История моей семьи

Много ли мы знаем о своих предках? Порою копаясь в древних семейных фотографиях мы даже не знаем, кто на них изображен. К ознакомлению предлагается подробная история еврейской семьи, которую смогла сохранить женщина из Белоруссии. Особенно интересна будет та часть, где приводятся письма из блокадного Ленинграда.

Рассказывает Степаненко Рая: История моей семьи - это история обычной еврейской семьи. Семьи, живущей в черте оседлости - в Белоруссии, семьи многодетной, понесшей многие утраты во время сталинских репрессий и и Великой Отечественной Войны. Сейчас мои родные разбросаны по всему свету. Кто-то живет в США, кто-то – в Канаде, Израиле, Швеции. Я, к большому своему сожалению, мало знаю о своих предках, и сейчас спросить уже не у кого. Так получилось. Но все, что я знаю о них из рассказов родителей, из сохранившихся писем, и то, что я помню сама, хочу сейчас рассказать.

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ. СЕМЬЯ МОЕЙ МАМЫ

О СЕМЬЕ ПРАБАБУШКИ МАТЛИ
Мамина семья происходит из местечка Старые Дороги в Белоруссии. Знаю я о ней, только начиная с бабушек и дедушек моей мамы, и то - немного. Своего дедушку (по линии своей мамы) моя мама никогда не видела. Его звали Иосиф Грек, и умер он еще до маминого рождения – в 1920 году. Бабушка мамы, Матля Грек, родила пятерых детей. На этой фотографии, сделанной в 1926 году в Бобруйске - Матля со своими детьми и внуками.

Фотография – единственная, что сохранилась с того времени. Она  была сделана в память о свадьбе бабушкиного брата Рувы. На ней моя мама – ей нет еще и пяти лет – стоит на стуле рядом со своей мамой, моей бабушкой, Лией. Слева – мой дедушка Моисей с маминым маленьким братиком Иосифом. Рядом с Матлей сидит ее вторая дочка Гинда. Справа от Гинды – семья ее брата Самуила (Шмулика): его жена Гися и их маленькая дочка Идочка. А позади Матли стоят, собственно, и сами «виновники» торжества – её сын Рувим со своей невестой Миррой.
О своей прабабушке Матле я не знаю почти ничего. Мама рассказывала, что она была очень религиозная. Жила она с семьей своей дочери, моей бабушки, Лии, (дедушка называл ее Лейца) сначала в Старых Дорогах, а потом в Бобруйске. Умерла Матля в 1936 году.

Расскажу о судьбах детей моей прабабушки Матли.

                   О СЕМЬЕ МОЕЙ БАБУШКИ  - ЛИИ

Мифа закончила школу, потом институт, стала зубным врачом – как ее мама и работала в Бобруйске. На этой фотографии она совсем еще девочка, и какая красивая…Вернулась из лагеря Бася. Остались они с Мифой круглыми сиротами. Бася поселилась в Риге. Это была родина ее мужа.Мифа часто ездила к ней. Потом - Бася поселилась у Мифы в Бобруйске. Она была Мифе самым родным человеком - сестра ее мамы.

Муж Мифы Петя, я его очень хорошо помню, всю войну со своей мамой Фаней был в партизанском отряде.  У Фани были еще две дочки - Нина и Вера. Вера была еще подростком.  Во время войны её застрелили немцы. Вот такое горе пришлось пережить Фане. Когда после войны у Нины родилась дочь - ее назвали Верой.
Петя  был инвалид, ранен. Фаня была там поварихой. Помню, когда-то в Белоруссии создавали какой-то местный музей партизанского движения и просили у нее дать какую-нибудь поварешку для музея. Как будто бы она сохранилась. Пока все наши жили в Бобруйске, еще никто никуда не уехал, то не было дня, чтоб Мифа не зашла к бабушке и дедушке по дороге на работу или с работы . Откроет калитку, зайдет, посидит немного, поговорит, спросит: как дядя?, как тетя? (так она всегда называла моих бабушку с дедушкой). Они были очень родственными. И очень помогали друг другу.
В начале 90-тых годов прошлого века вся их семья уехала в США. Пети и Баси уже нет. Похоронены они в Сент-Луисе. Светлая им память.
У Мифы хорошая семья. Дочь Беллочка и сын Виталик. У нее есть внуки и уже есть правнучка Ева, которая родилась в США. И ничего еще не знает о своей прабабушке.

О БРАТЕ БАБУШКИ - МОИСЕЕ

Брат моей бабушки Моисей в 1920 году уехал в США вместе со своей невестой Брайной и ее родителями. Сохранилась фотокарточка, которую он прислал в 1936 году из Америки. К сожалению, больше о нем я ничего не знаю

О БРАТЕ МОЕЙ БАБУШКИ – РУВИМЕ

На старой фотографии 1926 года, которая помещена в самом начале, – Рувим со своей невестой Миррой в день их свадьбы. После свадьбы они уехали жить в Москву. У них родилась дочь Ада.
Мирра работала машинисткой, а Рува учился в вечернем институте и работал домкомом в доме, в котором они жили. Новинский бульвар, дом 28. В 1937 году он был арестован за шпионаж и расстрелян как враг народа, а его жена Мирра была выслана в Акмолинский лагерь, где провела 10 лет. После возвращения в Москву она вскоре умерла от рака. Их дочь Ада окончила институт иностранных языков и работала в школе учительницей немецкого языка. Детей у нее не было.

Как я уже сказала, у бабушки было трое детей. Хочу немного рассказать об их судьбах и о судьбе всей семьи.

    Иосиф – брат мамы. Он родился в 1923 году. Учился в техникуме. Жил в Бобруйске, там же, где и родители. Жена его – тетя Рая, была врачом-отоларингологом. Я помню, что когда-то , когда я была в Бобруйске, у меня в горле застряла косточка от рыбы и поздно вечером мы пошли к тете Рае. Я очень боялась, но она вытащила ее совершенно не больно. Иосиф работал на мебельной фабрике. В начале 90-ых они очень большой семьей – их дети Лора и Толя, каждый со своей семьей и детьми, сватами и сватьями, братьями и сестрами – уехали в США.
Иосиф был в семье самым инициативным, самым «пробивным», как тогда называлось. Он был самым бесшабашным, веселым, остроумным – совсем не похожим на своего отца, моего дедушку. Он мог в Бобруйске «достать» и уголь на зиму, и мясо, и колбасу и т.д. Причем, в семье было так принято – он это делал для всех, не только для себя. Скончался он уже в Чикаго, где сейчас живет его семья.
25 августа 2010 года, когда я писала все это - пришло горестное известие из Чикаго. Умерла тетя Рая. Она была последняя из поколения наших родителей в нашей семье. Ей было 86 лет. Последнее время она очень сильно болела и жила в специальном доме, но дети очень часто навещали ее и делали для нее все. Похоронят ее рядом с мужем. Светлая им память.
У Лоры, моей двоюродной сестры уже два внука, которые родились в Чикаго, у Толи – маленькая внучка Злата. Когда они уехали, а наша семья осталась в России, в Ленинграде, они очень нам помогали, присылали посылки. Вообще надо сказать, что в семье моей мамы все очень тепло относились друг к другу, все были очень близкие. Я даже не могу сказать, что я встречала такие отношения еще в какой-либо семье. Очень жаль, что теперь все живут так далеко друг от друга, что увидеться нам уже вряд ли удастся когда-нибудь. Но ничего не сделаешь...

