Ровесницы революции о своей жизни, Сталине и Путине, войне и мире, а также о том, когда было лучше: в этом столетии или в прошлом.

По данным Комитета по социальной политике, в Петербурге живет 141 человек 1917 года рождения. Журнал The Village узнал, что думают ровесницы революции о современности и когда, по их мнению, в России жилось лучше всего. Мы встретились с тремя горожанками, которые в этом году отмечают столетний юбилей.

Александра Николаевна Антонова

Александра Николаевна и ее дочь Светлана живут в доме-«корабле» на улице Генерала Симоняка. Примерно в пяти километрах находится аэропорт Пулково: видно, как улетают и прилетают авиалайнеры. Героиня первым делом показывает нам свой паспорт с красивой комбинацией цифр: 07.07.1917. И мать, и дочь скучают по Советскому Союзу. Провожая нас, Светлана Николаевна спрашивает: «Вы, наверное, хотели другое услышать? Сейчас же любят, когда рассказывают, как при царе было хорошо».

До войны

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА (далее — А.Н.): «Я родилась в Стругах. Теперь это Псковская область, а раньше был Лужский уезд Петербургской губернии. И наши Струги были узловой станцией: дорога шла из Новгорода на Варшаву. Было паровозное депо, водонапорная вышка, краны... Я еще девчонкой это помню. Уже потом все это разобрали.

Помню, какие были красивые Струги — все в яблоневом цвету. Рядом полигон и Владимирский Лагерь. Весной все время шли составы с оружием, пушками, танками, а по дороге ехали солдатские обозы с продуктами.

Папа был железнодорожником-обходчиком. Мне не было и года, когда умерли мама и две сестры — ее старшие дочери. Они, закончив гимназию, заболели тифом. Остался папа, два сына и две дочки.

Детство прошло очень хорошо. В Стругах был духовой оркестр, военные, у нас все время и танцы были, всякие кружки и соревнования. И папа у нас был очень хороший, такой хозяйственный. Я вообще слово «мама» не знаю: меня не ласкали, не целовали. Но не могу жаловаться на свое детство. Папа и поил нас, и кормил, одевал-обувал.

О том, что было до 1917-го, мы не думали — далеки были от этого. Молодежь разве думает о чем-нибудь? Знаю, что папа был в Китае (отец Александры Николаевны участвовал в Русско-японской войне. — Прим. ред.). Я говорю: „Папа, а почему ты в Китае не остался?“, он: „А у меня семья в Стругах была“. У них с приятелем были шпаги — значит, наверное, он был кавалеристом.

А ведь наши эти Струги были то Белые, то Красные — смотря по тому, какие войска занимали этот пункт».

СВЕТЛАНА НИКОЛАЕВНА (далее — С.Н.): «Изначально были деревни Белая и Струги. Когда появилась железнодорожная станция, название объединили — и получилось Струги Белая. В Гражданскую войну, когда менялась власть, надпись все время меняли, переворачивали вывеску с названием станции — в зависимости от прихода власти советской или царской. А потом уже окончательно стали Струги Красные».

А.Н.: «Я закончила только семилетку. Один брат от нас отделился, второй уехал на Дальний Восток. Я осталась с сестрой. И я после семилетки стала работать: сначала счетоводом, теперь и названия такого нет, потом в Пскове закончила курсы бухгалтеров. В сельской местности отработала год, а после уже меня взяли на работу в лесхоз. Трест наш был на Халтурина, 1, в Ленинграде. И до войны я работала в этом лесхозе.

С мужем я встретилась до войны. Он был при военкомате в Стругах. Мне уже был 21 год. И нам поручили оформить встречу Нового года. Мы, я и он, ездили в Ленинград в театральный отдел, брали костюмы для бала-маскарада — кто какой заказывал. Вот так мы с ним и познакомились.

