Что чувствует опиатный наркоман на кумаре. Реальный рассказ из жизни.

Это рассказ опиатного наркомана, который находится в состоянии ломки. У него есть чувства и ощущения в момент кумара… Вот в этом тексте — вся жизнь наркоманов. Нет в ней радости… И родственникам очень полезно это почитать. Особенно тем, кто считает, что те колятся только ради кайфа.

Я наркоман, я употребляю героин, в моей жизни нет ничего кроме наркотиков…

Я лежу на узком диване в своей гостинке, пропахшей кислыми бычками дешевых сигарет, истлевшими носками, потом и затхлой пылью. Я лежу на диване, вытянувшись на его узкой плоскости, как галстук-селедка. Чихаю, чихаю, чихаю приступами, без остановки.
Меня кума-а-а-а-ри-и-ит…

Из носа, как из прохудившегося крана, непрерывными струйками текут водянистые, едкие сопли, которые разъедают губы и руки. Я устал высмаркиваться, вытираю их рукавом.

Встать и слить их в облупленную раковину я уже просто не в силах.

Я не могу ходить. Мои ноги превратились в желе и трясутся, как белье на веревке.

Я ничего не хочу, кроме одного: мне нужен порох.

Белый. Гер, герыч, герик, ге-ро-ин.

Мне не вперся бычий торч, мне надо просто прийти в себя: почувствовать свои руки, ноги, высохнуть от этого ледяного, липкого пота, навести резкость на глаза, увидеть цвет дня и вдохнуть запах ночи.

Я — не человек. Я — ухо. Я огромное ухо аккустика, настроенное на уличную волну. Мне не вперлись ваши лазерные песнопения.
Я жду «Тойоту-Короллу» с прогоревшим глушаком и стертыми до железного визга, тормозными колодками.

На этой консервочке должен приехать Малой и привезти мне лекарство.

Я лежу на диване. Напротив — иллюминатор телевизора. Суетливо скользит реклама.

Я ненавижу этого бобра, который чистит свои мультипликационные зубы зеленой пастой. А потом грызет дерево. Грызет и чистит, чистит и грызет.

А по мокрой озерной волне, на белой яхте к бобру плывут два п***дора, чтоб восхититься его зубами и разведать секрет их прочности. «Чем ты, бобер, полируешь свои точилки? Ого, какие зубы!»

А-а-а…Меня кумарит эта реклама! Заткнитесь! Заварите свои липкие, улыбочки! Мне противны ваши сытые, розовые, рыхлые морды! Мне омерзителен бобер! И главное — вот это летнее, зелено-синее, холодное озеро.

Я — не наркоман. Я — больной. Я - очень больной человек.

Я — псих. У меня фобия: отвращение к воде.

Уже не помню, когда я в последний раз чистил зубы? Вода кажется мне холодной, липкой, далекой субстанцией, отдельной от меня вообще.

Вода мне неприятна точно так же, как здоровому человеку неприятна и мерзка студеная болотная жижа.

Я ощущаю свою кожу, как одежду и, когда на нее попадает вода, моя кожа становится такой же мерзкой, как мокрая кофта. Вязаная, тяжелая, мокрая кофта, прилипшая к голому телу.

Я не мою руки потому, что у меня на пальцах трикотажные перчатки. Я не могу их снять. Поэтому стараюсь держать их сухими- подальше от воды.

Я не хочу есть, не хочу курить.

Дым першит горло и, раздирает его сухим, удушающим кашлем.

Я могу есть и курить только, когда я здоров: от лекарства — до лекарства.

Тогда я ем.

Я превращаюсь в муху и ем сладкое. Наверно организм нуждается в сахаре и я загружаю его в себя вместе с конфетами, плюшками, шоколадными плитками…

Только мороженое я не люблю: в нем слишком много воды.