СОФА– сестра моей мамы. Она родилась в 1926 году. Была очень красивая. Вообще, на всех старых фотографиях мне все теперь кажутся красивыми... Софа закончила в Минске медицинский институт и всю жизнь проработала в Бобруйском онкологическом диспансере врачом - онкологом. Я приходила к ней на работу. Тогда она работала рентгенотерапевтом, если я правильно называю, она проводила лучевую терапию. Потом что-то произошло с этим аппаратом, и она переквалифицировалась на химиотерапевта. Для этого, я помню, она приезжала в Ленинград в Институт онкологии в Песочном на переподготовку. Жила она тогда у нас, и я помню, как она сначала волновалась – все-таки Ленинград! Но потом успокоилась, когда поняла, что все лечение – такое же, как и в Бобруйске. Мужем ее был дядя Боря, Борис Романович Шейн. Он был учителем математики и считался одним из лучших в Бобруйске. Критерием было количество учеников, поступивших в институты в Москве и Ленинграде. Их семья была известна в Бобруйске. К тете Софе часто приходили родственники больных, пытались вручить ей подарки, чего она не выносила, и борьба шла даже из-за коробки конфет. К Боре постоянно приходили ученики. Приходилось брать бутылки коньяка, которые приносили их родители Боре в благодарность. Бутылки эти стояли в низу буфета. Их было много. Дядя Боря не пил вообще. Жили они в одном доме с бабушкой и дедушкой. Я так хорошо помню их маленькую комнатку, где стоял Борин письменный стол, за которым он проводил все свое время, палисадник под одним окном, а за другим – большую вишню. С этого дерева летом собирали вишни ведрами, а в комнате из-за него была благодатная тень.
Боря умер еще в Бобруйске, совсем не старым. Похоронили его на Бобруйском кладбище.
Когда в 1986 году произошла трагедия в Чернобыле, в Бобруйске стало очень страшно жить. Когда мы приехали на лето, увидели в магазинах объявления: «молоко только для взрослых». Когда покупали курицу, кости надо было вырезать и выбрасывать. И это, я думаю, послужило еще дополнительной причиной к массовому выезду евреев из Бобруйска за границу. Софа сопротивлялась до последнего. Она не хотела уезжать и не разрешала при ней разговаривать на эту тему. К тому времени оба ее сына Фима и Лева были женаты, у них уже были маленькие дети. Жена Софиного сына, моего двоюродного брата Фимы Рая работала в то время детским участковым врачом. Она особенно хотела уехать из Бобруйска, у нее уже было двое детей, и она очень боялась за них. Уже когда Иосиф с семьей и Мифа со своей семьей собирались в США, Софа согласилась ехать. Но тогда можно было уехать только в Израиль. Таким образом, семья разделилась, и все это очень тяжело переживали.
В Израиле семья тети Софы пережила тяжелые утраты. Умерла совсем молодой жена Фимы Раечка, она работала и в Израиле детским врачом и умерла от опухоли головного мозга. В Израиле ей сделали несколько операций, но ничего не помогло. Потом заболела сама тетя Софа. Когда она узнала, что у нее рак, она была просто убита…растеряна... я даже не знаю, какое слово подобрать, она была онкологом и лучше других знала, что это такое. Ей сделали несколько операций, и она прожила еще несколько лет. Умерла она в больнице. Я думаю, что все эти несчастья – последствия Чернобыльской трагедии. Похоронили тетю Софу на кладбище в Офакиме, в этом городе она жила. Светлая ей память. Сейчас ее внучка Анечка ждет ребенка. Он родится уже в Израиле.

.

БЛЮМА, моя мама, родилась в 1921 году. Она была старшая из детей. Надо сказать, что семья маминых родителей была совершенно нерелигиозной. Как говорила мама, никаких еврейских праздников они не отмечали, не ходили в синагогу. Из еврейских блюд – как я помню – бабушка, а потом тетя Софа, пекли «тейглах», и пирог «струдл», больше ничего еврейского я не помню. Все дети, включая и маму, учились в русских школах, хотя в Бобруйске почти до самой войны было несколько еврейских школ. Мама поступила в медицинский институт в Витебске еще до войны. В 1942 году из Сызрани, где оказалась ее семья, она поехала с подружкой в Фергану, куда был эвакуирован Московский мединститут. Она поступила на третий курс этого института и окончила его в Москве в 1945 году. Вот фотографии на которых  мама – студентка:

Про свое житье в Фергане мама много рассказывала.
Жила она вместе с подругой, тоже бобруйчанкой, Фаней Жуковской. Хозяйка сдала им комнату, в которой не было кровати. Спали они вместе на большом столе. Сейчас это трудно представить, но они были молодые, и все воспринималось легко. Есть было особенно нечего. Покупали урюк, съедали его, потом раскалывали косточки и ели их содержимое. Ели какие-то лепешки. На базаре было все очень дорого, а денег у них почти не было. Мама рассказывала, что в институт привозили какие-то пирожки, и когда это происходило – все студенты бежали с лекции, как будто ее и не было. И преподаватели тоже.
Вскоре мама заболела брюшным тифом, а едва оправившись от него – сыпным. Она была на грани… Бабушка узнала о её болезни и поехала к ней. Это сейчас легко сказать – поехала. Тогда она добиралась с пересадками больше месяца и все это время не знала – жива ее дочка или уже умерла…
Маме очень помог ее соученик Миша Кантерман , он учился вместе с ней и приходил в больницу, приносил какую-то еду. Маму выходили. Когда наконец-то до Ферганы добралась бабушка, маме уже было лучше. Ее друзья, которых она часто вспоминала, жили в Орле ( Миша потом женился на их же студентке Лиле), а потом уехали в Израиль. Всю жизнь мама с ними переписывалась. Когда мама была в Израиле, она их навещала. Мама была в Израиле два раза. Первый раз – вместе с папой, а второй – уже одна, после папиной смерти. В 2000 году. Сейчас я не знаю – живы они или нет.
При распределении на работу после института у нее был выбор: Улан-удэ или Калининград, бывший Кенигсберг. Мама выбрала то, что было ближе к дому, к Белоруссии, и поехала в Калининградскую область. Она попала врачом в госпиталь города Правдинска (бывшего города Фридланд). Так получилось, что на вокзале этого города она случайно встретила свою знакомую из Бобруйска, с которой она училась. Та – тоже работала врачом в том госпитале. Это очень облегчило ее судьбу, потому что ее особенно там никто не ждал, а ей было всего 24 года…Мама часто вспоминала о своей работе в этом госпитале. Это были первые месяцы после окончания войны. В городе был голод. Немецкому населению продовольственных  карточек не давали и на работу не брали. Немцы буквально умирали с голоду. Часто бывали случаи, когда на подводе к больнице привозили какого-нибудь умирающего от голода человека и оставляли его у дверей. Приходилось брать в больницу и спасать. Еще, помню, мама много раз говорила о немецких медсестрах. Они никогда не спали, когда дежурили ночью, обычно они вязали что-нибудь, распуская на нитки какое-нибудь старье. Это было удивительно, потому что наших дежурных медсестер, если их начинали искать ночью, всегда обнаруживали где-нибудь спящими.
Еще помню, мамин рассказ об истории любви немецкого врача, у которого, как он считал, вся семья погибла в Берлине, и русской женщины-врача, которая тоже потеряла и мужа, и детей. Вдруг в сорок пятом году он получил письмо от своей жены – она оказалась жива… Это была трагедия… После долгих раздумий он поехал на встречу со своей семьей вместе с новой женой. Что было дальше, мама не знала, но эта история ей запомнилась.
Мама жила в маленькой комнатке при больнице. Там стоял какой-то странный белый шкаф. Мама хранила в нем свои вещи. Только много позже она поняла, что это был холодильник. Конечно, она не только не видела холодильников, но, наверно, даже не знала, что это такое. По-немецки она понимала буквально все, так как хорошо знала идиш. Помню ее слова: «Слышу, под окном две немки разговаривают, как будто две еврейки в Бобруйске…»
В 1948 году мама вышла замуж за моего папу Матвея Натановича Горелика. Он тогда был военным. Это их фотографии 1948–1949 годов