Репрессии в 1930-х годах нас затронули. Дядю моего забрали. У них была мастерская, они выпускали музыкальные инструменты. За эту мастерскую дядя с семьей были высланы на Север. Говорят, после войны дядина семья приезжала в Струги. Дяди уже, наверное, не было в живых. А Гриша, мой двоюродный брат, остался жив: я его не видела, но видела сестра, уже пожилым человеком. Думали, что он погиб, и ему была посвящена могила и фотография — красивый офицер Белой армии. А потом уже фотографию с могилы сняли, когда он живой приехал».

С.Н.: «Видимо, мастерская, из-за которой семью сослали, была нелицензированная. Надо же было регистрироваться, платить налоги. Многие попадали из-за такой частично незарегистрированной работы. Даже в послевоенное время — портные, которые на дому работали, сапожники. Все же шло подпольно. Люди хотели заработать. Но у них было право зарегистрироваться — и тогда уже, пожалуйста, работай».

А.Н.: «Главное событие в моей жизни — рождение дочери 27 февраля 1939 года. Встречала меня тогда подружка. Она приехала на машине, привезла меня домой. В Стругах Красных была хорошая больница. Самое дорогое счастье мое — это дочь. Таких дочерей из тысячи вряд ли найдется. Весь уход, все болезни мои она приняла на себя. Бедная моя дочь».

Война

А.Н.: «В 1940 году мужа перевели в Дом офицеров в Ленинграде, а меня в это же время направили туда на курсы повышения квалификации. В мае 1941-го ему дали маленькую комнатку в коммуналке, а я жила в общежитии. Не успели мы в этой комнате оформиться, как началась война. Дом был около Варшавского вокзала, во время войны его разбомбило, так что остались мы без жилплощади.

Седьмого июля наши войска отступали, и все время объявляли, чтобы матери с детьми немедленно уезжали. Мы с дочкой в пассажирском составе эвакуировались. Мужа в это время отправили в Ленинград. Туда въезд был закрыт, и нас уже мимо повезли какими-то окружными путями до Чебоксар.

Там нас высадили, привезли в деревню, поселили в какой-то дом. На следующий день позвали на покос, а после этого уже на работу не звали, потому что мы были конкуренты, о нас думали, что у местных  работу отберем. В восьми километрах был Чапаевский рабочий поселок, и там военный завод № 320, который выпускал ракеты. Я пешком пошла на этот завод, меня там устроили на работу бухгалтером. И я все время бегала на высоких каблуках эти километры туда и обратно.

Время было тяжелое. Нас кормили в столовой овсяным супом, а потом уже стало еще голоднее, и суп был крапивный. Правда, в детсаду в поселке кормили очень хорошо. Но первое время мы свои тряпки меняли — не хватало еды. Я тогда огромный свой шерстяной платок с большими кистями поменяла на фунт масла. Фунт масла быстро растаял, и платка не стало. Самый голодный 1942 год был. Ну а потом нам выдавали пол-литра денатурата, на него мы могли выменять картошку и муку — это была благодать. После мне дали огород — я посадила и картошку, и овощи, и стала я богатая».

С.Н.: «Папа был в Ленинграде в блокаду. Потом он был контужен, почти смертельно. Врачи не давали надежд на выздоровление. Его выходила медсестра. И война развела родителей, он остался с той медсестрой. Мама меня приводила к отцу, и отец изредка приезжал. Близкого общения не было, но поздравлять с праздниками было заведено. Потом уже, когда я была взрослая, мы с ним подружились».

А.Н.: «Замуж я больше не выходила. Однажды мы с дочкой пошли к портнихе, она говорит: „А что мама замуж не выходит?“ Дочь ей: „А нам с мамой и так хорошо“.

В День Победы такое было ликование, не передать. Такой день был чудесный, красивый! Все обнимались, целовались. Мы радовались и радовались наши соседи Пятаковы, однофамильцы врага народа (имеется в виду бывший троцкист Георгий Пятаков. — Прим. ред.). Они всегда говорили: „Мы не те Пятаковы“».

После войны

С.Н.: «Из Чебоксар мы уехали в Азов, там климат оказался невыносимым: жара, сухость. Кукуруза, свекла и лук. Все, больше ничего. Без черного хлеба, без картошки — какая жизнь?»

