Позы для секса в советском союзе

Троллейбус дёрнулся и остановился.
Площадь Советская, Дом одежды! - торжественно-заунывно сказали динамики голосом Райки.
Райку я знала, знала и её троллейбус. Троллейбус имел два номера - номер маршрута и личный номер. Личный трёхзначный, я знала его точно, и всегда радовалась, встречая.
Когда нам с Райкиным троллейбусом было по пути - Райка не трогала троллейбус, пока я не подбегу. Долго ждала, сколько надо.
И за проезд денег не брала, и всем контролёрам велела меня не трогать. И правильно, мы с Райкой многое вместе прошли - совместные зондирования, сдачу анализов, рентгены, и я ещё прикрывала её перед врачами и медсёстрами, когда Райка сбегала из отделения потрахаться.
Потрахаться Райка бегала в лёгочное. Там в это время всегда обследовался райкин женатый воздыхатель. С ним, кстати, она тоже познакомилась в троллейбусе - здрасти, а где ещё могла знакомиться с хахалями Райка?
Воздыхатель был не райкиного круга, преподаватель из института.
- Ну ты даёшь! - смеялись над Райкой в депо и в общежитии транспортников.
- Да лишь бы не лечила. Как некоторые. - отбривала Райка.
Райка брить умела, умела стричь - и для стрижки у неё имелись другие хахали.

- А этот для чего? - спрашивала я.
- Этот? - Райка щурила глаза.
Глаза были подведены толстыми чёрными стрелками, на веках синие тени. Иногда тени были зелёными. Это если Райка надевала зелёный халат. Вообще халатов у неё было много, и тени к каждому халату всегда синие. И только к зелёному - зелёные. Так трактовала колористику Райка.
- Этот для любви, кыся моя. - говорила она мне.
Преподаватель был для любви, но Райку ему полагалось любить раз в год, когда они оба, сговорившись, ложились на плановые обследования. В одну больницу, но в разные отделения. Каждый - ориентируясь на слабое место в организме, как доказательство необходимости лечения.
Поэтому у Райки всегда был относительный порядок с гастроэнтерологией, а у преподавателя с лёгкими и бронхами.
И это понятно - роман длился не первый год, преподаватель успел защитить кандидатскую и уже заканчивал написание докторской. Вы можете представить этот роман?

Я даже не представляю, потому что я только приблизительно знаю, сколько надо лет, чтобы защитить кандидатскую и написать докторскую. И там ещё приходилось сдавать марсксистко-ленинское учение, между прочим. О чём бы ты не диссертировал, а учение сдай, чтоб от зубов отскакивало, и не посмотрят, что ты преподаватель.
Поэтому и Райка, и преподаватель были весьма здоровыми в слабых областях организма. Много лет они тут совместно их лечили. Только в разных отделениях. Но в лёгочном преподавателю полагалась отдельная палата, а поскольку жена его тоже готовилась к защите кандидатской, и борщи в больницу носила, конечно, но не слишком часто, и по часам, зависящим от лекций, а расписание лекций преподаватель знал отлично - короче, три недели полного и относительно спокойного адюльтерного счастья Райке и преподавателю были обеспечены.

Нельзя сказать, чтобы в другое время они не встречались. Встречались, конечно, но очень редко. И просто в троллейбусе. Преподаватель ждал райкин троллейбус на остановке. Точно как я ждала. Только я из экономии, и чтобы поржать над райкиными шуточками - а преподаватель ждал для того, чтобы постоять у райкиной кабины и переглядываться с нею в зеркальце.
Я видела. Он стоит - и зырк в зеркало, с помощью которого Райка контролирует салон.
А Райка - зырк на него, но ещё немного и на салон. Райка была профессиональным троллейщиком. Про салон не забывала. Но всё равно лицо счастливое-счастливое.
Зырк в зеркало, на преподавателя и салон - и лицо счастливое.
- осторожно, двери закрываются! - двери шшшшшшшуууух... А они слушают шух и счастливые.

А мне потом Райка говорила:
- Знаешь, что самое грустное? Что он мне даже не может подарить цветы. Потому что в троллейбусе могут быть его студенты. А знаешь, сколько у него студентов?
Ну, я сама была студенткой, поэтому количество студентов, праздно шляющихся по городу, примерно представляла, и понимала вероятность столкновения студента, преподавателя, вооружённого цветами, и Райки. Скандал, знаете. Скандал не скандал, но хи-хи и слухи, и всё быстро дошло бы до жены преподавателя.
Студенты помалкивать бы не стали, ушлый народ - я тоже знала это точно. Сама была такой. То-есть студенткой. И Райка если что во мне не любила, так именно мою принадлежность к студенчеству. Потому что если Райка ненавидела что-то более всего, так это студентов, которых постоянно боялся преподаватель.
Я попыталась объяснить Райке, что студенты в этом деле составляют только промежуточное звено, а ненавидеть бы ей преподавательскую жену, ту ещё мегеру, по слухам - но Райка, как только начинала слышать о преподавательской жене, так сразу руками махала и прекращала ненавидеть всех. Потому что жену преподавателя Райка очень уважала. Правда, не знала за что. Ну просто ей преподаватель так велел - уважать его жену, она и уважала.
Очень послушна была она своему преподавателю. Хотя с другими хахалями творила что хотела. Я видела. Мы гуляли к воротам - дальше нам было нельзя - и все проезжающие троллейбусы сигналили, и автобусы тоже. Сигналили бы и трамваи, но трамвайный путь был проложен кварталом ниже от больницы.
Так вот, когда сигналили автобусы - Райка ручкой махала вослед, а мне потом рассказывала:
- Этот три месяца ждал, пока я ему дам. Я заказала КлимА. Ноги сбил, пока нашёл.
(в то время только "Алые паруса" и ещё какая-то московская фабрика занимались вопросами запахов советских гражданок нашего города. даже Дзинтарса ещё не было, а что там говорить о Клима?)
- Этого прогнала. - говорила Райка. - Пришёл небритый. А у меня кожа нежная.

Конечно, Райка рассказывала не только о хахалях. Очень много интересного и полезного она рассказывала. Например, благодаря Райке я теперь точно знаю, что если в сильный ливень встанешь между двумя троллейбусами и коснёшься их обеими руками - может быть очень плохо. Райка однажды коснулась, поэтому знала. Говорила, её потом долго откачивали.
Я не хотела, чтобы меня откачивали, так что с тех пор я никогда не встаю между двумя троллейбусами в ливень и уж тем более не касаюсь их двумя руками.
Правда, у меня ни разу и не было такого в жизни, чтобы я вдруг захотела встать между этими троллейбусами и хватать их руками, и это же надо ещё чтобы ливень был. Очень много составляющих для такой ситуации. Не сложилось, не случалось. Но знать не мешает.
Ещё я знаю, какое это трудное занятие - ставить троллеи. А может, не троллеи - я могла уже забыть, как они называются. ну, эти усы у троллейбуса. Которые часто слетают и приходится тогда специальными вожжами их поддёргивать и ставить. Очень тяжёлое занятие. Райка рассказывала.
Поэтому, наверное, Райка получала много денег. Эти деньги я видела, когда к Райке приходил младший брат. Брат был моего возраста, и Райка всё хотела, чтобы мы с ним знакомились. Но нам знакомиться совсем не хотелось. Мне - потому что брат был бурсак, но это, конечно, не главное. Просто он при мне всегда молчал. И что я с ним буду делать, если он молчит?
А ему со мной тоже не хотелось знакомиться. Ну уж не знаю почему.
с Райкой брат тоже всё время молчал, только улыбался, когда она пихала ему деньги. Деньги пихала Райка такие - всё сторублёвки. Ничего себе. Я стипендию получала в тридцать рублей, а этому бурсаку сторублёвки.
Однажды, правда, я услышала, как брат говорит. Он говорил и жестикулировал, когда Райка пошла провожать его к воротам. А я прибежала позвать Райку. И он сразу замолчал, а Райка ещё говорила по инерции. Это был незнакомый язык. Райка и брат были болгарами. Мне так понравилось, как Райка говорит на этом болгарском, что я потом просила её ещё поговорить, но она отказывалась.
Стеснялась Райка того, что она болгарка. А чего стесняться?
- А о чём вы говорили? Он тебя как будто ругал. - спросила я у Райки.
- Ругал, конечно. - улыбаясь, объяснила она мне. - За дело ругал.

Брат ругал Райку за преподавателя. Он только что приехал из дому, из болгарского села над морским заливом - и передавал Райке мнение родни относительно этих ежегодных обследований. Родня в гастроэнтерологическую причину мало верила, и осуждала райкину любовь. Родня считала, что Райке давно пора замуж. А эта любовь мешает замуж идти - не без оснований считала родня. И брат к мнению присоединялся.
- Ничего себе! - возмутилась я. - Он же младше тебя на целых десять лет, он что себе позволяет, ругать тебя?
- Всё правильно. Он мужчина. - строго ответила Райка.
И это меня потрясло. Ничего себе, такой маленький, и сторублёвки берёт, не отказывается - но всё-таки ругает, потому что мужчина.