 О его семье я напишу тоже. Папа с мамой прожили вместе долгую счастливую жизнь. Мой папа был удивительный человек, очень добрый и доброжелательный. Таких людей, как мой папа - я больше не
встречала. После войны папа продолжал служить в железнодорожных войсках. В 48 году он приехал в свой первый отпуск в Бобруйск. Папин старший брат Гриша, озабоченный его неустроенностью (папе было уже 33 года) каким-то образом подготовил его знакомство с моей мамой. Они понравились друг другу и в 48 году поженились.
Жили они в воинских частях, переезжали с места на место. Условия были ужасные, порой им приходилось приспосабливать под жилье какие-то сараи. А ведь родились дети: в 1949 году – я, а в  1952-м – моя сестра Рита. Родители жили на Донбассе и в Казахстане, это я уже немного помню. Может быть, это мое самое первое воспоминание: огромное поле ковыля, бело-серый, высокий, он колышется на ветру, и поле – бесконечно. Или это степь…
Потом была Омская область. Станция Любинская. Там у нас была относительно хорошая квартира, деревянный дом на две семьи. Соседи наши и друзья родителей – Золотовы, очень хорошие люди, их звали тетя Полина и дядя Вася. Тогда – молодые, веселые. Жили все дружно. Детей у них не было. Они очень любили нас с сестрой. Когда родилась Рита, спустя какое-то время, они совершенно серьезно просили родителей отдать им ее. Полагали, наверно, что родителям хватит и одной дочери... Демобилизовавшись, Золотовы уехали на родину, в Курскую область. Переписывались. Вообще, со многими армейскими друзьями переписку вела мама. Потом дядя Вася умер, и тетя Полина одна доживала, больная диабетом, в деревянном доме, очень ей было плохо. Мы ей посылали лекарства, еще что-то, что она просила. Потом племянница сообщила о ее смерти…
Так вот – Любинская. Этот период я уже помню хорошо. Это было последнее место службы папы. Он редко бывал дома, был постоянно в разъездах. Мама работала в медпункте врачом, в отличие от других жен офицеров, которым работать было негде. Мы с сестрой сидели с разными няньками, ими были девчонки из соседних деревень. Вот фотография папы того времени:

Папа всегда очень увлеченно работал. Можно сказать, что он всегда жил работой. Нас рожать мама ездила в Бобруйск, а потом возвращалась к папе. Мама сохранила несколько писем, которые папа писал ей в Бобруйск, когда она была там. В письмах он часто пишет, что очень скучает по ней и детям, но много рассказывает о своей службе, и видно, что это его занимает больше всего.
Вот отрывок из одного его письма от 15 декабря 1952 года: «…Пару часов прошло, как я зашел в квартиру впервые после нашей разлуки. В квартире тепло, натоплено, светло, но очень уж пусто и неуютно. Дорога от Новосибирска была очень медленная, целых пять суток. В Новосибирск я приехал около 12 часов ночи 10-го. Через час я уже уехал на Рубцовку ташкентским поездом и, безусловно, был уверен, что 12-го утром буду в Усть-Каменогорске. Но поезд опоздал на 9 часов, и поезд на Риддер ушел, поэтому мне там пришлось быть целые сутки, там уже я перешел в прямой вагон, где ехали Галецкие и Фомин. И в Усть-Каменогорск мы приехали в 2 часа дня 13-го. Машина пришла к поезду 12-го и, конечно, уехала, не дождавшись меня. И я направился в гостиницу. После телефонного разговора с Золотовым направили вторую машину с теплой одеждой, но так я ее не дождался и сегодня в 13.00 я выехал рейсовой крытой машиной. Не доезжая Ульбинки, мы встретили нашу машину, почти наполовину засыпанную снегом, я забрал одежду и поехал дальше. Дорога очень плохая, особенно у Фиклисок и за Северной, но с помощью трактора мы все же быстро доехали…»
В 1956 году мы приехали в Ленинград. На Васильевский остров.
Я помню, как мы ехали из Омска в поезде целую неделю, и я все пыталась представить себе город. Мне было 7 лет, и я много чего не знала и никогда не видела из того, что видели мои ровесницы в больших городах. Помню, что с вокзала мы ехали на трамвае, он тогда еще шел по Большому проспекту, и я во все глаза смотрела на большие дома.
На 11-й линии жила папина сестра Аня в комнате коммунальной квартиры, и мы некоторое время жили у неё. А потом папе дали маленькую квартирку на 14-й линии. Папа сразу устроился на работу в строительный трест «Севзапморгидрострой». Он работал сначала прорабом, а потом и начальником управления в тресте. На Васильевском острове он строил жилые дома, общежития. Он постоянно что-то изобретал, у него была масса рационализаторских предложений. Папа всегда жил своей работой. Его и дома-то никогда не было – всегда на работе. Позднее он перешел в другой трест Ленгазтеплострой, где работал уже до пенсии. Впрочем, и после его ухода на пенсию к нему домой часто приезжали сотрудники треста и просили сделать какие-то расчеты. Удивительно, но в тресте никто не мог без него справиться с этими расчетами, хотя высшее строительное образование имели, наверно, многие.
У папы были два каких-то толстых старых немецких справочника, которыми он пользовался. Помню, когда он совсем уже плохо себя чувствовал и понимал, что больше ничего рассчитывать он не будет – он их взял и вынес в мусорный бак. Я это видела и понимала, как ему тяжело. Таким образом он провел черту в своей жизни, черту, закончившую большой этап.

Папа никогда не жаловался, никогда не ныл. Когда я, или кто-то другой, спрашивали его, как он себя чувствует, у него был всегда один ответ: «Отлично!». Даже, когда ему было совсем плохо. Он всегда должен был что-то делать. Когда он перестал работать, он стал шить на машинке. Мама шить не умела, а папа шил, перешивал, чинил, ставил заплаты… Мы все приносили ему работу., искали ее для него, чтоб он был все время занят. Когда он то-то делал, он всегда пел...
За год до его смерти родители отпраздновали «золотую свадьбу». Вот фотография, на которой папа и мама вместе. Она сделана в 1995 году . В честь 50-летия Победы в правлении дома, где жили мама и папа - фотографировали ветеранов войны.

Папа умер в 1999 году, через два дня ему должно было исполниться 84 года. Похоронили его на Еврейском кладбище. Светлая ему память.
После переезда в Ленинград мама стала работать в поликлинике, на 4-й линии, а потом – на 17-ой. Она была участковым терапевтом, а потом – подростковым врачом. Ходить по участку было тяжело – высокие этажи, лифты были не везде. Там и проработала до пенсии и работала еще несколько лет, когда уже приходилось далеко ездить на работу. Но Василевский остров был домом – казалось, что это не трудно. Когда мне было 19 лет – мы уехали с Васильевского острова. Теперь я там бываю очень редко – но когда бываю -всегда чувствую – что это мое родное место..
Последние годы без папы, а это десять лет, мама прожила одна в своей квартире. Она была очень общительным человеком, дружила со всеми соседями. Умерла мамочка 26 апреля 2009 года. Светлая ей память. Похоронена на Преображенском Еврейском кладбище вместе с папой.

Родители моего дедушки родились и умерли в местечке Старые Дороги. Правда, недавно я узнала, что прадедушка Лейба родился в крошечном местечке Макаричи около Старых Дорог. И у меня появилась новая фотография его семьи, сделанная где-то на рубеже веков. К сожалению, я не знаю людей, которых вижу на фотографии. Могу только сказать, что это семья дедушки, что два мальчика - это мой дедушка Моисей и его брат Шеел. Наверно, там сидят и их родители - мои пробабушка и прадедушка и их дедушка и бабушка, про которых я вообще не знаю ничего...
Фотографию я нашла в Америке (!). Вот она:

Что я знаю о них. Отца дедушки звали Лейба Израилевич, а маму – Рива Айзиковна.  Фамилия их была Зархины. А может быть – Зархи.  Жили они в Старых Дорогах  в доме 51 по Первомайской улице. У них было четыре сына. По воспоминаниям мамы – Рива была красивая, в старости у нее не было седых волос, хотя до глубокой старости ей и ее мужу дожить не удалось. Они погибли в гетто в Старых Дорогах вместе с другими беспомощными стариками, женщинами и детьми 19 февраля 1942 года. Прадедушке было  72 года, а пробабушке - 70. Их убили только за то, что они были евреями.

Расскажу немного об их сыновьях.

.