А.Н.: «Струги во время войны сгорели — осталось семь домов. В Питере тоже ничего нет. Помогли добрые люди: ленинградец дал мне рекомендательное письмо своему другу-строителю».

С.Н.: «В Ленинграде мы жили втроем в девятиметровой комнате — мама, тетя-фронтовичка и я. Потом переехали в пятнадцатиметровую, нашими соседями были мама с дочкой. Люди жили очень дружно, очень терпимо друг к другу. Дверь закрывалась только на крючок. Объявления были все время: „Не оставляйте ключи под ковриком“. Считай, жили, а двери настежь. Мы не знали, что такое по пять замков на дверях. Хотя кражи бывали. У нас как-то украли белье на чердаке».

А.Н.: «Пальто у меня украли и ее детское пальто, сапожки ее и даже мыло. Не вызывали полицию-милицию разбираться. Ну украли и украли.

В Ленинграде я вначале работала на заводе авиационной промышленности. Потом создался новый НИИ, меня туда попросили перейти, а затем он слился с институтом „Гипроникель“. В нем я проработала бухгалтером до самой пенсии. А уйдя на пенсию, я 16 лет, до 1990-го, принимала активное участие в общественной жизни — была бессменным секретарем товарищеского суда при домохозяйстве. В этих коммуналках же были семейные неурядицы, друг друга по всякому обзывали. Домохозяйство очень хорошо работало, и положительные результаты от нашей работы для населения были.

Когда умер Сталин, я очень переживала. И у нас в институте был начальник отдела кадров — он все время вставал и все плакали. Я плакала, даже когда Горбачев распустил партию. Я до конца была коммунистом. У меня партийный билет сохранился. Я — советский человек».

С.Н.: «К Хрущеву плохо все относились…»

А.Н.: «К Хрущеву — нормально. Ну а Горбачеву верили. Он же такой стихоплет, так хорошо говорит. А что толку. Нужно сказать, что в советское время мы жили неплохо».

С.Н.: «Работа была. Все получали бесплатное образование. Конечно, была и нехватка. При Хрущеве, например, вдруг исчез хлеб, не стало молока. Но главное — у людей была работа. И был нормальный досуг: кинотеатры, лекции, театральные представления. Народ жил нормальной насыщенной жизнью. А главное — не боишься за кусок хлеба. Везде списки: „Требуется, требуется“».

Новое время

А.Н.: «Ельцина я не признавала. Мы даже с моей сослуживицей, ученой дамой, на этой почве расстались. Она защищала Ельцина, а я нет. И вот прошло много-много лет — в этом месяце она мне позвонила. И говорит: „Ой, как я рада, что вы еще живете“. Думаю, она забыла, на какой почве мы расстались. Я не стала напоминать.

А Путин? Даже не знаю. Я от этой политики далека. Мне вот только дочь что-то говорит, я уже не вникаю. Ничего не могу сказать о Путине.

Сегодня жалко народ. Вот у меня племянник — шофер, ему 50 лет. Устроился в госучреждение. Если есть поездка — ему платят, если нет — оплаты нет. Ну что это за жизнь? А вот внук мой, геофизик — сейчас он типа журналиста, выпускает календари, открытки про Петербург и пригороды. Он обязан бегать: „Купите-купите-купите“. Не купят — не проживет. Сейчас ужасная жизнь.

Я живу старыми воспоминаниями — вспоминаю свое детство, работу, поездки. Конечно, я очень зажилась. С 1990 года ничего не делаю. Читаю, телевизор смотрю, музыку слушаю. Дни коротаю».

С.Н.: «Дожить до такого возраста — это генетика, это дано природой. Образ жизни у нее был как у всех — дом, быт, работа».

А.Н.: «Я, правда, перенесла две полостные операции, инфаркт у меня был и маленький инсульт. Сейчас с ногами горе».

С.Н.: «Последнюю полостную операцию сделали, когда ей был 91 год. Врач уговорил: „Да вы что, при таком характере и не вынесете? Вы же боец, стоик“».