Помню, я ел мороженое, когда не кололся, когда еще только нюхал гер…

Как много я мог сделать в то время в своем обнюханном состоянии: работать по 24 часа в сутки, п***сдеть, успевать везде и ко всем.

Весело блевать, свесившись из своей машины, на тротуары ночных улиц. Приоткрыв дверь — опорожнять кишечник под сочувственные взгляды уличных проституток…

Потом, гер, пропущенный через нозри, перестал вшторивать и я начал задвигать его по венам.

Той трассы, что за раз засасывала только одна моя ноздря — мне поначалу хватало на 3 раза, чтобы вмазаться. Убиться так, чтоб пропоносило… ..Когда это было?

Зачем я вспомнил о тех трассах из своей прошлой жизни? Рыхлых, жирных, белых, длинных трассах, которыми с таким дешовым понтом — угощал своих товарищей-друзей, все встречных — поперечных чаек, которые…

Каждый из них в свое время успел слить меня ментам, стремающим стада «наркозависимых» по одному лишь виду ручек, запортаченных грязными иглами.

Под угрозой трех-суточного заключения в аквариум на КПЗ сломается любой, даже самый «правильный наркоман».

Хых, «правильный», бл***а…

Нет правильных среди шакалов-шизофреников, готовых слить кого и что угодно за куцую дорожку бодяжного гера.

И я не держу зла на тех, кто сдал меня.

Я бы тоже не выдержал, х***ли песдеть?!

Я бы не выдержал и слил ВСЕХ! ВСЕХ, о ком бы не спросили меня мусора!

Если б они закрыли меня в четырех стенах на трое суток…а потом показали ложку с чистым, прозрачным, как змеиный яд, раствором.

Я знаю девку-наркоманку. Она училась вместе со мной в институте. Была реальной, рысью и волчицей эта девка. Красивой, гордой, умной стервой. И у меня срывало крышу, только от единой мысли, что ее может коснуться кто-нибудь другой, кроме меня. Дурак, я ревновал ее без всякого права на это. Она любила не меня…Сейчас — за пол дорожки бодяжного, сырого гера, смешанного с нифелями, которые всплывают в ложке трухлявыми, сопливыми осадками и забивают даже вату на игле — готова сняться и еп***ись с кем и с чем попало. Я видел фотографию, на которой она отсасывала собаке. Жирному кобелю-ротвейлеру, на какой-то зафакстроченной банухе у братков. Никогда не забуду маслянные, черные, безумные глаза и фиолетовый язык, текущий похотливыми слюнями этого четвероногого чудовища, которому отсасывает человек. Человек, которого гер превратил в животное. Трусливое, больное, жадное до пороха животное.

Меня тошнит и я ползу до унитаза. На бумажных коленях, закидываю голову в очко и блюю. Скелет, оставшийся от моего истлевшего тела, пульсирует и давит из пустого желудка не рвоту, но одну зеленую слизь. Я давлюсь этой мокротой, размазываю по губам и плачу. Мне нужен ге-е-е-е-ер!!!

Телефон! Звонит телефон! Скорей, скорей в комнату, к аппарату! Ноги не гнутся и я падаю, ползу, хватаю трубку: — Ало, ало! Кто это?! — Сережа, так ты, оказывается дома? Это — мама… Бл***а, нах***а же мне звонить?! Да, от***тесь же! Что вам всем от меня нужно?! Вы же не можете помочь! Идите л-е-с-о-м! Я зажмуриваю глаза, мой рот корчится в спазмах: — Мама… я сплю… я устал… я сам тебе перезвоню! Кидаю трубку.

Мне все равно, что ты обо мне подумаешь и скажешь, мама! Я вас не трогаю, я живу один, мне никто, слышишь, НИКТО не нужен, не надо мне звонить! Не-на-до!