Эти сторублёвки меня тоже потрясли, не менее чем болгарский язык и строгость младшего брата. И я спросила у Светланы Евгеньевны, правда, что троллейбусные водительницы получают так много денег?
Светлана Евгеньевна была тоже троллейбусной водительницей, но она была такая - странная, не как Райка.
Она была царственная. У неё были пышные локоны, она их всегда тщательно готовила с вечера, и тоже всегда макияж. Только без таких стрелок как у Райки. Правда, тени были ещё синее.
Эта больница обслуживала транспортные парки и учебные заведения. Поэтому я знала многих троллейбусистов, автобусников, трамвайщиков и даже таксистов.
И я уверяю - Светлана Евгеньевна была единственной в своём роде.
Она читала Хемингуэя. Носила очки в золочёной оправе и больше была похожа на преподавательницу. И она очень стеснялась того, что она троллейбусный водитель. По крайней мере попросила меня не афишировать это, когда в нашем отделении появился новый мужчина. Мужчина был слегка седой, поэтому казался мне очень старым, но для Светланы Евгеньевны так и ничего - это я понимала. Потому что если Райка была просто старой, ей было уже двадцать восемь лет - так Светлана Евгеньевна и вовсе катилась в пропасть дряхлости. Ей было тридцать пять лет, ужас просто. А для такой старухи и седой мужчина подойдёт.
Все мужчины ходили в пижамах, или в вытянутых на коленях треньках - а этот ходил в брюках.
В брюках и сорочке!
В больничном отделении.
Такого не могло быть, ну это казалось просто невероятным, так же как его брюки, которые выглядели совершенно немятыми, даже после всех обследований и лежания на кровати - хотя злые языки из мужской палаты утверждали, что вся хитрость в том, что у него на самом деле двое одинаковых брюк, и пока он носит одни - вторые аккуратно складывает под матрац. Между матрацем и пружинистой сеткой полагалась дощатая прокладка, и вот на эти доски и складывал брюки загадочный мужчина. Прокладывая их с двух сторон газетами.
Мужчины думали, что это откровение повергнет Светлану Евгеньевну в шок - но она ещё больше возбудилась, когда узнала про две пары брюк и аккуратные газетные прокладки. И очень скоро они начали вместе прогуливаться по больничному двору - этот аккуратный седоватый мужчина и Светлана Евгеньевна.
Только они прогуливались в другую сторону, к моргу - а не как все мы, к воротам. И совершенно не ради уединения. Вернее, не столько ради уединения. А ради того, чтобы кто-то из проезжающих троллейбусниц, автобусников и таксистов не посигналил бы Светлане Евгеньевне. И этот мужчина не догадался бы, кем она работает.
Мужчина никому не говорил, где и кем он работает. Он только загадочно улыбался, когда его спрашивали. Он так красиво и загадочно улыбался, что было понятно сразу - не таксист, и не водитель. Тогда точно преподаватель. И скорее всего, он был секретный преподаватель. Так придумала Светлана Евгеньевна, и даже всех нас почти уверила в этом.
Она уверила в этом даже сухого и сморщенного девяностолетнего старичка, который, кажется, всегда жил в этой больнице. Он почти никогда из неё не выписывался, во всяком случае я точно знала, что, когда бы я ни прибыла в эту больницу - по плановой госпитализации, или по Скорой - старичок будет здесь.
Старичка звали очень сложно, что-то вроде Витольда Абрамовича, у него не было зубов, слезились и гноились глаза, и характер был отвратительный. Жёлчный характер - так говорили все.
Витольда Абрамовича не устраивало всё, просто всё. И о том, что его не устраивало, он всегда заявлял громко и крикливо. Даже когда привозили еду, и мы выходили в коридор с ложками и мисками - столовой не было, мы ели в коридоре, за длинными столами, которые каждый раз выставлялись на середину, трижды в день, а потом убирались под стены - он выползал из своей палаты и хрипло ворчал:
- О, горячий цех уже здесь...
И начинал критиковать суп, манную кашу, кефир, и плохо вымытые половники раздатчицы.
Раздатчицы молча принимали критику, и это было удивительно - хорошенькое дело, где вы видели больничную раздатчицу, которая молча примет критику?
Но у Витольда Абрамовича была трагедия, с которой все считались. Поэтому терпели.
Трагедия состояла не в том, что на самом деле Витольду Абрамовичу было не девяносто лет, как казалось, а всего сорок. И даже не в том, что все разрушения в его организме произошли после того, как ему вырезали желудок, испугавшись какой-то страшной опухоли, которую показали обследования.
А в том, что вырезанный желудок Витольда Абрамовича оказался совершенно здоровым. Но назад его хирурги уже не смогли пришить. Так и пришлось Витольду Абрамовичу жить - тяжело, грустно, с незаживаемой обидой на врачей и на весь мир - молодой, здоровый, радостный и самозабвенно трахающийся, как Райка. Ну, так казалось Витольду Абрамовичу. Ему казалось, что ни у кого нет такой боли, как у него - и в принципе, он был почти прав.
Но самым странным было то, что Витольд, ненавидевший всех в мире, лишившем его всего - должен был более всего ненавидеть Райку, громкую, развратную, красивую, и даже относительно здоровую.
А Райку он не ненавидел. Более того - она была единственной, кто мог остановить поток ворчания Витольда. Этот поток ворчания и чавканья очень мешал принятию пищи, и без того отвратительно-больничной. И когда чавканье и ворчание становилось уже совсем невозможным - Райка рявкала на Витольда, и он умолкал. Даже чавкать переставал, а ел аккуратно и грустно. И всем тогда становилось немного стыдно. Даже Райке. И, вставая из-за стола, она гладила Витольда по жиденькой плеши на голове - а он откладывал ложку, и тянулся за её рукой.

Так вот - даже этот Витольд поверил Светлане Евгеньевне, что загадочный мужчина работает каким-то секретным преподавателем. Физиком или математиком, точно!
И работает для ракет. Как минимум для ракет.
Ракеты делались в соседнем городе. Говорить об этом было не принято, но все знали.

И только Райка смеялась над Светланой Евгеньевной и говорила:
- Он жулик и вор. Вот увидишь.

Райка и Светлана Евгеньевна ненавидели друг друга. И тщательно скрывали от всех, что живут они в одном общежитии. Как будто им неприлично было признавать некоторую общность между собой - каждой со своей стороны.
И только я знала страшный секрет. Они жили не просто в одном общежитии.
Они жили в одной комнате.
Я знала, как они жили - не разговаривая друг с другом. Из года в год они делили эту комнату и не разговаривали друг с другом.
Я тоже жила в общежитии, я понимала немыслимую сложность такого существования.

Когда я подошла к Светлане Евгеньевне с вопросом о заработках троллейбусных водительниц, она замялась.
Она часто мялась, прежде чем отвечать на мои вопросы.
Я была девочка. И девочка из хорошей семьи. А Светлана Евгеньевна не всегда знала, как разговаривать с девочками из хороших семей, несмотря на свою царственность, и тщательные локоны, томик Хемингуэя, а также заграничные халаты с запАхом.
Халаты с запАхом были чем-то, плохо укладываемым в советскую действительность, признаком зарубежной или царской роскоши были эти халаты, а также они намекали на быстрое развёртывание одежд, в случае чего, в отличие от халатов на пуговицах, которые носили все, так что веяло от халатов с запАхом тлетворным эротическим запахом, и некоторое осуждение они вызывали, эти халаты Светланы Евгеньевны, даже более, чем осуждение по поводу нескрываемой и даже выпячиваемой Райкиной развратности. И это понятно. Райкина лёгкость в решение вопросов того, чего в Советском Союзе не было - секса - была ясной и прозрачной. А халаты Светланы Евгеньевны несли в своих птицах, цветах, выписанных на атласе, а также в сложной с виду, но такой простой в эксплуатации, системе шнуровок томительную эротику. Эротику недоступной, кажущейся доступности. Светлана Евгеньевна, обёрнутая в такой халат, как бы говорила:
- Я вся твоя, только дёрни за шнурочек.
Но понятно было, что нужно знать, где дёрнуть. Знать тот конец, тот нерв, после нажатия на который вся Светлана Евгеньевна, с её локонами, тонкой душой, истомлённой в общежитии и троллейбусе - вдруг упадёт в твои объятия, и с томиком Хемингуэя.

Светлана Евгеньевна и Райка боролись за мою душу. Зачем-то им нужна была моя душа, этим соперницам из одной комнаты, одного общежития, одного троллейбусного парка.
К тому же они обе очень уважали моего папу.