ШЕЕЛ - младший брат моего дедушки. Он родился в 1898 году и почти всю жизнь прожил в Бобруйске. В нем не было дедушкиной интеллигентности, хотя они вышли из одной семьи и имели, видимо, одно образование – хедер. Жену его звали Сарра. У них было два сына. Иосиф и Израиль. Я помню, что у них был большой сад, за которым он умело ухаживал. Умер он в Минске, уже будучи вдовцом. В Минске жил его сын Изя, который и забрал отца к себе после смерти мамы. Потом семьи его сыновей уехали в США, где сейчас живут семьи его внучек. У Шеела были только внучки. В семье Изи - две девочки, а в семье Иосифа - три.

>

СОЛОМОН - жил в Витебске после окончания института. Женился. Его женой была Эсфирь Левина. Ее семья тоже жила в Старых Дорогах. Её родная сестра Мирра стала женой бабушкиного брата Рувы.
. Родилась дочь Софочка. До войны он работал преподавателем физики в техникуме. Он закончил Минский Педагогический институт. На фотографии – совершенно мирный человек. Когда началась война – сначала учителей не призывали, но потом все-таки его взяли на фронт. Он погиб в начале 1942 года. Семья его эвакуировалась в Пензу, где и осталась жить после окончания войны. Сейчас Софа и семья ее дочери Лины – живут в Москве.

ГЕНАХ – умер от инфекционной болезни будучи совсем молодым.

МОИСЕЙ – мой дедушка. Родился он в 1895 году. День его рождения, также как и день рождения бабушки был неизвестен. Его никогда не отмечали.

.

Дедушка нигде не учился, т.е. я думаю, что он закончил хедер. Там, кажется, учились четыре года.Но , несмотря на это, мой дедушка был эрудированным человеком. Он был с таким еврейским юмором, я почти не помню, чтобы он говорил о чем-то серьезно. Работал он всю свою жизнь бухгалтером в «Заготзерне», был из тех мужчин, которые дома ничего не умеют делать и не делают. Обед ему подавали отдельно в столовой. Он ел и читал газету. Я помню дедушку читающим. Он выписывал всегда сколько я его помню «Литературную газету» , она была большого объема и он читал ее, он ходил в библиотеку и брал книги, новые «толстые журналы», я помню, что он читал «Иностранную Литературу». Кроме того дедушка выписывал и читал журнал на идише «Советиш Геймланд» - Советская Родина.
Иногда он ходил в булочную за хлебом - в костюме, галстуке, степенный… Дедушка любил брать нас с сестрой и пойти с нами на рынок. По дороге он встречал многих знакомых и каждому с гордостью говорил, что вот внучки приехали из Ленинграда. Потом он всегда покупал нам мороженое. Его специальной ложкой накладывали их алюминиевого большого бидона в  хрустящие вафли, которые стояли столбиком. Вкус этого мороженого я помню. В нем попадались хрусткие льдинки.Больше я никогда такого нигде не ела.
Я не помню сколько мне было лет, когда дедушка повел меня и записал в большую детскую библиотеку. Чтобы попасть в нее мы шли через сад Бахарева, в котором стоял, да и сейчас стоит наверно, настоящий танк. Все лето и в последующие мои приезды – я ходила в библиотеку одна, дедушка отвел меня только в первый раз. Но я это запомнила. До последних его дней, а после смерти бабушки он прожил еще почти десять лет – я писала в Бобруйск письма, обращаясь ко всем, но, в основном – к дедушке. Я знаю, что он любил мои письма. Почему я ни о чем его не расспрашивала? Ведь он прожил такую долгую жизнь – девяносто лет!
Я всегда знала, что он нас любит, все его письма, которые мама не смогла выбросить и у меня не поднимается рука сделать это дышат этой любовью и заботой о нас. Светлая ему память, моему дедушке.

Теперь я хочу сказать, сколько смертей принесла война и репрессии семье моей мамы. В Старых Дорогах погибли в гетто – родители моего дедушки – Рива и Лейба; сестра моей бабушки Гинда, ее муж, дочь Рая и сын Иосиф;
в Осиповичах -брат бабушки Лейцы – Самуил, его жена Гися, их дети – Соломон, Ида, мама Гиси, ее брат-инвалид, две ее племянницы – Мифа и Изабелла.
Отец этих девочек Арон Юдельсон – был расстрелян, как враг народа, его жена Бася – 10 лет провела в лагере.
Брат бабушки Рува – был расстрелян как враг народа, его жена Мирра – отсидела 10 лет в лагере и после возвращения – умерла; брат дедушки Соломон , мирный учитель – погиб на фронте.
Наверно, я знаю не о всех родных. Думаю, что не переживших эту Катастрофу моих родственников было гораздо больше.

Моего папу звали –Матвей Натанович Горелик. О его семье, вернее о семье его родителей – я не знаю почти ничего и никогда их не видела. Но я знаю, что они были хорошими людьми, потому что все папины братья и сестры были хорошими порядочными людьми. Сейчас никого из них уже нет на свете.
Семья папы была религиозная и – вот уж про нее можно это точно  сказать – настоящая еврейская. Дедушка Натан, Ноте… -ну что можно о нем сказать. Из записок дяди Гриши, папиного брата, я знаю, что у него был диплом раввина, знаю, что он постоянно молился,читал Талмуд и размышлял.. немножко помогал в синагоге. Кроме этого он был резником. Видно это помогало им содержать такую большую семью. Как-то изучил самостоятельно бухгалтерию и немножко работал бухгалтером. Бабушка была, видимо, очень умной и сильной женщиной. Вот они на фотографии - не знаю какого она года, но, наверно, незадолго до войны она сделана.

На этой фотографии мне очень нравится бабушка. У нее спокойный и умный взгляд. Звали ее Рохл-Бейле, Рахиль. Меня назвали Раей в ее честь.
Бабушка родила семерых детей, надо было всех накормить, одеть…
На что они жили - я не знаю. Во время НЭПа она держала маленький магазинчик, или скорее, лавочку, где торговала керосином и всякой мелочью. Это было необходимо, чтобы прокормить такую большую семью. Думаю, что это был их основной доход. Папа мало рассказывал о своем детстве, но я знаю, что в семье всегда по всем правилам отмечали Субботу и все религиозные праздники, что бабушка готовила к ним полагающиеся еврейские блюда,.. Говорили в семье только на идиш. Папа вспоминал, что белье бабушка кипятила на улице в большом чане. Трудно сейчас представить этот тяжелый быт, но тогда это, видимо, казалось нормальным. Еще папа как-то мимоходом рассказал, что в конце НЭПа бабушка лишилась своей лавочки и стала «лишенкой», т. е. она потеряла свои гражданские права, ну и, конечно, заработок.
У меня есть еще одна фотография моей бабушки Рахили – не знаю, где и когда она сделана. Какая-то трагическая фотография. Сначала я подумала, что она сделана в эвакуации, но – вряд ли, там им было не до фотографирования. Даты на обороте снимка нет. Видимо, это все-таки в Бобруйске.

 На бабушке тоненькое пальто, хотя лежит снег. Руки замерзли без рукавиц. Но на лице – гордое спокойствие. Я смотрю на это лицо – и понимаю, что она мне родная. Хоть я ее никогда не видела.
Девичья фамилия бабушки – Псахина, родилась она в Бобруйске. У нее было три брата и три сестры, одного брата звали Шломо, другого – Шеел, одну из сестер – Бася (Башке). О третьем брате я не знаю ничего, даже имени. А о двух сестрах кое-что удалось узнать.
Одну из сестер звали Матл, она была 1891 года рождения. У нее был муж Шлема, сын Бер и младшая дочка Белла, у которой был маленький ребенок. Их фамилия была Майзус. Другую сестру, о которой я раньше не знала - звали Гитл. У нее тоже была семья, но о ней мне ничего не удалось узнать. Обе сестры погибли вместе с семьями, как написано в тетрадке дяди Гриши - были расстреляны фашистами. Возможно, это было еще до образования гетто в Бобруйске. Также во время оккупации погиб  Шломо со своей семьёй, и  семья Шеела. У Шломо было четверо, а у Шеела - семеро детей. Но остался жив сын бабушкиной сестры Матл - Бер, думаю, что он был на фронте. Я разыскала его сына Илью - моего троюродного брата.
Дедушка Ноте был родом из местечка Паричи под Бобруйском. Других сведений о его семье нет.
А на этой фотографии Рохл со своими детьми – дочерьми Бейле (Беллой), р. 1904, Гитой (Галей), р. 1906, Ханой (Аней), р. 1910, сыновьями Ислахом (Евсеем), р. 1908, и Мордухом (Матвеем), р. 1915.  Здесь нет только самых старших - сына Гирша, Гриши (род. в 1900 году) и дочери Гинды (род.в 1902 году).