Я ползаю по ковру, зажав ресфедер в своих мокрых, дрожащих, грязных пальцах. Я ищу кропали. Микроскопические крошки гера, который когда-то так щедро просыпался на пол со стола. В глазах рябит, роятся черные мухи — пыль, запорошившая зрачки и перекрасившая мой разноцветный мир в черно-белый негатив. Волосы слиплись на лбу и холодные капли пота стекают по вискам. Я очень слаб, у меня нет сил даже на то, чтоб отодвинуть кресло. Я знаю, что под ним ничего не найду.

Я уже не однажды шарился там в прошлый, в позапрошлый, в поза-позапрошлый раз…И все равно, я опять подпираю своими костями это поганое, тяжелое кресло и сдвигаю его в сторону с того черного квадрата на полу, к которому оно так прочно приросло. Своим глазам я не верю, поэтому, миллиметр за миллиметром оглаживаю, ощупываю линолиум нервными, чувствительными пальцами. Крупинка, еще одна.

Мне не важен цвет, каждую найденную на полу крошку я пробую на вкус. Я жду, когда мой напряженный, воспаленный ищущий язык нащупает горечь. И я лижу свои пыльные, грязные пальцы, нашарившие на полу твердые крошки грязи. Я ослеплен своей безумной надеждой. Неужели?! Нашел?! Слишком маленькая, микроскопическая крошечка.

Я не дышу — боюсь неосторожным движением выронить ее из клюва ресфедера, потерять свое сокровище. Я не уверен в скользких, потных пальцах, в дрожь зажавших инструмент и подставляю ладонь. Заплетаясь ногами, несу на кухню и бережно опускаю найденный кропалик в ложку.

Мало. Этого будет мало. Нужно, как минимум, еще штук 10 таких кусочков, чтобы они немного подлечили меня. Возвращаюсь в комнату и снова ползаю по полу, перебирая каждую ворсинку на ковре и вылизывая языком линолиум своей гостинки… Мертвый телефон. Может его опять отключили и Малой, с утра уехавший с моим баблом за героином, просто не может мне дозвониться. Работает. — Ало, девушка, Сорокседьмая, милая, я понимаю, что уже достал и тебя, и Д

Но вы точно уверены, что номер 88-54 не доступен? Точно? Тогда передайте для номера 45-64… Тоже не доступен? А кто же тогда, доступен?!… Нет, извините, подождите…- Блин! Опять бросила трубку… «Меня сейчас нет дома. Оставьте свою мессагу — я перезвоню!» (перезвонишь ты, урод, Малой! Интересно, сколько гудков-сообщений у него уже набралось? Один… два… три?! Час назад было десять!) — Слыш, Малой! Малой, я же знаю, что ты — дома! Слышь, возьми трубку, Малой! Это я- Серега. Малой!! Срочно! Слышь, СРОЧНО позвони мне!!! Сцу-ука-а-а! Дома он, не хочет брать трубку! Взял на мое бабло гер, полечился, а мне — с***сать?!

Знает же, что я отдал ему последнее! Этого кропалика мне не хватит, чтобы раскумариться. Все накопленные ватки я уже давным-давно выпарил и отжал…Ватки-петушки-курочки-завертончики, через которые — намотанные на иглу- с ложки фильтруется в баян-гармошечку раствор. Где же они- ватки? Может быть еще раз запарить их, вместе с найденным на полу кропаликом?

Выбираю в машинку этот забодяженный, левый раствор, капаю с иглы на кисть — попробовать на горечь-крепость забуторенную жидкость. Еле-еле горчит. Почти не слышно. Почти голимая вода…и по вкусу, и по цвету. И даже добавить нечего: нет ни супрастина, ни…ничего нет… Теперь- найти вену. Какой же гиморрой с этим вляпыванием! С этим герычем заибанным!