Моего папу уважали все. Папа явился в это отделение грандиозно, как обычно - и не без увертюры.
Увертюру обеспечила я.
Я тогда была ещё не настолько сильна в музыке общественных отношений и партитуре личностных появлений - однако, некоторые интуитивные этюды мне уже удавались.
Этюд Появления начался с того, что я вошла в палату - эту заурядную палату заурядной городской больницы.
Десять коек, в два ряда по пять, и узкие проходы между ними встретили меня.
Мне не слишком понравилась палата. Конечно, я была пациент в законе, и палатами на десять человек удивить меня было трудно. Но здесь, в этом пространстве, десятку коек было тесно.
Ощущение тесноты усиливали узкие высокие окна и узкие двери в палатном торце.
Одним словом, я вошла в палату, и сразу оказалась придавленной этими монастырскими узостями и высотой.
Конечно, мне было немного легче, потому что я вошла не одна, а с Татьяной Ивановной. Мы с ней познакомились в приёмном отделении. Там нас принимали и описывали, по очереди сажали на табурет и шевелили волосы причёсок, проверяя и удостоверяя отсутствие вшей.
Татьяна Ивановна была шокирована такой проверкой, и я сразу поняла, что Татьяна Ивановна в больницах бывает редко. И папа мне потом это сказал. Он сидел в приёмном покое, ждал за дверью, пока меня проверят, опишут и переоденут, чтобы потом уже увидеть меня в окне, помахать рукой и показать два пальца - буду, мол, через два часа.
Но надо было убедиться, что мне выдали всё, что полагается - а полагалось койко-место и тумбочка, а также постель, и слава Богу, что недавно отменили обязательные больничные пижамы и халаты, застиранные и выношенные множеством поколений пациентов. Нет, что за вопрос - если ты забыл захватить дома халат, тебе, конечно, могли выдать, плюс пижаму в придачу - но я встречала мало желающих ходить в больничной одежде.
И пока я переодевалась в хорошенький хлатик, специально купленный для этого периода обследования, папа ожидал моего оформления, и познакомился с мужем Татьяны Ивановны, который тоже сидел там, ждал и отчего-то очень волновался. И когда папа решил узнать, отчего это так волнуется этот мужчина - то сразу и был завален ворохом информации. Что Татьяна Ивановна всегда была здоровой. Что вдруг у неё начало болеть "под ложечкой", что все очень встревожились, и теперь будут проверять, нет ли в желудке у Татьяны Ивановны язвы, что родила Татьяна Ивановна двоих детей, и вся её семья её страшно любит, а он, муж, конечно, любит больше всех.
А Татьяну Ивановну невозможно было не любить, такая она была толстая, красивая и ласковая. И когда мы с ней вместе вошли в небольшую по площади, но узкую и высокую палату - мне уже было не так грустно, как если бы я вошла в эту палату одна.
Но всё равно было немного грустно. И, когда женщины, находящиеся в палате, забегались в поисках бумаги и авторучки - зачем-то им срочно понадобилась бумага и авторучка - я, сидя на кровати и сложив руки на коленях, сказала грустно и монотонно:
- Сейчас всё принесут. Ручки, карандаши, стопку бумаги и тетрадки. Для всей палаты.
Я сказала это так спокойно и монотонно, что все очень удивились и помолчали.
- Кто принесёт? - спросила красивая девушка, лежащая на соседней кровати.
- Папа мой принесёт. - ответила я.
- Ты что, заказала ему бумагу? - спросили у меня.
- Нет. - так же монотонно, как будто пребывая в трансе, ответила я. - Просто папа всегда приносит бумагу, тетради, ручки и карандаши. В больших количествах. Хватит на всех.

В палате снова помолчали. Потом Светлана Евгеньевна спросила:
- А что он ещё принесёт?
- Шкатулку с пробниками духов. Кремы для рук и для лица. Много свежих газет и журналов. Стопу писчей бумаги и десяток тетрадей. Конверты. Салфетки. И цветы в горшках.

Этот перечень женщин доконал.
- А зачем тебе пробники духов?
- А зачем цветы в горшках? - спросили несколько женщин одновременно.

Мне не нужны были пробники духов. И шкатулка мне в палате вряд ли была нужна. но папа любил дарить мне шкатулки. А крохотные пузатые скляночки с этими пробниками - эти малюсенькие бутылочки с жидкостью зелёного, золотистого, розового цветов так славно укладывались в шкатулке, так весело переливались, что странный вопрос - зачем? - мне казалось, отпадал сам по себе.
Цветы в горшках вообще шли по умолчанию. Папа всегда привозил мне цветы. Но срезанные цветы быстро увянут. И вдруг папа в какой-то день не приедет, и у меня не окажется цветов?
В таком случае лучше дарить цветы в горшках - считал папа.
Всё это было настолько понятно, что я нарушила монотонность своей грусти некоторым удивлением и объяснила.

Женщины совсем удивились.
- Лучше бы он кроссвордов принёс. - проворчала какая-то тётка, лежащая на угловой кровати.
- Он обязательно привезёт кроссвордов. - удивлённо, но уже начиная раздражаться, сказала я.
Нет, ну правда, как это можно не понимать, что сейчас мой папа придёт, и сразу принесёт всё, чего вам здесь не хватает?
- А ты любишь разгадывать кроссворды? - спросили у меня.
- Я? Кроссворды? - опять удивилась я. - Нет, не люблю. Я никогда их не разгадываю.
Кроссворды всегда меня раздражали.

- Так зачем твой папа привезёт кроссворды? - спросили тётки почти хором.
- Ну вам же нужны кроссворды. - лаконично ответила я, и они замолчали, вздев брови, но не найдя аргументов против такой логики.

В палату протиснулась медсестра, и позвала меня в манипуляционную.
В эту палату приходилось всем протискиваться, потому что мало того, что двери были узкими, так одна створка ещё была крепко заперта на шпингалет и перекрыта крайней в ряду кроватью.
Я встала, взглянула на часики, очень огорчилась и попросила палатных тёток:
- Если придёт мой папа, скажите ему, что я скоро приду.
- А как мы узнаем, что это твой папа? - улыбаясь, ответили мне тётки.
Ну да. Посетители здесь собирались внизу, под длинными узкими окнами и кричали, кто во что горазд - кто в имя, кто в фамилию. А моей фамилии в палате ещё не знали. И говорить фамилию пока что было бесполезно, всё равно её никто не запоминал с одного раза, да и папа никогда бы не стал меня вызывать по фамилии.
- Он крикнет "Эй там, на палубе!" - объяснила я.
- Именно так и крикнет? - не поверили тётки.
- Ну да. - терпеливо объяснила я. - Ну, может ещё крикнуть "Эй, на бригантине!", или "Вира помалу!". Короче, вы сразу поймёте, что это он.
пожала плечами я непониманию тёток - как это можно не узнать моего папу? - и пошла в манипуляционную.
А когда я вернулась - то увидела уже уважительное недоумение на лицах тёток.
Моя кровать была завалена пакетами, тумбочка тоже. На длинных узких окнах стояли цветущие азалии. А тётка на угловой кровати мусолила карандаш над свежим кроссвордом.
- ой, я взяла без разрешения. Можно? - испуганно спросила она у меня.
- Конечно. Это же вам мой папа принёс. - объяснила я.
- Откуда он знал? - спросила она.
Я пожала плечами.
Папа всегда знал, что нести в больничную палату, в комнату общежития - да он вообще всегда знал, что и кому нужно в данный момент. Он знал, что может понадобиться именно здесь, именно в этот отрезок времени, именно этим присутствующим лицам - и это была личная магия моего папы.
Я начала раскрывать пакеты, которые принесла услужливая Татьяна Ивановна, сбегав вниз, пока меня кололи иглами в манипуляционной - и начала доставать и раздавать бумагу и ручки, тетради и острозаточенные карандаши. Карандаши продавались незаточенными. Но в мою палату была внесена упаковка заточенных. Остро и аккуратно, как мог делать только папа, чертёжник и картограф. Где он умудрился их заточить? - я не знала. Это тоже был один и разделов папиной магии, как эти азалии, которые уютно и правильно встали на окнах, отчего монастырская длинная и узкая комната вдруг превратилась из душной общей кельи в дамскую комнату, почти будуар.
На тумбочке я выстраивала тюбики разных кремов, и наконец я извлекла новенькую шкатулку, открыла крышку, луч заходящего солнца упал в шкатулку, и сияние разноцветных крохотных пузатых бутылочек витражными бликами осветило больничную палату так, что засмеялись даже самые строгие тётки.
- Какой волшебник твой папа. - сказала Райка.
Я серьёзно кивнула. Папа был волшебником, а я ценила тех, кто сразу начал это понимать - и с этого понимания началась наша дружба с Райкой.
- Поразительно. - сказала Светлана Евгеньевна. - А ты ведь была права. Мы сразу поняли, что это именно твой папа.
- Почему? - спросила я.
- По лицу! - засмеялись все.
- К тому же он так и крикнул "Эй там, на палубе!"

Потом мне рассказали, что когда раздалось под окнами "Эй там, на палубе!" - все тётки, даже самые толстые и ленивые, бросились к узким этим окнам.
И потом они всегда бросались к окнам, слыша, как зовёт под окнами тех, кто на палубе, мой папа...

Папа приходил ко мне в два часа дня. Как раз после обеда и за час до тихого часа. И мы даже успевали погулять по двору. Тогда многие гуляли, и папа фотографировал всех. А на следующий день привозил всем фотографии. Я знала, что для того, чтобы привезти фотографии на следующий день, папе приходилось полночи сидеть в своей маленькой комнатке, которая у нас дома называлась фотолабораторией – потом ещё проснуться рано, чтобы отглянцевать эти фотографии. Но папа чаще всего всё это успевал. Он знал, как важно людям быстро получить свои фотографии.
Понятно, что папа все эти фотографии просто дарил. Он дарил их медсёстрам и врачам, больным и приходящим к ним родственникам.
Это было дороговато. Я понимала. И все тоже понимали. И даже предлагали папе деньги.
Но они делали это только раз, а больше никогда. Потому что папа так картинно шарахался, так артистично возмущался, что все сразу начинали смеяться. Там, где появлялся мой папа, всегда все начинали смеяться.
Но и неудобно им было за своё предложение. Некоторые даже краснели. Райка покраснела.
Когда она предложила папе деньги за фотографии, папа сказал что-то смешное. Райка отсмеялась, но всё же настаивала. И тогда папа сказал ей что-то тихо. И Райка покраснела. Потом весь вечер была грустной. А мне сказала восхищённо-уважительно:
- Какой человек твой папа… Такой человек… Такой… - и слов не подобрала.
А мне до сих пор интересно, что же он ей сказал тогда.