 И Гриша и Гинда в юности были увлечены сионистскими идеями и были активными членами молодежной сионистской организации «Хе-Халуц» («Первопроходец»). В «Мемориальной книге о Бобруйске«Yizkor Book»), изданной в 1967 г. в Тель-Авиве, опубликована фотография 1925 года, на которой среди членов Совета «Хе-Халуц» – Гинда Горелик (сидит справа).

У Гриши об этом времени на всю жизнь остался знак - вытатуированный на запястье маген-давид. Но строить еврейское государство ему не пришлось: в 1927 году он женился и остался жить в Бобруйске.
На этой фотографии - Гинда, сестра Гриши и его жена - Ципа.

А Гинда, верная своим убеждениям, в 1929 г. уехала в Палестину. Папа рассказывал, что родители противились ее отъезду, они чуть не плакали, уговаривая ее остаться. Видимо, чтобы успокоить их, она говорила, что только съездит, посмотрит Палестину и вернется… Предполагала ли она, что этот отъезд – навсегда? Она так и прожила всю свою жизнь в Палестине, которая потом стала Израилем. Работала в системе социального обеспечения. Замужем никогда не была, и детей у нее не было.

Эту фотографию она прислала после своего отъезда.Увидеться с родными ей довелось только в 1966 году. Она смогла приехать по туристической путевке в Ленинград, где жили тогда четверо из ее сестер и братьев. Гриша с женой Ципой приехали на встречу из Бобруйска, а сестры Беллы к тому времени уже не было на свете.
Я помню эту маленькую худенькую женщину, так похожую на своих сестер. Она навезла нам кучу всего – думая, что мы тут раздетые и голодные.  Еще я помню, что она пригласила мою двоюродную сестру Розу, дочку Евсея и меня - пообедать в гостинице "Астории", там, где она жила. А на следующий день - мою сестру Риту и Галину дочку Таню.  Ей очень хотелось сделать нам приятное. Я, конечно, до этого никогда не была в подобных заведениях и это было незабываемое воспоминание. Запомнился такой момент - Гинда разговорилась о чем-то с женщиной за соседним столиком и та дала ей свою визитку со словами -"Будете в Америке - звоните". Это тоже было по меньшей мере странно для нас. Мы как будто побывали тогда в каком-то другом мире.
Она очень удивлялась всему, что видела.
Как-то вечером мы гуляли по набережной, и я запомнила, как она стоит, смотрит вниз на воду и тихо говорит: «Как много воды…» С нами она проводила дни, ходила по очереди в гости ко всем и не переставала удивляться. Было очевидно, что она предполагала увидеть совсем другое. Оставаться на ночь у кого-то из родных, чтобы подольше побыть вместе, было нельзя. Ей вообще было нельзя отлучаться от группы, с которой она приехала, но она как-то смогла договориться. Однако на ночь она была должна обязательно возвращаться в гостиницу. Да и мы не очень афишировали приезд родственницы из-за границы. Ведь вопрос «есть ли родственники за границей», кажется, до сих пор есть в анкетах, а в то время он звучал просто устрашающе, и никому не хотелось отвечать на него утвердительно. Вот фотография 1966 года, когда Гинда была в Ленинграде.:

На фотографии - сидят Хана, Гинда и Галя. Сзади стоит мой папа.

Думаю, что приезд в Россию был для нее дорогим удовольствием. Больше она никогда не приезжала.
Она очень хотела, чтобы кто-то из родных переехал жить в Израиль.

На этой фотографии – папин брат Гриша. Он – единственный из детей остался жить в Бобруйске.

Несколько лет он проработал в артели «Сила працы» («Сила труда» по-русски). Эта артель сыграла важную роль в истории нашей семьи. Ее организовал Шеел Псахин. Он был щетинщиком (щеточником) высокой квалификации и имел собственную мастерскую. У нас на даче до сих пор сохранилась швабра из конского волоса, подаренная моим родителям на свадьбу в 1948 году.  Когда на излете НЭПа (в 28-29 годах) власть начала «прижимать» частников, он привлек своих родственников, и они создали на паях эту артель – подобие современного кооператива. В ней было два цеха: один – по производству щеток, а в другом изготавливались валенки. В артели работал и Гриша, и Евсей, и их двоюродные братья Псахины, и брат жены Гриши Абраша Новиков. Обязанности заведующего производством или, скорее, коммерческого директора, в артели исполнял другой опытный щетинщик Завл Казимировский. Пройдет почти полвека и его внучка – Наташа Казимировская – станет женой Толика, младшего сына Гриши.
Сохранилось несколько свидетельств, как Гриша с закатанными рукавами, в облаке пара, с силой разминал в горячей воде войлок, готовя его к превращению в валенок… Но в артели ему приходилось также работать и как агент по снабжению, а также участвовать в реализации готовых изделий.
Незадолго до войны он окончил бухгалтерские курсы и, уйдя из артели, начал работать бухгалтером в учреждениях Бобруйска. Этой профессией он с тех пор занимался вплоть до ухода на пенсию.
Жену Гриши звали Ципа. Всю свою трудовую жизнь она проработала воспитательницей и заведующей в детских садах. Она была очень доброй женщиной.
Через год после их женитьбы, в мае 28 года, у бабушки Рохл и дедушки Ноте появился первый внук – Давид Горелик. В 1934 году родился его брат – Владимир. После войны, в 49 году, Ципа, будучи уже совсем немолодой женщиной, родила еще одного сына – Толика, Натана.
Старший сын Давид, Додик, окончив в военные годы в Сибири спецшколу (своего рода суворовское училище), а затем Артиллерийское училище в Ленинграде, несколько лет прослужил офицером в Советской Армии. Демобилизовавшись в период хрущевских сокращений, он обосновался с семьей в Вильнюсе и поступил на работу на завод электросчетчиков. Закончив заочно Московский Энергетический институт, он стал постепенно видным специалистом в области приборостроения и много лет проработал заместителем главного конструктора на том же заводе, где начинал лаборантом. В 1993 г. он с женой и двумя сыновьями эмигрировал в Канаду, но буквально в первые дни пребывания в Торонто он скоропостижно скончался . Его жена Роза, тоже бобруйчанка, и тоже Горелик (и совсем не родственница), была по специальности товароведом и работала в Вильнюсе в организации, занимавшейся закупками детской одежды. Она умерла в 2004 г. Роза была очень красивая, до самой старости. Сейчас в Торонто живут их сыновья и внуки.
Средний сын Владимир окончил Ленинградский институт водного транспорта, работал механиком в речном порту в г. Ростов-на-Дону, затем инженером-конструктором в Балтийском конструкторском бюро в Ленинграде. Его жена Рая училась в том же институте на экономическом факультете, а после его окончания осталась работать в нем же на кафедре экономики. Сейчас они живут с дочерью Юлей и внуками в Израиле.

Младший – Натан окончил радиотехнический факультет Ленинградского инженерного морского училища имени Макарова, работал преподавателем в Холмском мореходном училище на Сахалине, а затем – в Ленинградском радиомеханическом техникуме. Жена его Наталья – преподаватель фортепиано и журналист-театровед. В 1989 году они с двумя детьми – дочерью Женей и сыном Гришей– эмигрировали в Швецию и сейчас живут в г. Стокгольме.
Но вернемся в двадцатые годы.
Дети Рохл и Ноте подрастали и искали себе применение. Они рвались из Бобруйска, им хотелось воли, самостоятельности, им хотелось учиться. Первой уехала в Ленинград Белла (вероятно, году в 25- 26-ом), за нею следом отправилась Аня, годом позже к ним присоединилась Галя. В1929 году окончив в Бобруйске пять классов еврейской школы, уехал к сестрам четырнадцатилетний Мотик. Еще через год-полтора прибыл в Ленинград и оставивший работу в щеточной артели Евсей.
Белла и Аня устроились на работу в трикотажную артель при сионистской организации «Хе-Халуц» (видимо, советская власть еще не успела к тому времени закрыть в Ленинграде учебно-производственные ячейки этой организации). В этой артели, позднее преобразованной в фабрику, сестры трудились до самой войны.
Галя поступила на курсы штукатуров, и окончив их, стала работать нормировщицей – сначала на стройке, а затем в Лесном порту. Незадолго до начала войны она начала учиться в институте.