А.Н.: «Да, я боец. В жизни меня никто не защищал, я сама продвигалась. Были попытки меня сместить с рабочего места и приятельницу главного поставить. Меня в райком партии вызвали, хотели на целину отправить. Говорю: „Спасибо, я наболталась во время войны, и там и тут“. Главный говорит: „Я тоже был“. Я говорю: „Так вы же мужчина, а я женщина“. Так и не отправили.

Наверное, Революция 1917 года была нужна, раз у нас была хорошая советская власть. Иначе бы этот промежуток мы бы и не прожили хорошо. Приветствовать надо 1917 год.

И еще я хотела сказать, какая у меня семья: три внука, два правнука... Я богатая и счастливая».

Мария Николаевна Рябцева

В 61 году в постройке хрущевки недалеко от будущей станции «Новочеркасская» принимал участие муж Марии Николаевны — тогда же семья получила здесь жилье. Мы поднимаемся на второй этаж и попадаем в двухкомнатную квартиру. Посреди гостиной стоит синтезатор — на нем играет жена внука Наталия, которая организовала интервью. Марию Николаевну, торжественно одетую, с орденами, выводит из ее комнаты внучка Алла. Героиня переживает, что не причесана.

До войны

Я родилась в селе Шулец Ярославской губернии 14 июня 1917 года. Домов 150 там было. Родители — крестьяне. У нас семья была большая — пять детей. В школу я ходила, пять классов окончила. Потом мама сказала: «Работать надо». Лет с 10 я ходила в поле с мамой на работу. Жали, пололи, сажали картошку. В общем, все, что обычно крестьяне делают. Жили и жили.

В селе у нас был свой дом, свое хозяйство: две лошади, две коровы. Ну а потом колхоз сделали — лошадей забрали, и одну корову тоже, надо же с чего-то начинать колхоз. Это году в 1930-м было. Мы середняки были — то есть среднее хозяйство. Тогда забирали зажиточных, а нас нет (речь о репрессиях 1930-х годов. — Прим. ред.).

Родители рано умерли: папа в 1936-м в ноябре — он не болел, просто пришел домой и умер. А вот мама болела. Она умерла в апреле 1938-го.

Война

Я уже замужем была, когда война началась. Муж был из Ростова-Ярославского. Приехал в село проверять хозяйство — как колхоз работает, как урожай сдают. Познакомилась. Перед войной я переехала к нему в Ростов. У меня было двое детей, они умерли в войну.

Я работала санитаркой в госпитале. Госпиталь был большой, в школе-«десятилетке». Длинный такой был, помню. И много раненых — все этажи были заняты. Ростов-то недалеко от Москвы, прямо с фронта привозили к нам.

В День Победы, помню, пришли на работу — все и плачут, и смеются, и кричат: и ура, и всякое... И все равно работали. Все равно надо делать свое дело. Но, конечно, радости много было.

Орден (Отечественной войны II степени — Прим. ред.) мне дали уже после войны. Во время войны хлеба-то не было — какие уж ордена. Плохо же было. Очень было плохо. Но все-таки выжили.

После войны

Муж во время войны служил за границей. Где война была — там и он служил. Не знаю, где именно. А в 45-м приехал и говорит: «Поедем со мной?» Поедем. Забыла, как место называлось — полтора года мы там жили. Потом опять в Ростов-Ярославский приехали.

У нас родились дочь и сын. Муж демобилизовался году в 1950-м, наверное. Ой, так давно это все… И в 1950-м мы приехали в Ленинград. Мужу тогда было не устроиться на работу, а здесь жил мой брат. Он его выписал из села-то сюда.

Когда Сталин умер? Ну умер человек — все-таки жалко было. А так — да какая катастрофа? Мало ли кто умирал.

Мы как и все жили: ничего за душой не было. Бегали по городу, искали, чего поесть купить. Тогда же не как сейчас: придешь в магазин — все наберешь. А тогда — где чего продают, надо бежать, в очереди стоять. А то еще не достанется. Бегаешь-бегаешь. Тогда за хлебом, помню, ходила: сына с собой волокла, потому что на него буханку хлеба дадут. Не голодные были, но и сытые не бывали — не то что сейчас. Плохо было, конечно.