Однажды папа не пришёл в два часа, и я начала плакать.
Мне было стыдно, ну право – я была уже взрослой, мне уже было семнадцать лет, ещё немного – и уже старость. Старость маячила двадцатилетием. Я не представляла, как можно жить после двадцати, когда уже начинается увядание. Но пока было только семнадцать, можно было не думать о неприятном, а даже слегка погордиться взрослостью.
Но когда папа не приехал, я начала плакать, как маленькая. Я вышла из палаты, и стояла в коридоре у окна. И плакала, не поворачиваясь к людям.
Люди были – Светка и Витя.
Светка и Витя сидели в углу коридора, где нет лампочки. И там сумрачно даже днём. Потому что коридоры узкие, и окна узкие.
И Светка и Витя сидели там почти всё время. Потому что там было удобно целоваться. Но целоваться они начинали только после пяти, когда уходили врачи. А до пяти они просто сидели, и Витя держал Светкину руку в своей.
Светка – красивая белая девушка из нашей палаты. Её кровать стояла возле моей кровати, и это было хорошо. Потому что от Светки всегда шёл хороший запах.
Даже Райка не имела такого запаха, как Светка. А от остальных иногда совсем плохо пахло, потому что душ в больнице не всегда работал, а батареи работали всегда, и очень сильно. И было жарко, все потели. А когда десять человек в палате, и все потеют, а подмышки брили не все, только Райка, Светлана Евгеньевна, Светка и я – о, это очень тяжело.
В магазинах продавались дезодоранты. Но пользоваться ими в этой палате никто не мог, потому что у Татьяны Ивановны была страшная аллергия на дезодоранты. И потому некоторые бегали к умывальнику дважды в день, мыть подмышки. А Райка ещё аккуратно застирывала свои халаты под мышками. А Светлана Евгеньевна демонстративно морщилась, и переодевала халаты дважды в день.

И только Светка не мыла подмышки. Не застирывала халаты. Не морщилась.
Но всегда выглядела и пахла как новенькая.
Как ей это удавалось, не представляю. Её совершенно белые волосы, казалось, вообще не грязнились. Были пушистыми, хотя никто не видел, когда она моет голову.
Волосы были белыми как у альбиноса, хотя понятно было, что Светка их красит в такой цвет. Светлана Евгеньевна тоже красила волосы, но они у неё были желтоватыми – и я знала, что Светлана Евгеньевна многое бы отдала за то, чтобы узнать, чем красит свои волосы Светка.
А я бы многое отдала за то, чтобы понять, как она умудряется сохранять белоснежными свои носки.
Носков было две пары. Я это знала точно, наши кровати были рядом, я наблюдала.
Пока одна пара сушилась – Светка носила вторую. Белоснежные носки надевались утром и снимались вечером, будучи такими же белоснежными. Даже непонятно, зачем Светка их стирала. Но стирала она их каждый вечер. И это единственное, что я видела из Светкиных способов ухаживать за собой.
Мы не видели, как она моется, как чистит зубы, как укладывает волосы и красит ресницы – а из всех видов косметики Светка пользовалась, кажется, только тушью для ресниц. У неё никогда не было синих теней на веках, алой помады на губах, как у всех женщин нашей палаты. Все женщины нашей палаты, казалось, пользовались одной помадой. И только тогда, когда к ним кто-то приходил. Они могли не мыть и не брить подмышек – но накрасить губы алой помадой они считали себя обязанными.
А Светка ничего не делала с лицом, но была всегда такой белой, что иногда страшно было смотреть, как продвигается она между этими больничными кроватями, заправленными сероватыми простынями, из-под которых иногда торчали резиновые тапки для душа, скомканные чёрные носки, трусы в цветочек – одним словом, всё то, что женщины запихивают под матрац, если они, женщины, не имеют доступа к шифоньерам.
Страшно было смотреть на белую Светку, казалось, она может запачкаться.
Но она не пачкалась. Она была и выглядела белой. Даже снег за окном не был таким белым – а жидкий снег в городе, где всё это происходило, никогда не был белым – снег южного металлургического города…

- А почему ты не красишь веки тенями? – однажды, расхрабрившись, спросила я у Светки.

Я бы никогда не решилась задать ей такой вопрос, если бы он не вырвался у меня сам. Светке сложно было задавать вопросы. Она ни с кем не разговаривала. Она жила в этой палате так, словно вокруг неё никого не было. Она не скандалила, если её что-то не устраивало, никого ни о чём не просила и спрашивала – просто она входила в палату, и все вокруг словно растворялись. Словно эта палата – место, предназначенное только для неё, и эти мои азалии на окнах, и сами узкие окна, и все медсёстры, и врачи, призванные в эту больницу только для того, чтобы обслуживать и лечить только её, Светку.

Правда, иногда казалось, что так и было, особенно когда у Светки начинались приступы. Тогда врачи и медсёстры вбегали в палату, и начинали суетиться у её кровати, а иногда даже куда-то Светку уносили. А через несколько часов она входила в палату – такая же белая и чистая, как будто это не у неё несколько часов тому назад шла кровь изо рта…

Светка умирала.
Но я не сразу это поняла, и мне не говорили. Считалось, что я ещё маленькая для таких пониманий.
Светка умирала, и потому ей прощали всё – и эти королевские повадки, и вызывающе белые носки, и даже тонкий запах, который оставался долго в воздухе после Светки, так что выйдя в больничный коридор, можно было сразу понять, куда пошла в этот раз Светка.
Кажется, её даже любили. Но все по-разному.
Врачи её любили, глядя на неё с каким-то острым сочувствием.
Муж любил её так же заботливо, как заботливо любили её мама и свекровь. Они приезжали к ней иногда все втроём. И все они так нежно глядели на Светку, пока она капризничала и командовала, получая сумки с едой – это хочу, этого не хочу…
Они так глядели на неё, что казалось, они даже радуются её очередному хочу – это давало им возможность срываться с места и бегать, искать и приносить ей именно то, что она хочет. И совершенно не огорчаться, если к тому времени она расхочет то, что запросила.
Женщины в палате любили её странно. Они любили её как редкостного больного зверька. Зверька, привезенного в зоопарк, но приболевшего в дороге, так что всем посетителям непонятно, и все тревожатся и ждут исхода, но в любом случае исход будет нужным для посетителей:
- если зверёк выживет, все будут гордиться, что в нашем зоопарке есть такой
- если зверёк умрёт, все будут гордиться, что в нашем зоопарке был такой.

Светка часто лечилась в этой больнице, и в этом отделении. Она не была ни преподавателем, ни водительницей какого-то транспорта – но она работала в бухгалтерии транспортного депо. И зарплату для Светланы Евгеньевны, и для Райки начисляла именно она – а может, и её мама, и свекровь, которые тоже работали в этой бухгалтерии.
А муж у Светки был спортсменом. Он был огромный и бугристый. Бугры мышц видны были даже под свитером. Этот свитер, казалось, трещал на нём – а когда он приходил в обтягивающей белой водолазке, на него хотелось смотреть очень долго. Но это было нельзя. Тогда все старались перевести взгляд – ну вот хотя бы на Светку, и сразу удивлялись, насколько хрупкая Светка стала ещё меньше, нежнее и белее рядом со своим огромным мужем.
В больницу Светка ложилась в двух случаях – когда начинали часто накатывать приступы, и когда муж уезжал на соревнования. Это мы узнали у Татьяны Ивановны, она немного поговорила со Светкиной свекровью, они оказались знакомы.
А сейчас как раз муж должен был уехать на соревнования, со дня на день. А у Светки приступы. И всякий раз, когда мы снова переводили взгляды на мужа, в его тонкой белой водолазке – мы видели этот вопрос на его простоватом, и даже туповатом лице. Уезжать или нет…
Он был единственным посетителем, которому разрешалось входить в эту женскую палату. И вообще в отделение. И это было возмутительно – в конце концов, мы ведь могли переодеваться, или менять прокладки, или мыть подмышки, а он входил, и всегда без стука.
Однако, никто не возмущался. Потому что мы могли делать что угодно – он всё равно никого из нас не видел. Похоже, он тоже считал, что эта палата, и всё отделение с его врачами и медсёстрами созданы только для неё.
Он видел только её.

Мы это видели - но мы не могли видеть, любит ли Светка своего мужа.
Татьяна Ивановна любила своего мужа. Когда он уходил от неё – она возвращалась в палату, блестя глазами и говорила:
- Нацеловаааааалась…
Татьяна Ивановна жила в однокомнатной квартире вместе с мужем, двумя детьми-школьниками и свекровью. Татьяна Ивановна никогда не жила со своим мужем в отдельной комнате, даже в общежитии, когда они только поженились.
Татьяна Ивановна рассказывала, что когда её первой дочери было шесть лет, она спросила:
- Мама, а почему когда я с тобой сплю, у нас кровать не качается, а когда с тобой спит папа, у вас кровать качается?
Все хохотали. И только Светка вдруг подняла голову от кроссворда и спросила заинтересованно:
- А что ваша дочь говорит сейчас?
- Ничего. – удивлённо ответила Татьяна Ивановна. – Я надеюсь, она забыла о том вопросе.
- А как кровать, качается? – настойчиво спрашивала Светка.
- да Господь с тобой, Светочка… - укоризненно сказала Татьяна Ивановна. – После того вопроса кровать сразу перестала качаться.

