И летели уже весточки в деревню с фронтов, разыскивали солдатики своих родных. Даже приезжали с фронта солдаты к своим детям, жёнам. Конечно, радости было много, но и слёз тоже. Ведь встреча была совсем недолгой, уходили люди опять на фронт, освобождать свою родину. Провожая обратно на фронт, опять великие слёзы и горе, теперь, когда мы видели своими глазами, какие измученные войной шли в бой наши люди, да и другие русские солдаты. Каких национальностей только в армии не было: были армяне, грузины, таджики, эстонцы, латыши и др. И, что характерно, они были как одна семья, они шли в бой рука об руку и говорили - «Умирать, так вместе!» Нет слов, как трудно было в то время всем и мирному населению, и солдатам на фронтах. Но видно так устроен человек, хоть ему очень горько, но всё постепенно проходит, человек привыкает к этому. Еще шла страшная война, забиты все железные дороги, ехали на фронт люди и ехали вглубь России тяжело раненные, контуженные, без ног, на маленьких колясочках солдатики. Как же тяжело было всем людям смотреть на это, а солдатик этот оптимист, ехал и пел: «Расцветали яблони и груши...». Он не сдавался, он не хотел жалости, и говорил одно: «Всё хорошо, мамаша, мы живы, мы будем жить, а проклятого немца, мы победим — вот увидишь!»

Еще шла война, еще война в Эстонии на островах, а в одно из воскресных дней к нам пожаловал уполномоченный из Эстонии, переписывал всех людей. Сказал, что в Ленинградской области, в местечке Беседа — есть там сельскохозяйственный техникум, так была открыта запись на учёбу молодых людей, которые приехали из Эстонии. Есть отделение агронома и шофёра. Ну, как тут можно было отказаться, когда тебе 15-16 лет - надо было ехать. Поехала наша группа посмотреть, что и как, а там наших молодых людей с нашего Принаровья уже полным полно. Там мы и осели. Школа всем понравилась, хорошие учителя, интересно, но главное ведь вечером в клубе танцы, а играли наши деревенские Маряхин Ваня и Вася Тургенев. Практика - огороды, выращивали овощи и все для фронта, всё для победы. Не успели мы закончить техникум, пришло радостное известие, был освобождён наш Таллин и нашу группу из Эстонии, приказано было увезти домой в Эстонию. Позаботилось наше Эстонское руководство, дали две открытые платформы, прицепили паровоз и поехали. На одной машина была, на которой учились ученики. Правда, опять не всё так гладко. Опять понадобился паровоз для фронта, и мы сидели на своих платформах. Нас обратно оставили, но были выданы пайки сухие. Грохот войны мы уже плохо слышим, а вот веселья хоть отбавляй. Правда, с нами ехали и старшие. Ехала семья, какого-то большого начальника Тынисон, он у нас руководитель. Следил за порядком. Ах! Молодость, молодость! Как же нам всем нравилась эта поездка. Но уехал паровоз, да и Бог с ним, нам и без него хорошо. Стоим где-то в лесу. На костре варили себе еду, вкусную кашу и что еще-то надо. Поедим и опять, то поём песни, а песен уйма, а то танцуем. Но вот пришёл паровоз, прицепили нас и теперь уже едем до Таллина. В Таллин прибыли вечером, тут расставание, мальчишки остались на улице Вене, здесь школа водителей, а нас десять человек девочек на ул. Лай 19, тут подвальное помещение, большая плита, там, в подвале была когда-то кухня. Спим, кто как устроился-то. А в этом здании был наркомзем какой-то, но народу никого. Вообще в Таллине никого, все магазины были пустые. И в этом наркомземе не было никого. Мы наверх сходили и нашли там журналы, в них два листочка записаны и всё, ну как их не взять. Мы долой эти листочки и у всех появились тетради. Утром пожаловал наш начальник и сказал: «Собирайтесь, едем за Таллин в Клостриметс, там надо убирать с полей овощи, нужен наш труд». Прибыли на место, а это бывшая резиденция господина Пятса. Места красивые, пруд, но из людей никого нет. Дали нам пожилого человека, сказали - это ваш бригадир, а бригадир по-русски говорить не умеет. Пришлось нам вспоминать эстонский язык, что учили в школах. Вот он нас привел, здесь будет ваше место, вы тут будете жить. Комната такая большая. Мы сказали: «А как мы будем жить-то здесь?» А это уже как хотите, устраивайтесь. Вот вам печка, вот варите, ешьте. Нас тоже девчонок это не устроило, мы опять пошли, здание-то это 3-этажное. Пошли наверх там смотреть, что там такое. А там всё такие кроватки полуторки детские, они я даже не знаю, кому принадлежали. С решёточками такими. Мы давай эти кроватки по винтовым лестницам спускать. Говорим, что же на полу что ли спать будем. Этот бригадир, как пришел, как увидел, как глянул и сказал: «Боже мой, вы знаете, сколько лет они стояли никому были не нужны». Не будем же мы на таком полу спать, на цементе. И вот это всё обставили. 
Повел он нас в поле, а там огромные поля, с морковью, капустой, да со всеми овощами и нам надо всё это убрать, высушить, уложить в мешки, и вечером приходила машина и увозила это всё в Таллин. Конечно, это не из легких труд, но что делать — надо работать. Хорошо работать, когда хорошая погода, а вот, если идёт дождик и вся ты мокрая, а просушиться негде, это уже плохо. В комнате, куда нас поселили, большая печка с котлами и всё. Бригадир наш только руками разводил: «Не могу, мол, ничем вам помочь».