В этот дом (на Таллинской улице. — Прим. ред.) мы в 1961 году приехали, в феврале месяце. До этого жили в поселке Ковалево (находится во Всеволожском районе Ленинградской области — Прим. ред.) — комнатка 16 метров и четыре человека: воду носить, дрова где-то доставать и колоть. Муж работал на стройке — ему и дали квартиру. Счастье было! Здесь и отопление, и вода — не в колодце, не в колонке, а в кране. Две комнаты, это 30 с чем-то метров. Так и остались.

Тут все по-другому выглядело. Там, где сейчас театр («Буфф». — Прим. ред.), был скотный двор — свиньи, коровы. Потом-то, конечно, все убрали. Дворники ходили — чистота была, конечно: хорошо работали. А сейчас нет. Вот лестницу нашу, не знаю, убирают ли.

Я все время работала. У меня рабочий стаж около 50 лет. На пенсию я ушла, когда мне 55 было. Но продолжала работать. Пенсия не ахти какая была — 109 рублей, не очень разбежишься, мужа не было уже, он умер в 1977-м, двое детей. Зарплата маленькая, и ту не всегда давали еще. Мне было около 80 лет, тогда я уж не стала работать.

Новое время

Как я приняла распад СССР? Так же работала, так же и жила. Что делать, жить надо. И разруха была — всяко было. Плохо было.

Ельцин? А какое отношение я к нему имею? Он же большой начальник. Ничего про него не думала. Двое детей — им надо учиться, и самой надо работать. И питание надо доставать. Что там говорить. Жили как и жили.

Сейчас я уже не работаю, слава богу. Но никуда не пойдешь, как раньше. Выйдешь, на улице постоишь, думаешь: «Боже мой!», — то голова закружилась, то еще что-нибудь. Да и одну меня внук не пускает, я с ним живу. Хожу мало, только когда внуки придут: «Ну, пойдем, бабуля, в магазин». Ладно. Я к ним езжу иногда, они на Охте живут.

Телевизор я смотрю, а читать не читаю — не вижу. Очков у меня нет — не выписывают чего-то. По телевизору смотрю все подряд — что показывают. Концерты бывают хорошие. Раньше я программу покупала, а сейчас не покупаю, потому что не вижу.

Путин? Такой большой человек у нас Путин. Нравится. Мне кажется, страна лучше стала жить. Если мы раньше за хлебом стояли в очереди ого-го. А сейчас-то чего? Не голодаем, тем более я еще и пенсию получаю. Пенсии всегда вовремя давали, не было, чтобы задерживали.

Родилась — надо жить. Я не знаю, как бы я жила, если бы не было революции. Не знаешь, где упадешь.

Не знаю, как я до 99 лет дожила. Но если бы не было здоровья — я бы не жила. По поликлиникам мало хожу. Вот глаза болели, так почаще ходили с внуком. А сейчас редко. А чего ходить-то? Все равно уже не дадут новые годы. Такие же останутся. Спортом никогда не занималась. Некогда было: семья была, кормить надо, работать надо. Столько отработать... Ничего. Тянусь еще. Вон дотянусь до сотни скоро. Дотянусь или нет? Не знаю.

Ну, жили, не тужили. Все было хорошо. Всяко было.

Пелагея Яковлевна Труфанова

Третья героиня тоже живет в панельной пятиэтажке, она находится на улице Бабушкина, примерно в полукилометре от метро «Пролетарская». Нас проводят в комнату с большим ковром на стене. Пелагея Яковлевна плохо слышит, ее дочь Дина громко дублирует все наши вопросы — заодно отвечая на часть из них. Спустя полчаса разговора героиня устает. Провожая нас, Дина Федоровна поясняет, что в роду были и другие долгожители: например, ее бабушка, мать Марии Николаевны.