Райка любила своего преподавателя.
Когда Райка возвращалась в двенадцать часов ночи – она всегда договаривалась с нянечкой, та ждала Райку, сидя у двери, на дробный стук открывала дверь, и Райка вбегала в отделение, незаметно сунув нянечке рубль – когда входила Райка тихо в палату, быстренько раздевалась и ныряла под одеяло, я, не спя между кроватями Светки и Райки, слышала эту Райкину любовь.
Любовь спокойно ныряла под одеяло, немножко скрипела пружинами, затем затихала и, когда казалось, что Райка давно спит, любовь под её одеялом вздыхала вдруг так глубоко и так прерывисто, что мне тоже хотелось плакать.

Даже Светлана Евгеньевна, кажется, влюбилась в своего седоватого мужчину.

Все это знали. Но никто не знал, любит ли Светка своего мужа.
А Витю она любила.
И это было странным. При таком бугристом красавце и спортсмене, муже, любить сухонького невысокого Витю, который, к тому же, поговаривали, был алкоголиком - это было непонятно. Как будто королева, при короле, дворце и свите, вдруг полюбила бродягу - так это выглядело.

Витя тоже умирал.
У них со Светкой были одинаковые диагнозы, и стадия была одинаковой. У них обоих положение было таким, что даже горе Витольда Абрамовича, живущего без желудка, казалось смешным и совсем не горем.
Правда, у Вити не было шансов, как у Светки. У него не было шансов, потому что у него не было мамы в бухгалтерии, и не было возможности достать какое-то очень редкое лекарство, которое заказали для Светки за границей, и это лекарство должен был привезти Светкин муж, уезжающий на соревнования. Это лекарство, о котором говорили все – Светкина свекровь, шепчущаяся в коридоре с Татьяной Ивановной и Светкиной мамой, врачи, медсёстры – могло принести с собой шанс. Так говорили. И только Светка не говорила ничего об этом лекарстве, и даже, кажется, не думала о нём. А думала она чёрт знает о чём – но чем дольше сидели они с Витей в коридоре, тем позднее пробиралась Светка в палату.
Даже Райка приходила в палату раньше. Райка приходила всегда в одно и то же время. Я знала почему так. Преподаватель не любил засыпать позднее двенадцати. У него была отдельная палата и Райка, в принципе, могла оставаться у него до утра. Но преподаватель говорил, что если она останется до утра, то преподаватель не выспится, и его жена по цвету его лица поймёт, что он не спал, и что-то заподозрит. Райка соглашалась с такими резонами и возвращалась в палату до полночи. Она всегда с ним соглашалась, эта Золушка из троллейбусного депо.

Райка не любила Светку. Светка не замечала Райку. И это было понятно. Мне это объяснила Светлана Евгеньевна, когда я спросила у неё, почему так:
- Светочка у нас элита. – сказала Светлана Евгеньевна, поджимая губы.
- А Райка? – спросила я.
- А Райка?.. – засмеялась Светлана Евгеньевна. – Ты что, не понимаешь, кто такая Райка? Откуда, ты думаешь, у неё деньги?

И осеклась, как будто сказала лишнее и пожалела о своих словах. А мне не нужно было продолжения. Мне уже было семнадцать лет, и я на самом деле многое знала.
Я также видела осуждающие лица мамы и свекрови Светки, когда они смотрели на хохочущую Райку. Они все знали друг друга.
Они все поджимали губы, глядя друг на друга, эти женщины из транспортного депо.

- Кастовый мир. – сказал мне папа когда-то, увидев эти поджатые губы и мой жадный, вопросительный взгляд.

Но однажды я увидела такое, во что не поверила.

Было начало первого. Конечно, мало кто спал в палате. Когда в палате десять женщин, у троих из которых внезапные романы – остальным женщинам таких палат плохо и мало спится.
А я просто хотела в туалет, и я туда пошла.

Я вышла в коридор и увидела Светку и Витю. Они сидели в своём уголке и почему-то не целовались. Устали, наверное. Витя держал Светкину руку, и вдруг быстро наклонился и поцеловал её. Мне показалось, что Витя вообще редко целовал женщинам руки. Светке, наверное, тоже это показалось. Потому что она очень медленно и грустно погладила его по голове.
И в это время по лестнице поднималась Райка, возвращающаяся из лёгочного отделения, от своего преподавателя. Райка тоже увидела, как Витя поцеловал Светке руку. А меня они не видели. Я просто стояла у палаты и ждала Райку, чтобы уговорить её сходить со мной в туалет. Туалет был тёмный, и окна выходили на морг. А неприятно сидеть на унитазе рядом с окнами, из которых виден морг, мало ли…

И, ожидая Райку, я увидела, что она подошла к Светке и дала ей ключ.
- Утром отдашь. – сказала Райка.
- А какой ты ключ ей дала? – спросила я у Райки, когда мы сели на унитазы с видом на морг.
- От оно тебе надо? – с непонятной злостью сказала Райка.
Я обиделась. Она надела трусики и колготы, подошла к рукомойнику.
- Ключ от бытовки. – сказала она, не оборачиваясь.
Бытовкой называли комнату, где спала ночная санитарка.
- А санитарка? – удивилась я.
- Поспит в коридоре. На диване. – сказала Райка, и добавила: - За десятку она и на полу поспала бы.
- Ты дала десятку санитарке? – округлила я глаза.
- Пошли спать. – сказала Райка.

Светка была в палате, когда мы вернулись, и даже не посмотрела на нас, когда мы вошли.
Райка пожала плечами и залезла под одеяло. Ключ лежал на Райкиной тумбочке.
В палате никто не спал, женщины решали какие-то сложные вопросы варки варенья

- Понимаешь, я так не хочу. – сказала вдруг Светка, глядя в потолок.
- Вольному воля. – ответила Райка, тоже глядя в потолок.

Моя кровать стояла между их кроватями. Я переводила взгляд с одной на вторую. Очарование предчувствия непонятного накатило на меня дрожью, и чтобы никто не заметил этой дрожи, я укрылась по шею одеялом.
Светлана Евгеньевна заинтересованно приподнялась на локте и начала наблюдать. Остальные тоже умолкли, на полслове: «ставишь на огонь, доводишь до кипения и помеши…»

- Всё должно быть красиво. – сказала Светка, глядя в потолок.
- Да пусть хоть как будет! – шёпотом закричала Райка. – Пусть будет хоть как, всё ж лучше, чем никак!
- Хоть как? – тут уже шёпотом воскликнула Светка и тоже приподнялась на локте. – Хоть как – это как у тебя, раз в год, в лёгочном отделении? И как, ты счастлива? Или как Татьяна Ивановна, когда свекровь раз в год выезжает с детьми на море? Две недели счастья раз в год, да? Две недели шатается кровать, Боже мой, какое счастье, и то в миссионерской позе!

- В какой такой позе? – заинтересованно спросила Татьяна Ивановна.
- В миссионерской. – тщательно выговорила Светка.
- А как это? – удивилась Татьяна Ивановна.
- Татьяна Ивановна, не травите душу. – засмеялась Райка.

- Нет-нет, погодите, я не поняла. Это почему пионерская поза, это вы о чём?
- Да не пионерская, миссионерская. – брезгливо сказала Светка.

- Татьяна Ивановна, ну вот вы как с мужем живёте? – спросила Райка, усмехаясь.
- Ну так, как Светочка и сказала. Всё она правильно сказала. Две недели, когда свекровь с детьми едет на море. А что? – удивилась Татьяна Ивановна.
- Да нет, я имею в виду, вы как с ним это дело делаете? Он сверху, вы снизу, правильно? – спросила Райка.
- А как же ещё… - снова удивилась Татьяна Ивановна.
- Как, как… Каком сверху. – передразнила Светка. – Да как угодно. Можно сидя, можно лёжа, можно стоя.
- Как это стоя? – расхохотались остальные.
- Вот видишь… - сказала Светка, глядя в потолок.
Райка промолчала. Светлана Евгеньевна улыбалась немного растерянно. Мне показалось, что очарование непонятного откровения захватило и её, но более всего ей бы хотелось сейчас лежать, глядя в потолок и перебрасываться непонятными фразами с Райкой и Светкой – только она никак не могла уловить суть непонятных фраз, чего-то ей не хватало, какого-то тайного знания.

- Нет-нет, Светочка. Ты объясни, что ты хотела сказать. – загудела палата.

Светка села на кровати, подбила подушку, оперлась об неё и начала говорить.
Она начала говорить, и сон уходил из этой палаты, чтобы не вернуться в неё до утра. Сон убегал, изгнанный Светкой, которая начала свой доклад из подготовки декораций, затем перешла к прелюдии, и только через пару часов добралась она до первой позы и до объяснения загадочного слова «миссионерская»
В процессе доклада Светка достала свои белые носки, надела их, вступила в хорошенькие голубые тапки и начала расхаживать по узкому проходу между двумя рядами коек – и лица женщин, сидящих, лежащих в кроватях, поворачивались за Светкой, как подсолнухи за солнцем.