Сначала найти бабло, потом — барыгу, после — прикинуть где можно быстро заварить и раскумариться, и главное — нащупать вену! Из всех этих шпарит — самое кумарное- найти свободную, живую вену и попасть в нее! Ладно, попробую сюда… игла тупая, сцу***а — не проткнет. Хотя, острая игла — тоже плохо: может пробить вену навылет… Если же загнать раствор не в трубу, а под кожу это такая боль будет!!! Не, вот пошел контроль: тонкий, кучерявый ручеек крови вонзается в шприц. Есть контакт. Гоню его, придавливая поршнем, обратно в вену, вместе с забуторенным расствором. Мои глаза, уши, язык — все внутри. Я прислушиваюсь к себе. Я жду.

Ни.че.во.

Никаких ощущений. Вода. Голимая вода. Я вляпался водой… Телефон! Звонит! — Ало, ало!!! — Серый, слыш чо… — Малой! Родной ты мой! Ты где?! Ты чо не едешь? Я хочу спросить его: ВЗЯЛ? Но боюсь спугнуть, сглазить. Закусываю губы и — на удачу -скрещиваю пальцы. Трясу ими возле трубы, от нетерпения. — Серега, прикинь, этого пи***ра- барыги нет дома. Я его возле подъезда прождал два часа. Потом поехал еще пару адресов пробил — везде голяк. Все — на шкуроходе. Ни у кого ничего нет…Говорят, завтра будет.

— А-а-а! Малой… я же не доживу до завтра… — Не ври. Раньше-то доживал. Ни чего с тобой не сделаецца. Я завтра по утру эту тему опять пробивать буду. Может чего-нибудь вымучу. — Малой! Сц***а! Я ж тебя всегда выручал…(надо ему на гниль надавить) Я ж на тебя понадеялся! Если б я знал, что ты весь день по порожнякам просуетишься, я бы сам взял! — Не п***сди. Где б ты взял?! Я же тебе говорю: весь город сейчас на шкуроходе. После того, как мусора хачиковскую тему накрыли — у всех голь. Если не веришь — я тебе щас обратно твое бабло привезу и — кумарь ты дальше, зачем, в одного! Без обмана… Я уже устал перед тобой отмазываться, как перед наставником, зачем! Лежит он дома, как тюлень пляжный, а я тут по всему городу круголи нарезаю. Хреново ему, видишь… а кому щас лехко? Не. Не вретМалой…Хотя, с другой стороны, кто его знает — типа мутного? — Во сколько ты завтра появишься? — Не знаю… Как только — так сразу. Ну вот и все…

Впереди — ночь. От ужаса у меня леденеет скальп. Опять ночь без сна. В оглушающей, давящей, как душный пресс, тишине гостиной клетки 12-ти кв.м. С задротным кино по ТВ кабелю. С обсосными вампирами и рекламными паузами каждые 15 минут. Рекламными паузами, тянущимися по полчаса. Полчаса на перечисление всех городских блядских фирм «досуга», питающих это кабельное ТиВи. С их шлюхами, поголовно сидящими на винте и мульке…А-а-а-а!!!

Мне холодно, я тяну на себя одеяло. Нет, делаю усилие-насилие над своими ватными, вибрирующими ногами и бреду к шкафу. Достаю оттуда свою дубленку. Я знаю, почему меня морозит и стараюсь подготовиться к неизбежному кошмару, который неумолимо надвигается на меня, струясь по венам.

Я чувствую, что тот грязный, заплесневелый раствор, что я вогнал в свою кровеносную систему не только не подлечит меня…Сейчас он тряханет меня не по-детски. Я гружусь на диван и наворачиваю на себя одеяло, дубленку, зарываясь с головой в эту берлогу. Холодно, холодно…начинает потрясывать. Поджимаю колени к подбородку. Шерстяные носки на ногах нисколько не греют.

Меня уже колотит от пронзительного холода, который в судорогах ломает мое тело. Зубы лупятся, молотятся, гремят, как поезд, сорвавшийся с тормозов и летящий под откос. Руки- подмышки…руки -в пах. Нечем дышать. На миг выныриваю сухими губами из вороха одежды и одеял — глоток воздуха и — обратно.