Принёс нам большой таз, сказав нам: «Вот в нём и варите». Резали мы всякие овощи, морковь, редис, капусту, репу и др. Заправляли соусом, садились потом за трапезу вокруг таза и все 10 человек ели, ложки-то у всех были свои. Еда нам казалась божественной, потому как все мы были молодыми и унывать не собирались. Сколько в вечерние сумерки перепето нами песен, рассказов, весёлых, грустных, конечно, другой раз кто-нибудь и плакал, но что делать, еще шла война.

Рядом тоже было здание не разбитое, там остановилась такая часть, которая ремонтировала машины для фронта. Ребята были молодые. А на островах еще война, еще самолёты летали, только нам кричали, - Закрывайте шторы! А мы на поле убирали морковки столько, только машины с Таллина приедут. Целую машину наберут — уехали, наберут машину — уехали. Наше дело только вырвать морковку и это делали, и делали. Наши уже кое-кто познакомился с этими шоферами, девчонки-то были уже в возрасте. Шофера уехали, а нам всё никак не убрать и не убрать, и уже холодно, худо одеты. Всю осень мы проработали на поле, надоело, да и плохо мы были одеты, а дело идёт уже к зиме. Уже очень холодно, начинаем болеть, а бригадир наш торопит нас, давайте, давайте, пока, мол, не уберёте весь турнепс, отпустить никого не отпущу. В молодости видно всё как-то само собой получается, узнали моряки — их часть стояла в лесу недалеко от наших полей, что русские девушки работают на поле и стали к нам наведываться. Конечно, мы рады, русские парни, да еще такие смелые, весёлые. Бригадир наш не доволен, а мы, как только немного освободимся, поём песни с моряками. Песни, конечно, хорошо, но поле с турнепсом еще очень огромное. Пожалели нас ребята русские, пошли к своему начальству и стали просить, чтобы помочь русским девушкам в работе. Сначала пришли командиры, посмотрели, нас увидели на поле, посмотрели, сколько там осталось турнепса. Мы очень удивились, когда в одно из воскресений (мы работали уже без выходных) на поле наше столько прибыло матросов с машинами грузовыми, и пошли как в атаку на наш турнепс. Где-то часа за три поле наше было убрано, весь турнепс сложен в одну кучу и мы были свободны. Господи! Сколько было радости у нас, ну а бригадир был ужасно недоволен, мол, как теперь эту массу овощей хранить и сколько же надо просить у начальства машин, чтобы увезти всё с поля. Через пару дней приехало к нам из Таллина наше начальство, хвалили нас, благодарили, а уж как мы были благодарны морякам и их начальству, высказать трудно. Нас всех 10 человек посадили в открытый кузов машины с турнепсами. Нас это очень огорчило, что не нашлось для нас девчат, проработавших и проживших в таких тяжёлых условиях, другого какого-то транспорта, ну хотя бы без этого несчастного турнепса. Но как бы нам не было горько, зато ребята моряки, провожали нас с песней «Славянка».

Приехали в Таллин, и нас уже ждали документы, с которыми мы на другой же день должны были явиться в школу под г. Пярну, это станция Кеава в Кехта школа “Kodumajandus kool” (Домохозяйственная школа). По узкоколейке нас туда проводили, значит, показали, куда на поезд и поехали туда. Со всем нашим скудным хозяйством, т. е. с сундучками, сумками мы и прибыли в роскошную, не тронутую войной школу. Везде чистота и порядок, светлые классы, большие помещения, где стояли швейные машинки и всякая техника, которая нужна была в домохозяйстве. Первое знакомство нас со школой — это встретил плакат на эстонском языке Teretulemast (Добро пожаловать)!