Евсей нашел работу на одном из заводов, и проработав на нем около двух лет, поступил в военное топографическое училище. Еще до войны, году в 38-39, он получил офицерское звание и был направлен на Дальний Восток – в г. Ворошилов (сейчас он называется Уссурийск). В Ворошилове он прослужил всю войну.
Первая попытка Мотика поступить в лениградскую школу оказалась неудачной: на собеседовании знания его были признаны неудовлетворительными. Он сам потом признавался: «Я был тот еще грамотей, не знал ни одного слова по-русски». Но Галя взялась за его подготовку, и через месяц настойчивых занятий он был принят в пятый класс Пятой еврейской национальной школы, располагавшейся на Офицерской (сейчас – ул.Декабристов) неподалёку от Синагоги.
Все пятеро сначала ютились в комнатке на Знаменской, в районе площади Восстания. Но в 1931 г. Белла вышла замуж, и все семейство переехало в коммунальную квартиру на Васильевском острове, в доме на углу Большого проспекта и 4-й линии. В квартире жило несколько семей. Она была огромная, состояла из просторных комнат с высоченными трехметровыми потолками, со световым колодцем – посреди квартиры, с необъятной общей кухней, на которой стояло множество кухонных столов и четыре, или даже пять, газовых плит. Наши получили большущую комнату в сорок квадратных метров. Они разделили ее перегородками на три: две спальни и столовую. Окна спален выходили на Большой проспект и смотрели прямо на Андреевский рынок. Но общая комната, столовая, осталась вовсе без окон. Зато Мотик сделал в ней малюсенькую фанерную выгородку – под фотолабораторию. Лишь много лет спустя была прорублена стена, и в столовой появилось окно, выходящее во внутренний двор дома.
В одной из спален на одной кровати спали Аня с Галей, а на другой – Евсей с Мотиком. В другой комнате жила Белла с семьей. Мужа ее звали Гирш (Гриша) Коган, и в то время он работал на заводе Леншвеймаш. В декабре 1932 г. у них родился сын Яша, а в июне 1938 г. – дочь Софа.
Все жили одной семьей: питались все вместе, заработанные деньги все складывали в один ящик стола, Белла делала покупки для всех, определяя их очередность и следя за потребностями каждого.
Братья и сестры были очень дружны, они любили друг друга и трогательно заботились друг о друге. Особой любовью были окружены малыши Яша и Софа.

Сейчас уже нет на свете ни моего папы, ни его братьев и сестер. Недавно, в феврале 2010 года неожиданно умер Яша Коган. Мой двоюродный брат. Ему незадолго до смерти исполнилось 77 лет. Мои родители очень любили его. Он родился, когда папе было 17 лет, и рос он на его глазах. Он был ему в какой-то степени сыном. Могила Яши совсем близко от могилы моих папы и мамы и я, когда прихожу на кладбище, подхожу к его могиле.

Но, вернемся к истории моего папы.
Особого интереса к школьным занятиям он не проявлял, зато у него обнаружилось необыкновенное влечение к технике, желание что-то делать своими руками, мастерить. Каждый день, едва дождавшись окончания занятий в школе, он мчался на Литейный, 49 – в детскую техническую станцию при Доме коммунистического воспитания детей имени 10-летия Октябрьской революции.
На лето он получил от станции направление в детский технический лагерь, и вернувшись после каникул в город, твердо решил в школу не возвращаться: «Пойду работать!»
Целую неделю, днями и ночами, отстоял он в очереди на бирже труда (это ведь было время страшной безработицы!) и добился-таки направления в фабрично-заводское училище при заводе «Электросила». В феврале 31-го он начал учебу в училище по специальности «электромонтер». Здесь он вступил в комсомол, стал членом профсоюза, здесь получил и свой первый паспорт с новым именем – Матвей. После окончания обучения его, как одного из лучших учащихся, оставили на «Электросиле», но вскоре завод откомандировал его в Ленинградскую область – на торфоразработки. Там он сначала ремонтировал электромоторы, а где-то через полгода перешел на работу в машино-тракторную станцию, где занимался ремонтом тракторов. В 34 г. он вернулся в Ленинград и устроился на работу на Леншвеймаш, тот же завод, где работал Гриша Коган. В 35-м поступил на рабфак при «Электросиле» и после его окончания успешно сдал экзамены и был зачислен в Ленинградский институт железнодорожного транспорта на специальность «стоительство мостов и туннелей».
Диплом свой он защищал 28 августа 1941 года – уже свирепствовала война и фашисты были на подступах к Ленинграду. Вместе со званием инженера он получил распределение на работу в г. Пензу, на Пензенский железнодорожный узел.
Родные с нетерпением ждали когда, он получит документы об окончании вуза, чтобы всем вместе уехать из города, и как только бумаги были готовы, он, Белла с детьми и Аня отбыли из Ленинграда с одним из последних эшелонов. До последнего все надеялись, что с ними поедет и Галя, но она была мобилизована на рытье противотанковых рвов в Гатчине и придти к поезду не смогла. Не мог уехать с семьей и Гриша Коган: он был призван на службу в милицию. 8 сентября вражеское кольцо вокруг Ленинграда замкнулось, и Галя и Гриша остались в осажденном городе на все время блокады.
Поезд доставил Мотика к месту назначения – в Пензу, с ним осталась Аня. А Белла с детьми уехала дальше на Восток – в г. Чкалов (сейчас – Оренбург), где жил и работал начальником геолого-разведочного управления брат Гриши Наум Коган. Здесь, в Чкалове, и прожила она и ее дети Яша и Софа все военные годы.
Матвей начал работать в Управлении Пензенской железной дороги, они с Аней получили какое-то жилье, как-то обустроились. Списавшись с Галей, узнали, что их родители Ноте и Рохл вместе с Гришей и Ципой, спасаясь от фашистов, бежали из Бобруйска, что сейчас семья Гриши и их мама находятся в Мичуринске, а отец – в колхозе в Пензенской области, где-то совсем недалеко от них. В сентябре Аня съездила в Мичуринск, повидалась с родными и привезла маму в Пензу. Втроём они стали мечтать о скорой встрече с отцом, который пообещал в октябре перебраться к ним. Но судьба распорядилась иначе…
В ноябре Мотика призвали в армию, в инженерные войска, и направили на подготовку в район Ворошилова Уссурийского – как раз туда, где служил Евсей. Братьям, несмотря на строгости военного времени, посчастливилось встретиться и неоднократно навещать друг друга.
Впоследствии Матвея перебрасывали из пункта в пункт, но часть его находилась на Дальнем Востоке до 1944 г. Только летом 44-го его направили на Запад, и вплоть до окончания войны и первые послевоенные годы он восстанавливал разрушенные мосты и строил новые.
Хочу привести отрывок из записок папиного старшего брата Гриши, где он рассказывает о их неожиданной встрече: «В конце июля (44г.) направляясь по назначению в железнодорожные войска Западного фронта, Мотик делает остановку в Ламенке и гостит у нас с недельку... Мотик бодр, подтянут, он – замечательный рассказчик, и мы наслаждаемся его обществом. Помню, как мы поехали вместе на Ситниковский завод за маслом. Погода выдалась ясная, солнечная, лошадка наша – резвая. Мы любуемся красотой леса, зеленью полей. Разговор наш не прекращается ни на минуту, я с интересом слушаю занимательные истории об армейской службе. Какой чудесный это был день!»