Хочу пить! Почему я забыл набрать в стакан воды?! Ко!Ло!Тит! Ме-ня-ко-ло-тит! ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы… 10 минут, 15 минут. В прошлый раз конкретно трясло в течение 25 минут…Пульс — тонкой, злой иголочкой агонизирует в бешенном ритме будильника, сорвавшегося со всех катушек!

За-жму-ри-ва-ю-гла-за… Я спускаюсь по обшарпанным бетонным ступеням грязной лестницы в темный подвал. Как темно. Хватаюсь рукой за влажную, склизскую стену. Ладонь скользит по ней, как по теплым соплям. Зачем я иду в этот подвал? Такое чувство, что я должен встретиться здесь с кем-то…Кто-то ждет меня в этом подвале и я иду к нему. Чиркаю зажигалкой и в ужасе отшатываюсь от стены, за которую только что держался: прямо из нее на меня смотрят огромные глазницы. Безумно-спокойные, подернутые розовой сеточкой капилляров — молочно-сизые глазницы без ресниц и бровей.

Глубокие, чорные омуты зрачков — бесконечные, бездонные колодцы, затягивающие в свои воронки — внимательно и напряженно следят за каждым моим движением. Я вжимаюсь в угол, руками пытаясь закрыться от безумного взгляда всевидящих глазниц. Зажигалка падает на пол и я проваливаюсь в тяжелый, давящий мрак. Кто-то, осторожно ощупывая, дотрагивается до моего лица холодными, влажными, мохнатыми щупальцами…струится по ногам…А-а!!! Я в ужасе, вырываюсь, выныриваю из болта своих кошмаров, которые снятся мне каждую кумарную ночь. Я мокрый. С меня течет пот, сопли, слюни, которые измочили подушку. Из моей задницы сочится вода… С меня течет. Я- не человек. Я- наркоман.

Я сижу на гере. Поэтому, у меня- недержание жидкостей в организме и они сочатся из всех дыр моего тела. Мой желудок пустой. Только поэтому из ж***пы льется не калл, а вода. Я лежу на узком диване, в луже собственного сока… За окном ветер полощит в серой, утренней мороси, черные листья сентября. «Последняя осень…» Вспоминаю кино-эпопею «Великая отечественная»: гремит колокольный набат и на экране, из огня встают кровавые цифры «1941». Для меня же безумным огнем полыхают титры другого летоисчисления- из пламени восстает имя нынешнего года: «2001». Этот страшный год… Самый страшный год в моей жизни…

Господи. Господи! Что же мне попросить у тебя? (героин, героин, героин, чупс, дорожку, трассу) …Не могу я. Нет у меня права обращаться к Тебе, просить Тебя. Не могу я пятнать святые одежды Твои своими грязными желаниями шакала, мыслями червя… Господи! Освободи меня, забери меня к себе… Господи… Телефон! — Да! Ало! — Слыш, Серый, давай, подъезжай. — Малой?! — Да, все нормально. Взял. Подъезжай, давай. — Малой, ты офигел, что ли? Как я подъеду? Малой, я же ходить не могу…Малой… Ты ж говорил — сам приедешь… ты чо… — Ну, я фиг знает… Слыш, у меня должен сегодня мастер телефонный прийти. И еще щас Леший должен звонить из района. Понимаешь, в общем, что я тебе говорю? — Малой… я не смогу. — Серый, ты достал. Давай, короче, не разводи сопли, подваливай наскоряк. Всё! Я знаю, что могу уговорить Малого подъехать. Но — не уверен, что он появится у меня в течение ближайших 2-х — 5-ти — 10-ти часов.
Сидеть на подоконнике, приклеившись лицом к стеклу и молиться на каждый автомобиль, мелькающий среди деревьев?

Я отлепляю свое деревянное, мокрое тело от пролежней дивана.