Она говорила как пела, она цитировала Камасутру и брошюру «Гигиена супружеской жизни советской семьи», затем поставила в проходе единственный, имеющийся в палате, стул и начала демонстрировать позы сидя. Для поз стоя она вызвала в проход Татьяну Ивановну. Татьяна Ивановна зарделась, но любопытство победило. Татьяну Ивановну поворачивали как манекен, время от времени Светка добивала:
- Ну, это для Татьяны Ивановны не годится, она слишком толстая. И вообще, Татьяна Ивановна, вы бы конспектировали. Потом спасибо скажете. Ну, или ваш муж скажет.

- Да он её из дома выгонит! – хохоча, кричали остальные.
- Ты её ещё минету научи. – брюзгливо комментировала Райка.
- А что такое ме… не… ? – спрашивала Татьяна Ивановна.
- Так. Это вам ещё рано. – кривилась Светка.

Я пряталась под одеялом. Меня слегка тошнило, я не понимала, почему хохочут женщины, почему они так волнуются и почему каждая примеряет на себя слова Светки.
Мне было так хорошо, когда Светка и Райка начинали перебрасываться непонятными фразами - и я готова была накричать на Татьяну Ивановну, которая первой сбила эти волны, идущие от двух кроватей, слева и справа от меня, Татьяну Ивановну, которая сейчас возбуждённо рассказывала, что муж когда-то ей что-то говорил, и что-то предлагал, о чём-то просил.
- А что, что он предлагал? - жадно спрашивали женщины.
Райка косилась на меня, она чувствовала, что мне неприятно.
- Да ты спи. - шепнула она мне.
Я покачала головой. Я смотрела на Светку. Она как-то резко устала. Я уже знала, что бывает, когда Светка так резко устаёт, и я хотела закричать этим возбуждённым, толстым, воняющим потом, женщинам, чтобы они прекратили хохотать и что-то сделали. Они умели что-то делать, когда Светке становилось плохо, и пока кто-то бежал к врачам на пост.
Но они бы меня не услышали, так они сейчас хохотали.

- А как эти позы, по номерам так и называются? - громким шёпотом перекрикивали друг друга женщины.
- По номерам. И по названиям. - как-то тупо сказала Светка. - Вот есть поза "Золотой олень". Когда Татьяна Ивановна сбросит килограмм пятьдесят, то сможет её повторить.
- А как это, как? - жадно хохоча, спрашивала Татьяна Ивановна.
- А зачем вам? - спросила Светка, ложась на кровать. - Вот скажите, вы сможете встать на голову?
- Да Господь с тобой! - расхохоталась Татьяна Ивановна. - А там надо вставать на голову?
- Надо. - твёрдо сказала Светка.
- А ты сможешь? - с какой-то злостью спросили женщины.
Их возбуждённое веселье тоже начала утихать, ему на смену приходила злость.
- Я смогла бы. - сказала Светка. - Раньше... Я же гимнастикой занималась. Пока не...

Светка склонилась с кровати, по её телу прошла судорога.
- Райка! - закричала я.
Райка вскочила и подбежала к светкиной кровати, вытащила миску, всегда стоящую под кроватью рядом с тумбочкой и подставила Светке под рот. Изо рта пошла кровь.
Светлана Евгеньевна уже бежала по проходу, набрасывая на длинную ночную рубашку халат с запахом. Светлана Евгеньевна не нашла тапочек и бежала к двери босиком...

… утро началось поздно.
- Ну вставай же! – голосом Райки крикнула мне волна, расшатавшая мою кровать.
- Не хочу. – пробормотала я и уползла с головой под одеяло.
- Обход скоро! – негромко сказала вторая волна, пришедшая с другой стороны кровати.

Я вылезла из-под одеяла и открыла глаза.
Светка сидела на кровати и чистила пилочкой ногти.
- Обход скоро, вставай. – сухо повторила она мне.
- Совсем замучили ночью ребёнка. – сказала с другой стороны Райка.

- А когда пришла Света? – спросила я у Райки, когда мы вместе чистили зубы в женском туалете, том самом, где окна на морг, но утром это совершенно не страшно.
- Утром пришла. Да я сама спала, не знаю. А что? – ответила мне Райка, выполаскивая зубную пасту обязательным зубным бальзамом.
Райка тщательно следила за состоянием зубов и обязательно полоскала их бальзамом после чистки.

Я сама не знала, почему я спросила. Я не понимала, почему мне хочется теперь думать о Светке и Райке. И почему так тоскливо становится, когда я думаю о них – как будто волны, идущие от их кроватей, не докачали кровать мою, как песенку не допели.

Может, поэтому, а ещё потому что Светка наконец настолько обратила на меня внимание, что даже сказала «Обход скоро, вставай» - я и решилась спросить её о тенях для век.

- А почему ты не красишь веки тенями? – спросила я у чистой, белой, аккуратной и причёсанной, как будто не было того страшного ночного приступа, Светки.

Она оторвалась от ногтей, внимательно посмотрела на меня, как будто заметила впервые и сказала:
- Я крашу.
- Когда? – удивилась я.

Она вдруг улыбнулась.
- Покажи свою косметику. – почему-то попросила она.

Я бросилась к тумбочке и вытащила из неё шкатулку.
Косметика лежала в шкатулке, вместе с дешёвыми, но такими разноцветными и яркими, как детали детской мозаики, ненужными пробниками духов.
Светка иронично улыбнулась, глядя на эти крохотные бутылочки, опустила пальцы в шкатулку, пошарила в ней, не извлекая, рассматривая тени в коробочках, ленинградскую тушь в картонной упаковке, тюбик коричневой помады, крем для рук и для лица.
- Зачем тебе коричневая помада? – спросила она.
- нууууу…. – пожала я плечами.
Коричневая помада мне самой не нравилась, но так было модно, коричневые помады были у всех девочек.
- Тени у тебя синие, голубые и зелёные, больше нет? – спросила Светка.
- Не… - помотала головой я.

Я была немного испуганной. От Светки сейчас можно было ждать чего угодно. Она могла объявить на всю палату, какая отвратительная у меня косметика – точно так же, как объявила Светка на всё отделение, когда при ней кто-то похвалил мальчиков, пришедших меня проведать, и мы стояли во дворе долго-долго, мальчики играли на гитаре, и я потом такая гордая вошла в отделение, и вот тогда кто-то сказал:
- Какие хорошие мальчики к тебе приходили. – и я сразу стала ещё более гордой, тем более что это были даже не какие-то там однокурсники, а вообще мальчики на курс старше, а один даже на два.
- Только штаны у них позорные. – сказала Светка.

И все немного засмеялись, а мне стало стыдно – как будто я отвечаю за чужие штаны. К тому же мне стало очень обидно за мальчиков, потому что при чём здесь штаны, когда они пришли меня проведать, и так классно играли на гитаре. И что штаны, штаны как штаны, у всех были такие штаны, только у одного джинсы.
- Только один приличный. – словно услышав мои мысли, тут же сказала Светка тогда и сразу отвернулась, как будто меня нет, и как будто никого вокруг нет, а есть только этот худой и невысокий Витя, и лучше бы она сразу нас растворила, чем эти её слова о штанах.

Так что от Светки можно было ожидать чего угодно, и Райка тоже это почувствовала и прищурила свои глаза, уже намазанные толстыми чёрными стрелками и зелёными тенями. Мне стало немного спокойнее, я знала, что когда Райка так щурит свои глаза, то готовится в бой, и вполне возможно, что это будет бой за меня.
Хотя, справедливости ради, когда Светка сказала о штанах, Райка промолчала.

- Хочешь, я тебя накрашу? - спросила вдруг Светка.
- Хочу. - быстро кивнула я.
Я так быстро кивнула, что все засмеялись. А Светка достала из тумбочки косметичку, и похлопала по кровати рядом с собой - садись, мол.
И я быстро подошла и села рядом со Светкой, вдохнув её нежный, едва уловимый запах.
А Райка тоже подошла и села на другую кровать. А все остальные делали вид, что не обращают внимание на то, что делала со мной Светка, изредка командуя:
- Закрой глаза. Открой глаза.

Светка окончательно велела мне открыть глаза и поднесла зеркало.
Из зеркала на меня посмотрела я. Точно я. Ну вот же мой нос! И глаза вроде мои...
... но это была не я.
Моё лицо, которое я считала отвратительно круглым, стало вдруг худым, но под глазами такие высокие скулы, как мне всегда нравились. Как у актрисы, которая была ещё женой великого американского певца Дин Рида, как же её звали, впрочем, ну её. Глаза у девушки в зеркале были даже лучше, чем у неё. И губы в зеркальном лице были совсем ненакрашенными, но почему-то не такими узкими как у меня, а шире и пухлее.
Лицо в зеркале было чуть старше, чем то лицо, которое я привыкла видеть - но старше ненамного. И при этом лицо в зеркале было умнее, чем то, что я видела по утрам, да и по вечерам, и вообще всегда.
Кажется, даже нос стал меньше, чем обычно.

- А что ты красила полчаса? На ней же ничего нет. - удивились женщины в палате.