До войны

ПЕЛАГЕЯ ЯКОВЛЕВНА (далее — П.Я.): «Я родилась в Тамбовской области, в селе Восточная Старинка, 24 сентября 1917 года. Семья большая была: семь девок и три сына — десять человек».

ДИНА ФЕДОРОВНА (далее — Д.Ф.): «Семья была зажиточная. Причем все сами сажали, выращивали, все своими силами. После 1917 года их раскулачивали. Мама пошла в школу в первый класс — обуви не было, остались только деревянные колодки. Над ней смеялись, она и перестала в школу ходить, хотя училась хорошо».

П.Я.: «Про меня говорили: „Сидорова Полина Яковлевна (Сидорова — фамилия отца. — Прим. ред.) лучше всех учится“. А потом стали смеяться, так как на мне колодки были. И я бросила.

Мы как кулаки были, зажиточные, и нас хотели на Соловки отправлять. За то, что работали как ишаки».

Д.Ф.: «Они все разбежались в другое село, в Старинке остались только немолодые родители, их не стали трогать».

П.Я.: «В селе церковь была, а потом [коммунисты] ходили, иконы со стен убирали. Бога, говорят, нету. И церковь разобрали. И так мы плакали. Они уже давно умерли. А мы живем».

Д.Ф.: «Мама говорила, что все те, кто разбирал церковь, быстро умерли. Она верующая, даже сейчас помнит много длинных молитв.

Моя бабушка была повитухой, она умела лечить».

П.Я.: «Отец у меня был добрый, Яков Иванович. Он нас всех одевал-обувал. Мы с семи лет пошли просо полоть. Рано разбудит — и идем. Яков Иванович говорит: „Все в поле родится“. А мы маленькие — и всех приучил к работе. И рожь, и овес сажали, и лошадей кормили».

Д.Ф.: «Мама рассказывала: он знал, в какой день и что надо сажать, чтобы уродилось».

П.Я.: «Потом толкли коноплю, а потом ткали, пряли, вязали. А сейчас вон какие [вещи] носят. В колхоз хлеб пекли. У нас печь большая была, мы с мамой по четыре хлеба пекли в колхоз. А маленький такой оставим себе. Так все переживала. И шкурки толкли, просеивали, блины пекли.

Ну а потом я наплела корзинки из соломы — красивые. Сюда, в Ленинград, и поехала с корзинками этими к сестре. И тут замуж вышла за Федю. Он добрый был. Приезжаю домой, говорю: „Мама, я замуж вышла“. Она так испугалась!»

Д.Ф.: «Все произошло быстро и неожиданно. В 1939 году она вышла замуж, в 1940-м родила сына. Они с мужем уехали в Орск, потом решили вернуться в Ленинград — а здесь началась Финская война (Зимняя война между СССР и Финляндией. — Прим. ред.). В Ленинград их не пустили. И они уехали в Тамбовскую область, в Старинку. В 1941-м папа ушел на фронт, а мама осталась в селе».

Война

П.Я.: «Нормальная была жизнь. А потом сразу объявили войну. У нас в Старинке своя усадьба была. Все отбирали на войну — и коров, и овец, и кур, и цыплят. Потом ходили в поле, картошки прелые, морозами битые отбирали — мыли их, сушили, толкли в ступе, и мама блины пекла из них. Трудно было.

Мы и пряли, и вязали. На трудовом фронте была — окопы рыла. Рельсы прокладывала, шпалы. Меня всегда хвалили. Я любила работать».

Д.Ф.: «Конечно, работа была тяжелая. Мама говорила, что зимой за несколько километров ходили — окопы рыли, там, где линия фронта».

П.Я.: «Все-таки победили. Медаль получила („За доблестный труд“. — Прим. ред.). Я любила работу. Нигде не выгадывала. С мужиками в три цепа молотила. „Как мужик молотит“, говорили. „Вы лучше всех работаете“, говорили. Пять лет была война. А когда закончилась, радовались, конечно».

После войны

Д.Ф.: «Папа еще год воевал на Украине и вернулся в 1946-м. А в 1947-м родилась старшая дочка, я третья в семье, родилась в 1950 году».