Мысль о скором избавлении от ломки, гонит меня на выход. Тыкаюсь в первые попавшие в поле зрения, ботинки без шнурков, срываю с вешалки куртку…Выхожу на улицу. Как давно я не был на улице…всю жизнь. Листья трутся на деревьях, скрежеща желтой чешуей о ветки. Как быстро проскользнули весна и лето. Я ни разу не был на море. Ни разу. Уже два года. А скоро зима…грязное марево пара из канализацтонных люков, птичье дерь.мо и ржавая, собачья моча на грязном снегу…

— Слышь, братан, подбросишь до Н-ской? — Сколько дашь? — Не понтуйся. Назови цифру.

— Полтиник. Пойдет?

— Иди лесом. (Я — не жлоб. Нет у меня полтиника…)

— Хорошо. А тридцатку дашь?

— Поехали.

— Ты уж лучше сразу мне бабки давай. А-то, знаю я…меня уже не раз обманывали твои братья…

— На, не щекотись.

Малой… Что ж ты меня про лифт не предупредил?! Я ж к тебе на 8-ой этаж еле дополз…

— Гыыы, не гони! Дополз же! Плохо знает, чо с лифтом… Вчера, в роде, работал.

— Сколько взял? Грамм?

— Да ну, нафиг! Какой грам, ты чо? Токо половину. И ту еле как удалось вырулить. Цены взлетели, барыги совсем с ума выжили. Ты ж понимаешь ситуацию… А чо я твою консерву из окна не увидел? Ты чо- на тачке? — Говорю ж тебе — пофиг мне. Не рулить, не двигаться не могу. Малой, ну, быстрее же, быстрее!

— Гогого, да ладно! Вижу, што у тебя уже клешни дрожат. Чо, совсем плохо? Сколько сыпать?

— Зачем ты спрашиваешь…

— С супрастином?

— А есть?!

— …Ладно, дам одну, чтоб не гнал в другой раз… Сам сможешь или тебя вляпать?

— Не, сам уже не смогу. Помоги, Малой. Да хватит уже его кипятить, выпаришь все! Давай, давай, скорей… Ничо хоть гер?

— …Да-а. Бодяженный, лучше-то все равно нет… Да, не трясись ты так! Мешаешь! Руку зажми… щас подлечишься. Вот ведь, уже, значит, и отсыпал и разбодяжил…

— Ну, как, Серый, подраскумаривает? Я закрываю глаза и начинаю чувствовать. Дрож растворяется в дымке спокойствия. Спокойствие и нежность окутывают меня. Наливаются и тяжелеют ноги. Я медленно отваливаюсь на спинку кресла.

Покой. Мне тепло. Мне уже хорошо!

Словно кто-то вдруг саданул меня битой по пояснице! Опять такая же милота! — Боооольно! Чо за херня?!

— Серый? Серега! Ты чо? Тебя тряхонуло, что ли? С чего вдруг?

— Чего ты в героин набуторил? С чем ты его разбодяжил?! У меня рожа полыхает! А!

— Погоди, погоди, Серый! Тебе догнаца надо! Если тот — грязным был… я щас… зажми руку!

— Давай быстрый, сквозь зубы скулю я от боли: в мою спину вбивается раскаленный кол! Мама… я обещал тебе перезвонить… Какая ты молодая… красивая, мама…

«А сейчас Сереженька нам прочитает стихи!»

— Серёнь, ты же прочитаешь стихи бабуле и дедушке? Смотри, папа сейчас тебя фотографировать будет — шепчет мама и легко приподняв, ставит меня-четырехлетнего, светлоголового, по-воробьиному нахохлившегося, мальчика на стул. Конечно же я расскажу вам стихи! Я люблю эти стихи, потому что в них говорится про моих маму и папу. Я улыбаюсь и кричу: — Солнце — желтое! Море — синее! Папа — сильный! Мама — красивая!

Источник