Светка улыбнулась.
- Нравится? - спросила она.
- Ага... - прошептала я.
- Никогда не говори "ага". - строго сказала мне Светка. - Это тупое слово. Говори "да"
- Да. - сказала я твёрдо, не отводя глаз от безусловно красивой девушки в зеркале.
- А меня можешь накрасить? - спросила Райка.
- Садись. - сказала Светка.

Райкины глаза, освобождённые от тяжёлых чёрных стрелок, оказались очень большими. Оказалось, что они зелёные.
- Они у тебя на самом деле зелёные. Только ты неправильно подбирала тени. - сказала Светка, заканчивая работу.
Райка удивлённо смотрела в зеркало, хлопая ресницами над огромными глазами. Из зеркала Райке хлопали ресницами глаза утончённой девушки лет двадцати двух.

- А меня можно? - стеснительно спросил Татьяна Ивановна.

Татьяну Ивановну Светка сделала моложе лет на десять. И как-то исхитрилась сделать так, что полное и слегка обрюзглое лицо Татьяны Ивановны вдруг стало подтянутым и худым.

- Муж не узнает. - прошептала Татьяна Ивановна, глядя на себя в зеркало.
- А когда твой папа приедет? - деловито спросила Райка, и я поняла, почему она спрашивает.
Папа должен был приехать в два часа, как обычно, и Райка хотела попросить его сфотографировать, зафиксировать это чудо, которое сделала с её лицом Светка.

... папа должен был приехать в два и не приехал.
И я стояла у окна в коридоре и плакала. Я плакала, забыв о своём новом лице, о косметике, не выдерживающей слёз - и вовсе не потому что я была маленькой, а потому что папа никогда не опаздывал и не нарушал обещания. А если он опоздал или нарушил обещание - значит, что-то случилось.
Райка была в лёгочном отделении, Татьяна Ивановна хвастала новым лицом перед мужем, и меня совершенно некому было утешить, только Светка и Витя сидели в коридоре, в своём любимом тёмном углу.

- Никогда не стой спиной к людям. - строго сказал мне в спину Витя.
- Не трогай её. Девочка плачет. - сказала ему Светка.
- Почему плачет? - удивился мне в спину Витя.
- К ней не приехал папа. - объяснила Светка.

Витя встал и подошёл ко мне. Взял меня за плечи и развернул лицом к себе.
- Запомни. - сказал мне Витя. - Пока ты не плачешь по человеку, с человеком ничего не случится. Запомнила?

Я кивнула и вздохнула. Но плакать перестала.

- Эй там, на палубе! - закричали под окном ровно в пять, когда окончился тихий час.
И, даже не подбежав к окну, я помчалась из палаты к лестнице, ведущей вниз.

По-новому накрашенные женщины торопились за мной.
- Так плакала... - сказала моему папе Светлана Евгеньевна. - Говорила, что вы не нарушаете обещаний.

- Я не нарушаю. Но бывают обстоятельства. - сказал мой папа и начал рассказывать.

... папа вышел на автобусную остановку рядом с моей больницей.
На автобусной остановке стояло несколько человек и один лежал. Стоящие неприязненно косились на разбитое в кровь лицо и руки лежащего. Шапка лежащего откатилась в сторону, рядом валялся старенький портфель.
Папа подошёл к лежащему, склонился и проверил пульс. Затем поднял шапку и нахлобучил ему на голову. Снял свою шапку и положил ему под голову, повернул лежащего на бок. Взял его портфель и побежал к телефонному аппарату.
Вернувшись, снова стал проверять пульс. Попросил стоящих мужчин помочь ему положить лежащего с заснеженного тротуара на лавку.

Какая-то женщина проворчала что-то об алкоголиках.
- Мороз же. - укоризненно сказал ей папа.
Мужчины помялись и помогли папе перенести лежащего на лавку.
- Пьяных Бог бережёт. Ничего с ним не сделается. - снова сказала женщина.

Скорая приехала быстро. Диагностировала эпилептический припадок. Оказывается, человек бился в припадке, и к нему никто не подошёл.
Женщине стало слегка неудобно.

- А бывают ещё и алкоголики! - сказала всё же она.
- бывают. - ответил ей папа и сел в Скорую вместе с врачами и этим человеком.

Папа рассказывал. Я слушала невнимательно. Папа рассказывал об обычном деле. Я давно привыкла, что папа не проходит мимо лежащих людей. пусть даже алкоголики. папа всё равно вызывал Скорую. Иногда это мешало, иногда мы куда-то опаздывали. Но это было обычно и привычно, и я зря плакала, ну да, как я не подумала, ничего не случилось, просто папа был занят другим человеком.
Держась за папину руку, я ждала, пока он закончит свой рассказ и начнёт фотографировать этих красивых и по-новому накрашенных женщин, которые вышли вместе со мной на лёгкий мороз. Я переживала, что мы все замёрзнем, и не успеем сфотографировать наши новые лица.
- Получается, вы сегодня спасли живую душу? - спросил Витя, и я удивлённо оглянулась.
Оказывается, к крылечку нашего отделения подтянулись не только женщины. Здесь был даже Витольд Абрамович, и Витя. И мужчины из мужской палаты.
- Ну, спас не спас. Но от лёгкого обморожения спас.
- Так он пришёл в себя? - спросил Витя.
- Пока нет. - ответил папа. - Он сильно ударился головой.
- Но живой. - констатировал Витя.
- Живой. - коротко ответил папа.
- А вы великий человек. - задумчиво сказала Райка. - Он бы умер. К нему бы никто не подошёл. Люди не подходят к таким. Я бы сама не подошла.

Папа нежно улыбнулся Райке.

- Вот так... - сказал Витя. - Сегодня ты живой, а завтра тебя нет.

Витя сказал это, глядя мимо нас. Ни на кого не глядя сказал это Витя.
Но я и Райка поняли, что он сказал это Светке.
Светка повернулась и пошла к отделению.

Вечером Светка исчезла.
Её не было в обычном уголке, где они всегда сидели с Витей, и в палате не было.
Впрочем, Вити тоже нигде в отделении не было.
Ближе к отбою в палату вошла медсестра. Медсёстры на самом деле всё видят и всё замечают. И даже очень часто докладывают обо всём увиденном врачам.
- Не пришла? - спросила медсестра.
Мы промолчали.

- Ну и где она? - спросила Светлана Евгеньевна у палатного воздуха и азалий, стоящих на окне, когда медсестра вышла из палаты.
- Умчалась на золотом олене! - рассмеялась одна из женщин, и все остальные подхватили смех.
Смеялась Татьяна Ивановна, смыв краску с нового лица и став снова толстой и обрюзглой женщиной.
Смеялись все - кроме Райки и меня.

- Дуры! - крикнула Райка, и крик этот подействовал как тумблер, как выключатель, так резко затих смех в палате.
- Раечка, ну чего ты, мы ж по-доброму. - замялись женщины. - И ты подумай, что она делает, она же при смерти.
- Всё она правильно делает. - сказала Райка.

Ночью меня разбудил скрип кроватных пружин.
- Я тебе завтра верну. - шептал кто-то рядом с моей кроватью. - Или пошлёшь брата, я скажу, где они лежат. Ну нельзя же ждать, раз такая квартирка подворачивается.
- Не торопись, вернёшь. - отвечала Райка. - А только дура ты была, дура и есть.
- Ну ладно, пусть дура. Но это мой последний шанс, ты что, не понимаешь?
- Ну так сама бы и сняла. Нельзя доверять чужому человеку деньги, ты что, не понимаешь?
- Да какой же он чужой, Раечка. Мы как выпишемся, так сразу в ЗАГС, а через месяц роспись. Он мне официальное предложение сделал. Квартиру нашёл. Я из больницы прямо туда, а вещи пусть пока в комнате постоят, я потом заберу. - горячо шептала Светлана Евгеньевна.
- Ой дууууура... - пела Райка.

- А что, Светлана Евгеньевна хочет купить квартиру? - спросила я утром у Райки.
- А что, тебе папа не говорил, что подслушивать нехорошо? - вопросом ответила Райка.

- Не купить. Снять. - помолчав, ответила она. - А только обдурит он её. От дура ж!

- Не появилась? - спросила медсестра, входя в палату.
Мы вздохнули.
- И он не появился. - ответила нам медсестра, и вышла, протиснувшись в узкую палатную дверь.

Светка и Витя появились к обеду. И сразу были вызваны к главврачу. У главврача к тому времени сидела Витина жена, а также мама и свекровь Светки.
Райка ушла подслушивать.
- Все молчат! - вернувшись, рассказывала она.
- Все молчат, говорит только главврач. Короче, сказал, что обязан выписать обоих. Но решил оставить Светку, потому что у неё опасная стадия и всякое такое.
- Ничего себе, а у Вити не опасная стадия? - удивилась я.
- У Вити мама не работает главным бухгалтером. - объяснила мне Райка, криво улыбнувшись.

Светка вошла в палату. Мы замолчали, как мгновенно замолкают люди, когда заходит в комнату тот, о ком здесь только что говорили. В таком случае всем бывает неудобно. Нам тоже стало неудобно. Женщины сладкими голосами начали обсуждать способы засолки огурцов.
Светка подошла к кровати и, совершенно не обращая внимания на нас, растворив нас, как будто нас и не было, начала собирать вещи.
- Светочка, что, выписывают? - ласково пропели женщины.