А как сложились в период войны судьбы родных, живших в Бобруйске: бабушки с дедушкой, семьи Гриши и Ципы, семей братьев и сестер бабушки  - Псахиных?
В Бобруйске было и много других близких родственников. Так, у родителей Ципы - отца Руве и матери Соре-Райне Новиковых, были еще дети: дочь Аня и сыновья - Абрам и Яков. У каждого из них - своя семья. У  невесток Тани и Розы - родители, братья, сестры. И у мужа дочки Ани - Яши - тоже были родители...
Для всех война была полной неожиданностью. А   уж что она будет такой, никто не мог вообразить и в самом страшном сне. А разве мог кто-то предположить, что в первые же дни фашистские самолеты будут бомбить их дома и расстреливать их самих с бреющего полета?  Разве кто-то мог представить, что Красная Армия будет в беспорядке отступать и оставит их без защиты…?.   А кто мог поверить в  свирепую, беспощадную жестокость немцев?
Многие не хотели покидать свои дома, не решались бежать из города. Противился этому и дед Ноте. Об этом подробно, насколько это вообще возможно сейчас, рассказал мне брат Толик в письме, которое я, с его разрешения, привожу:

… Да, судьба деда трагична. Он был упорен, уж если он чего решил – переубедить его было сложно. Первая проблема с ним возникла уже 26 июня, когда стало ясно, что фашисты на подходе, что готовится массированный налет немецких самолетов, и что надо бежать, по крайней мере, покинуть город на ночь… Дед Руве Новиков работал на городском рынке, в его распоряжении были лошади и подводы. Он запряг лошадь, подогнал к дому телегу, на нее
погрузили какие-то вещи, собрали родичей, и все были готовы отправиться в путь. И тут стало ясно, что дед Ноте не собирается покидать дом. Папе все же каким-то чудом удалось его уговорить.
Выступили целым эшелоном. Представь: на подводе сидят бабушка Рахиль, бабушка Соре-Райне (мать Ципы), Вовка, маленькая Фаня (дочка Ани, сестры Ципы), двое малышей Мирл, жены Шломе Псахина, брата бабушки Рахили, за ней идут дед Руве, дед Ноте, Гриша, Ципа, Додик, Аня (сестра Ципы), Роза (жена Яши, брата Ципы) и Мирл с двумя взрослыми
дочерьми. Так они прошли весь день, переночевали в какой-то деревне. Утром стали расспрашивать людей, смотреть в сторону города (а там - зарево!), на немецкие самолеты над головой - несмотря ни на что, надеялись увидеть знак, что пора возвращаться. Какие там знаки! Тем не менее, Мирл с четырьмя своими детьми твердо решила возвращаться - в городе остался муж, они как-то разминулись с ним в день отъезда, она абсолютно ничего не взяла с собой - ни одежды, ни еды для малышей. Отговаривать ее не решились, прощались со слезами - и оказалось, что навеки: всю их семью осенью 41-го, в числе других евреев Бобруйска, гитлеровцы расстреляли (наших близких родственников тогда погибло 22 человека).
Остальные продолжили путь на Могилев, но уже на следующий день, 27 июня, разыгрывается новая драма: дед заявляет, что он возвращается домой, он не может оставить все нажитое, и, главное, свои книги, что свирепость немцев явно преувеличена, ничего они старику дурного не сделают. Его переубеждали пару часов, Ципа рыдала, вмешались посторонние люди... И на этот раз его упорство удалось сломить. К 30 июня «экспедиция» добралась до г. Быхова. И вот неожиданность: в городе спокойствие и порядок, работают учреждения и магазины, не видно толп беженцев (основная масса, видно, пошла по Рогачевскому шоссе), а горкоме партии, куда папа зашел навести справки, его гневно отчитал секретарь: «Вы - паникеры, вас судить надо! В Бобруйске все спокойно, я только что говорил по телефону с коллегами!» Подошли к железнодорожной станции - касса, как ни в чем не бывало, продает билеты на Бобруйск, поезд через два часа, пересадка в Жлобине. И новое драматичное решение: на общем совете решают, что Гриша, Ноте, Додик, Аня с дочкой и Роза поедут на разведку в Бобруйск, а остальные - будут ждать их в Быхове. «Разведчики» доехали до Жлобина и поняли, что очутились в мышеловке: в городе - сутолока, спешная эвакуация, поезда на Бобруйск не ходят… Говорят, что там уже немцы, что железнодорожные пути у Красного Берега разобраны. Но нет уже поездов и на Быхов…
А вечером того же дня в Быхове Ципе знакомые настоятельно советуют немедленно уходить: на окраине Быхова уже видели гитлеровских мотоциклистов. Поздно вечером они двинулись дальше в направлении на Брянск...
Каков же был шанс в этом хаосе и ужасе отступления, среди толп беженцев, в постоянном перемещении вновь воссоединиться нашей рассеченной надвое семье? Был ли он вообще, этот шанс?! Но чудо случилось! После более месяца разлуки и взаимных поисков воссоединение состоялось! Кто-то где-то видел Ципу и передал Грише, кто-то подсказал Ципе, что надо пересесть на другой поезд, поскольку ее родные, вероятнее всего, движутся в таком-то направлении... В общем, как пишет папа в своих воспоминаниях, им был послан ангел.
Но, по порядку. Из Жлобина «разведчики» попали в Гомель, потом доехали московским  поездом до станции Унеча. И здесь дед излагает свой новый план Грише: "Пока  вы ищете семью, я поеду в Рыбинск, у меня там добрые знакомые. Обоснуюсь и вас всех к себе позову. Город от фронта далеко". И Гриша сдался. Он посадил отца на поезд, который должен был довезти его до Рыбинска, а сам с остальными своими спутниками продолжил путь на восток. Через какое-то время они добрались до Мичуринска,  где и произошло счастливое воссоединение семьи. Обосновавшись на некоторое время в Мичуринске,Гриша и Ципа смогли, наконец,
узнать и про остальных родичей. Подумать только: семейным информационным центром и связующим всех звеном была Галя, находившаяся в блокадном Ленинграде. Холод, голод, бомбежки, но почта работала! Выяснили они, в частности, что дед до Рыбинска доехать не смог, остановился в Пензенской области, устроился на работу в колхозе, сторожит посевы гороха, с питанием проблем нет, целыми днями читает талмуд, философствует, молится; осенью собирается перебраться к Мотику и Ане в Пензу...
Вскоре наших беженцев в Мичуринске навестила Аня. Она увезла Рахиль с собой в Пензу. Бабушка трудно перенесла всю эпопею эвакуации, ее начали одолевать тяжкие недуги, и через полгода она умерла.
Гриша получил направление на работу бухгалтером машинотракторной мастерской в пос. Ламенка Тюменской области, куда он и уехал с Ципой и детьми. Похоронив в апреле 1942 года маму, Аня уехала к Грише и Ципе в Ламенку. Они прожили там до конца войны».

Итак, дедушка Натан оказался в колхозе в Пензенской области. Через Галю он узнал, что Рахиль,Аня и Матвей находятся в Пензе, списался с ними – и засобирался к ним. 1 октября он выехал туда на подводе. Но больше его никто не видел. Ни живым, ни мертвым. Вот запрос председателю колхоза, который отправила Аня, беспокоясь об отце:

 Ниже - ответ, который она получила:

В этом ответе особенно трогает то, что чужой человек, по сути – чиновник, пишет даже с каким настроением уехал Натан. Это как-то очень по-человечески. И удивительно. Так пропал дедушка.

В Бобруйске были уничтожены фашистами брат бабушки Рахили Шломо, его жена и их четверо детей, а также жена и семеро детей ее брата Шеела. О судьбах еще одного ее брата и двух ее сестер, о их семьях ничего неизвестно. Скорее всего, и их постигла ужасная участь…
Бабушка Рахиль и дедушка Натан – тоже жертвы этой войны. Они погибли в эвакуации.
Шеел Псахин в первые дни войны оказался вне Бобруйска, повидимому, был в командировке. Он остался жив. После войны он женился на женщине, которую звали Этка.
Я помню: давно-давно мы с мамой и папой ходили к ним в гости, смутно помню какую-то комнатку на улице Бахарева, большой двор…Он был высокий, красивый человек. Но тогда я не знала, кто он. Теперь знаю: он был родной дядя моего папы.
Бабушкина сестра Бася, Башке, была замужем за бобруйчанином Лейзером Фридляндом.