Другие наши быстро сориентировались и в Таллин уехали, кто-то к родным, кто-то к знакомым. Нас осталось 10 человек русских. Нам выделили 2 комнаты на 10 человек, а остальное всё заняли эстонцы. Пока мы жили в Клостриметса и общались с нашим эстонцем бригадиром, мы эстонский язык понимали, но говорили плохо. Первое собрание, знакомство с учителями и мы поняли, что тут надо забыть свой язык. Всё кругом, учителя, мед. персонал, все говорили только на эстонском языке. Нам с первого шага объявили - говорить только на эстонском языке. Все предметы были на эстонском, и стали мы у них Liidu lapsed, т. е. советские дети. А мы все уже комсомольцы, у нас Сталин висит на стенке. Ну, только оглянемся, рядом Гитлер повешен уже у них.

Посадили нас в Eelklass (подготовительный класс), а на уроках спрашивали заданный материал, как с эстонских детей, так и с нас. Конечно, кроме двоек у нас в тетрадях, да и ответах устных и не было ничего. Учителя очень были к нам злыми, так как мы плохо успевали усвоить материал, а когда отвечали устные уроки, дети эстонцы смеялись над нашими ответами и нашим произношением. Мы всё время были отстающие. Зададут стихотворение, мы уже дома читаем-читаем, выучим. На уроках спрашивают - sina (ты). Встаём, всё расскажем, не понимаешь о чём, просто заучено - Rahuldav (удовлетворительно).

В столовой эстонские дети старались на наш стол поставить только засохший хлеб, а себе мягкий. А потом мы стали замечать в нашей еде волосы и какие-то нитки. Единственно, одна среди них была поваром, и она не особо хорошо говорила по-русски, а я была среди этих десяти самой маленькой, мне было 16 лет. Вот как-то я ей приглянулась. Так она, когда мы уходили куда-нибудь, она меня и позовет, - пойдем. Она меня накормит там в этой кухне. А я сижу и говорю: «Наши девчонки тоже хотят». Она мне и кефира даст, и хлеба даст, и я бегу, у нас еда есть.

Везде мы слышали: «Ах! Эти русские дети, они мешают в классе, своим корявым эстонским языком, они делают класс неуправляемым, так как дети эстонцев, не могут удержаться от смеха». Долго мы терпели, а потом, в воскресенье, когда занятий не было, мы все 10 человек, забрали свой скарб и решили оттуда удрать. На воскресный день оставались только мы, остальные разъезжались по домам. Учителя тоже где-то там жили. И мы оттуда удрали…

На станции Кехтна, куда мы прибыли, нужны были документы, чтобы купить билет до Таллина, да и пассажирских поездов еще не было. Везде и всюду были военные. Кто-то ехал с фронта на отдых, иные на лечение. Тяжело больные, раненые, контуженные — все поезда были задействованы только военными людьми. Тогда с помощью одного высокого ранга военного, которому мы всё подробно рассказали, откуда мы, куда нам надо ехать, он взял нас к себе в поезд, где ехали с фронта солдатики русские, да и разных национальностей были люди, но всё раненные, контуженные. Но мы русские девчата, и так они были рады. Немножко вроде посидели, уже как родные, сидим, песни поём. Начальство приходит, - Девочки, но разве можно песни петь, вы понимаете, как мы вас тайком везем, нельзя. Ну, разве можно уговорить молодых. Едем-едем и до Нарвы приехали — проверка. Проверка этого всего эшелона и нас в том числе. А это как! А эти, почему здесь! Нас всех в комендатуру, рядом с вокзалом стояло старое 2 или 3 этажное деревянное здание, оно как-то уцелело. Всех по очереди нас туда. А нам еще надо дальше в Вассакара. У некоторых родители были в Нарве, и они ушли уже. В комендатуре: «Откуда?». «Оттуда». «А куда?» «Вот нам надо туда в Вассакара, там наши родители». «Ну, на поезд не садитесь, иначе будете штраф платить и в лесу будете высажены». Вот мы обратно с этими сундучками, там, где сейчас таможня, к мосту. Тут всё военные машины ходили, стоим - голосуем. Всё ехали, не брали. Вдруг остановились: «Ну, возьмите нас до Котлов хотя бы». Опять на открытую машину со своими сундучками, опять поехали. А там с Котлов 7 км до Вассакара и мы с сундучками. Откуда-то веревки у нас были добыты, за ручку привяжем и поехали.

Первое время в той школе было терпимо с едой, конечно, было мало, но жить можно. Но разве можно усидеть в школе на пайке, когда мы уже знали дорогу к родителям в деревню Вассакара. Опять те же поезда с раненными солдатиками, опять просим их начальство купить нам билет до Нарвы, а потом с Нарвы добираться на машинах, которые везут какие-то товары в Ленинград. Мы в кузове открытой машины едем до Котлов, а там и деревня рядом. Да мы умудрились оттуда с этой школы раза три за продуктами ездили к родителям. Вот бывало так голодно, мы там всё-таки целый год прожили в этой школе-то. Так вот мы на выходные умудрялись туда съездить. Где мы просили, где-то нас высаживали, опять брали.