П.Я.: «Вот стишок про нее: „С днем рождения поздравляю, здоровья, счастья желаю еще на много-много-лет. Такой дочки на свете нет и нет“. Она меня ни разу не обидела. Эта (показывает на Дину Федоровну. — Прим. ред.) — другая, посерьезнее. Я бы без них столько не прожила.

После войны стало лучше жить. Мы напополам с соседкой держали корову: день она доит, день мы. Ни разу не ругались. Всегда мирно жили. Огород был, руками его копали. Встаем рано — и копать. Картошку сажали, капусту, огурчики.

Когда Сталин умер, и плакали, и горевали. Что теперь об этом говорить. Как при Хрущеве жили — забыла, не знаю».

Д.Ф.: «Ничего не менялось. Хлеба не было, ходили за ним на станцию — там давали по одной буханке».

П.Я.: «А про Брежнева в селе стихотворение сочинили: „Кому живется хорошо? Брежневу. Остальным всем — по-прежнему“».

Новое время

Д.Ф.: «Мама так в деревне и оставалась, а мы уехали в Ленинград — здесь были папины родные, которые пережили блокаду. В перестройку стали лучше жить. А вот к распаду СССР все в нашей семье отнеслись плохо: ей дочку старшую, мою сестру, теперь не увидеть, она в Литве живет. Раньше часто ездили, а теперь виза нужна».

П.Я.: «Мы все удивлялись: Зина, говорят, за литовца замуж выходит! А я тоже ревела — не хотелось отдавать. Ну а потом: раз и понравился, с богом. Сейчас у них и дети, и внучата. В Америке живут».

Д.Ф.: «У мамы двое внуков и двое правнуков. В Петербург ее перевезли в 2001 году (Пелагея Яковлевна сломала шейку бедра, и родственники решили перевезти ее в город, чтобы ухаживать. — Прим. ред.). Дом продали — он и по сей день стоит в селе. Хороший. Дедушка его своими руками построил».

П.Я.: «Сейчас мне с дочкой очень хорошо. У меня дочки добрые. Никогда меня не обижают ни в чем».

Автор благодарит администрации Кировского, Красногвардейского и Невского районов за помощь в подготовке материала

Старейшая женщина Земли перед смертью раскрыла секрет долголетия

Итальянка Эмма Морано умерла в возрасте 117 лет 137 дней.

Итальянская долгожительница Эмма Морано родилась в 1899 году, пережила две мировые войны, видела правление 11 римских пап и была свидетелем мира без радио, телефонов и Интернета, что сегодня даже вообразить трудно.

Эмма потеряла своего жениха на Первой мировой войне. Позже она вышла замуж за другого, родила сына, но ребёнок умер в возрасте шести месяцев, а муж бил её, и они расстались. Больше Эмма не решилась выйти замуж. Долгая её жизнь была полна и радостей и горестей, итальянка пережила трёх своих братьев и четырёх сестёр, из которых она была самой старшей. К слову, многие члены семьи Морано оказались долгожителями: мать, тётя и некоторые из братьев и сестёр Эммы прожили более 90 лет, а её сестра Анджела Морано дожила до 102 лет.

Почётная бабушка Италии работала прядильщицей на джутовой фабрике «Maioni Industry», потом трудилась на кухне школы-интерната «Collegio Santa Maria». Выйдя на пенсию в 75 лет, не смотрела телевизор, не могла читать, но знала все молитвы на латыни. 

Секретом своего долголетия Эмма Морано считала рацион из рубленого мяса и трёх яиц в день, возможность побыть в одиночестве, а также режим дня и качественный сон: старейшая женщина на планете просыпалась на рассвете, а спать ложилась в сумерках. Кроме того, долгожительница старалась не злоупотреблять лекарствами, хотя иногда баловала себя стаканом бренди и шоколадом.

Итальянка Эмма Морано умерла в возрасте 117 лет 137 дней, войдя в пятёрку долгожителей Земли. В настоящее время рекорд по продолжительности жизни принадлежит француженке Жанне Кальман, которая прожила целых 122 года.