Светка повернулась к нам. Медленно обвела взглядом каждую из нас. По часовой стрелке.
Затем повернула стрелки назад. Задумчиво посмотрела на меня и Райку.
Светка улыбалась. Она улыбалась так, будто вот сейчас, в кабинете главврача, ей сказали, что её диагноз отменяется, и она теперь не умрёт, и снова будет заниматься гимнастикой - и... ну, я не знаю ещё, что можно сказать, чтобы у человека стало настолько просветлённое и даже счастливое лицо.

- Кого выписывают? - прямо спросила Райка.
- Меня. - торжествующе сказала Светка. - Я сама потребовала.
- Чокнутая... - восхищённо сказала Райка.

Врач не имел права выписывать умирающих. Но умирающих, нарушающих больничный режим, имел право.
Но выписать сразу двоих умирающих было опасно. И врача по головке не погладят, если кто-то из них вдруг быстро умрёт.
Но двоих оставлять в отделении не мог. Так и сказал. Плохой прецедент, сказал.
Тогда решил оставить Светку.
Но Светка перерешила главврача. Перерешила плачущих маму и свекровь. И молчащих Витю и его жену.
Всё это быстро и коротко объяснила нам с Райкой Светка. остальным она ничего не объясняла, как будто их и не было. Но их и так, казалось, не было - так завороженно они молчали.

- А муж? - восхишённо спросила Райка.
- Завтра приезжает. Ему никто ничего не скажет. - сказала Светка.
- А свекровь? - ахнули женщины.
- Не скажет. - засмеялась Светка. - Я сказала ей, что с того света прокляну.

- Впрочем, мне плевать. - добавила она, собирая вещи.
- Светочка, не складывай постель, я сама сложу. - пропела сладко санитарка, протискиваясь в палату.
- И не собиралась. - отрезала Светка.

Не прощаясь, пошла к выходу. У узкой двери оглянулась, посмотрела на меня.
- Ты сколько будешь лежать? - спросила она.
- Неделю ещё. - ответила я.
- Я к тебе заеду. Проведать. - сказала она, а я быстро кивнула.

Райка хмыкнула и покрутила головой.

Утром врач, пришедшая на обход, подошла к Светлане Евгеньевне и что-то сказала ей шёпотом.
- Не знаю. К главврачу вызывают. - отмахнулась от наших расспросов Светлана Евгеньевна, хватая свой самый красивый атласный халат, лихорадочно путаясь в шнуровках, заворачивалась в него.
Вернулась Светлана Евгеньевна с опрокинутым лицом. На этом лице чётко прорисовались чёрные дорожки туши - от глаз к подбородку.
Райка вздохнула. Светлана Евгеньевна зарыдала и упала лицом в подушку.
Райка села на её кровать, положила руку на спину Светланы Евгеньевны и так просидела с ней до обеда, пока измученная слезами, Светлана Евгеньевна не уснула, уткнувшись лицом в подушку, измазанную ленинградской тушью.

Седой мужчина не впервые проделывал такой фокус.
Седой мужчина не имел прописки. У него не было карточки в поликлинике. Никто не знал, где он живёт. Следы седого мужчины тянулись из предыдущего стационара другой больницы, где он тоже оставил разбитое сердце, официальное предложение руки и сердца, обещание снять квартиру, а как только выпишутся - сразу в ЗАГС.
Главврач предполагал, что если милиция решит хорошенько копнуть эту историю - разбитых сердец окажется ещё больше.

Всё это шёпотом рассказала нам Райка потом.
- А я говорила! - торжествующе закончила она. - Мужик, прокладывающий штаны под матрасом, может быть только жуликом.

К вечеру снег растаял, и настала весна. Внезапная февральская весна южного металлургического города - из тех, что иногда настают на день-два, давая передышку зиме перед капризным мартом.
Мы сидели на лавке перед отделением. Я, Райка, мужчины из мужской палаты.
Вышел Витя и сел рядом с Райкой.
- Витя... Что ж ты, Витя... - ядовито-мягко сказала Райка.
- Молчи, Рая. - сказал Витя. - Сам всё знаю, всё понимаю. Молчи.
- Молчу. - согласилась Райка и прищурила свои глаза, жирно подведенные чёрными стрелками.

Из лёгочного отделения вышел преподаватель. Преподаватель шёл степенно, опираясь на руку своей супруги-преподавательницы. супруга увлечённо рассказывала что-то преподавателю, он кивал, идя мимо нашей лавки.
Он кивал так уверенно и увлечённо, что казалось - он не видит ни лавки, ни сидящих на ней. Супруга его повернулась и прошлась взглядом по нас, остановившись на Райке, сощурила глаза. Райка безмятежно улыбалась как бы ей, но мимо.
- Рая... Она знает. - выдохнула я, когда преподавательская чета удалилась на безопасное расстояние.
- Конечно, знает. Что ж она, дура? - спокойно ответила мне Райка.
- А он знает, что она знает? - спросил Витя.
- Конечно, нет. Что ж я, дура? - ответила Райка, слегка улыбаясь вослед супруге преподавателя. И столько злости и ненависти было в её взгляде, что я даже испугалась.
- Рая... Что ж ты, Рая? - спросил Витя.
- Молчи, Витя. Хоть ты молчи. - прошипела Райка. - Мудак ты, Витя, хоть и умирающий. Поэтому молчи. А то мне сейчас хочется кого-то убить. Ты как раз в тему.
- Молчу. - согласился Витя.

Райку выписали раньше. Они выписывались вместе со Светланой Евгеньевной.
Вместе вышли из отделения и подошли к воротам. Райка махнула рукой. ехавший мимо троллейбус остановился. Открылась передняя дверь, они вошли в троллейбус и уехали. Райка обернулась, взмахнула мне рукой, а я не успела.

За день до моей выписки ко мне пришла Светка.
Светка была в белой дублёнке и белых сапожках. Совершенно белые её волосы выбивались из-под шапки лебяжьего пуха.

- Я сейчас позову Витю. - зашептала я ей.
- Стой! - велела она. - Не надо. Просто передай ему это. Он поймёт.

Светка сунула мне в руки что-то, упакованное в жёлтую обёрточную бумагу. Повернулась и вышла, не прощаясь. Я выглянула вослед. Мне так хотелось получше рассмотреть дублёнку и сапожки. А шапки из лебяжьего пуха я не любила.
У ворот Светку ждал её большой и красивый муж. Светка взяла его под руку, и они ушли, не оглядываясь, конечно. Кто здесь оглядывался, кроме Райки?

Пакет был надорван с угла. Можно было доковырять и посмотреть, правда, я и так знала, что там.
Там было несколько флаконов.

- Спасибо. - сказал мне Витя, когда я вызвала его из мужской палаты.
И мы помялись на пороге.
- Больше ничего? - спросил Витя.
Я покачала головой. Я хотела рассказать, какая Светка была красивая в дублёнке и сапожках, но потом раздумала.
- Значит так. - сказал мне Витя. - Я знаю, что ты думаешь по этому поводу. Но ты запомни - с человеком ничего не случится, пока ты не начнёшь по нему плакать. Поняла?

Я вздохнула и кивнула.
Понимать слова несложно. Но мне хотелось понимать поступки людей.
А я не понимала, от этого волна обиды подкатывала куда-то, в область "под ложечкой", и казалось, что все вокруг что-то знают, и скрывают от меня. От одной меня это скрывают...

... Троллейбус дёрнулся и остановился.
Площадь Советская, Дом одежды! - торжественно-заунывно сказали динамики голосом Райки.
Затем Райка отключила микрофон и продолжала:
- Светлана Евгеньевна уехала к маме в Россию, и представляешь, поступила в институт. Вот чего ей, оказывается, не хватало для счастья!

Мы посмеялись.
- А Светка жива? - осторожно спросила я.
- Жива. Только уже не ходит. - ответила сердито Райка.
Райка сердилась, потому что система автоматического открывания дверей у неё заедала. Я об этом знала, я не впервые ездила в её троллейбусе.
- Рай... А как у тебя? - тихо спросила я.
- Что у меня? - сердито сказала Райка.

И мы молча проехали одну остановку.
- У меня доктор наук. - ответила Райка, впустив очередную порцию пассажиров, рассказав им про талоны, которые надо приобретать у водителя и не забывать компостировать.
- защитился? - спросила я.
- Защитился. - кивнула Райка. - И объяснил мне, что больше в моих услугах не нуждается. Разойдёмся как цивилизованные люди, я женатый человек, ляляля, ну ты понимаешь...

- А ты понимаешь? - тупо спросила я.
- Кыся моя! Я всё понимаю. - засмеялась Райка. - Ну ты скажи мне, есть что-то, чего я не понимаю?
- Нет! - сказала я и тоже засмеялась.
- Папе привет передавай. - сказала Райка. - Он у тебя настоящий человек. И это... Приезжайте, как-нибудь покатаемся по городу. Без остановок!

И мы снова засмеялись. Я представляла, как мы катим по городу в троллейбусе, который не останавливается на остановках, и удивлённые люди смотрят вослед, а Райка время от времени говорит в динамики пустому троллейбусу:
- Осторожно, двери закрываются! - и мы тогда все хохочем, и это должно быть здорово.

И папе точно понравится.