Стоят (слева направо): Ципа, Вова, Евсей. Сидят (слева направо): Гриша, Лейзер Фридлянд,
Башке Фридлянд (Псахина), март 1947г.Шеел Псахин. Бобруйск

У них было три дочери: Геня, Галя и Зина. Они тоже успели уйти из Бобруйска до прихода гитлеровцев. Скитались, осели сначала в Тамбовской области, потом перебрались в Фергану. В 45-м вернулись в родной город. После войны Лейзер был раввином Бобруйска, многие годы фактически подпольным: тогда не только все синагоги были закрыты, но и собираться религиозным евреям для молитвы в частных домах было запрещено.
Все три их дочери стали врачами. Сейчас Зина с семьей живет в США, Галя – в Израиле. Геня умерла в 1981 г., ее сын Зиновий живет в Израиле в семье Гали.

В нашей семье сохранилась пачка писем, которые писала из блокадного Ленинграда папина сестра Галя. Она писала своим братьям и сестрам, отцу, родственникам. Ей писали все – во время военной сумятицы у нее едва ли не единственной из всей большой семьи был постоянный адрес. И она всем отвечала. Письма, которые писали ей, конечно, не сохранились, а вот ее письма, отправленные из Ленинграда в период с января по ноябрь 1942 г., каким-то чудом уцелели. Их немного, но они потрясают. Я хочу привести здесь некоторые из них.

6 января 42 г. Здравствуй, дорогой Евсей!

Поздравляю тебя с новым 42-ым годом! Желаю тебе всех благ, здоровья. Как, дорогой, твои дела? Что у тебя хорошего? Не знаю, получаешь ли ты мои письма, но, признаться ,я в последнее время пишу реже, сама не знаю почему. От всех наших писем почти нет. Единственное это Белла присылает вести довольно часто. Вчера мы получили от нее письмо. От Гриши и его семьи ничего совершенно нет. Не знаю даже в Мичуринске ли они. До сих пор не знаю про папу. Где он? Мобилизован Мотя или нет также не знаю. Я несмотря на это их о себе извещаю, но очень быть может, что они моих писем не получают. Дорогой Евсей! Что я могу о себе написать. Жива. Здорова. Работаю. Как уже тебе писала – швеей в цеху. В институте не бываю. Занятий в институте сейчас нет. Большинство студентов работают кто где. Большая часть на лесозаготовках.
На работу ходим пешком туда и обратно. Это нагрузка немалая. Километров 28 в день. Трамваи не ходят. Темно. Свет не горит. Дома горит коптилка из какого-то масла. Страшная копоть, грязь. Воды нет. Уборная дома закрыта. В выходной день дома также приходится сидеть при коптилке ибо ведь у нас окна заколочены фанерой. Зима стоит в этом году холодная. Морозы были до 30. Дома у нас не холодно. Находимся в столовой, где и топим ежедневно печку. Готовлю суп и чай кипятим. Да, кстати, нам с 25 декабря увеличили норму хлеба. Сейчас уже получаем по 200 грамм. Будем надеяться, что в скором будущем блокада вокруг Ленинграда будет разбита и нам, конечно, подкинут продуктов. Пока трудновато. Я лично более чем уверена, что стервятники скоро потерпят крах и найдут свою могилу на нашей земле. Да, у нас в квартире за эту неделю еще два покойника. Вася Богданов и бабушка. Между прочим, смертность сейчас очень выросла. Преимущественно умирают пожилые, так от 50 лет и выше, из н их 90% мужчины. Примерно 7000 умирает в день. Закапывают в братские могилы и без гробов. Ну вот Евсей, «немножко» и написала о себе. Между прочим, Евсей, я думаю, после войны быть может Гинда к нам приедет. Будь здоров. Целую Галя.

…..Вчера ходила к Грише. Отнесла ему белье. Ты знаешь, он плохо выглядит. Так похудел, что просто ужас. Мы ничего не жалеем, что можно менять – меняем. Ведь на деньги ничего не купишь. Нет совсем жиров. Хлеба нам прибавили, но организм истощен и хлебом не поддержишь. Евсей! Относительно денег, посланных тобой в Мичуринск. Нужно тебе их требовать обратно. Ибо ведь Гриша, Ципа с ребятами выехали в начале ноября. Сейчас они за Свердловском 500 км.

17 марта 42 г.Здравствуй, дорогая Белла!

На этих днях мы получили четыре твоих письма и три открытки. Начиная от декабря и кончая 6-ым февраля. Спасибо, дорогая, за письма. Не беспокойся за меня. Я здорова и живем, как все ленинградцы. Вчера 16-го Гриша уехал в командировку на 5-6 дней. Они сопровождают арестованных. Им так сказали, если им там не бцдет смены, то они должны будут споровождать до места назначения. Примерно эта командировка будет на месяц. Было бы неплохо, если бы Грише удалось такой срок побыть вне блокады. Вещей с собой брать не разрешили. Мы с ним распрощались с надеждой и девизом встретиться где-нибудь у вас. Да, я чуть было не уехала 15 числа с\г месяца. В час ночи с субботы на воскресенье пришел Гриша домой и говорит – вставай скорее и собирайся в дорогу. В 8 часов утра, т.е. в воскресенье ты эвакуируешься. Знаешь, как громом меня это поразило. Но потом успокоилась, подумали и решили, что ехать так быстро не могу. 1) Машина у меня в мастерской, нужно ее привезти домой или продать, 2) Нужно мне взять бумаги из института. 3) Только накануне я намочила все грязное белье, хотела стирать в выходной. А главное – ведь ничего у меня не собрано. И уезжая последяя из дома, ведь и дома нужно все оставить в каком-либо порядке и плюс к этому нужно собираться ночью в течение 4-5 часов, а вещи тащить самой к Финляндскому вокзалу, ибо Гришу не отпустили бы вторично. Ну, так мы подумали с Гришей и решили, что ехать так быстро нельзя мне. Затем с 20 числа в Райсовете начнется запись массовая на эвакуацию и мы решили вместе с Таней подать заявление.
Дорогие Яшутка и Софулечка! Спасибо, Яшутка за твои письма! Папа очень доволен твоими письмами. Ты смотри, Яшутка, будь молодцом. Слушайся, помогай маме, ведь ты старший ее помощний. Софулечка, тебе спасибо за твою ручку, но, дорогая, ты бы что нибудь нарисовала папе, ведь ты умеешь. Белла! Я очень довольна, что ты собираешься с ребятами к маме с Ханой. Гриша против ничего не имеет.
От Моти уже имела две открытки с новым адресом. Хабаровский край, полевая почта 287 п/ящ.539-1 М.Н.Горелику. Сижу теперь у Дуси и пишу. У нас холодновато. Ну, дорогие! Кончаю. Будьте все здоровы. Пишите. Не беспокойтесь за нас. Мы живы и здоровы. Ваша Галя.

24 марта 42 г. Здравствуй, дорогой Мотя!

На днях получила твою открытку с новым адресом. Очень жаль, что тебе не приходится получать адресованные тебе письма. Как, дорогой, живешь? Трудновато, говоришь, да? Но, ничего, Мотик! Ты бы написал подробное письмо обо всем, а то напишешь несколько строк в открытке и все. От Евсея давно ничего не имела. Мотя, ты писал, что он от тебя на расстоянии Москвы от нас. Жаль. А я-то представляла, что вы будете совсем рядом. Жаль, конечно, что вы далеко друг от друга. У меня что хорошего? Ровным счетом – ничего. Работаю. За этот год уже получила несколько специальностей. Временно не шила. Работала по уборке улиц от снега. Колка льда. Работала на погрузке и выгрузке дров в порту, а сейчас работаю по пилке дров. Все бы ничего, но ходьба туда и обратно, и это каждый день дает себя чувствовать. Зимой ходить было легче. Пока ходим через Неву, но по всей вероятности проход скоро закроют. 22 марта прошло, а это ведь первый весенний день. Дни у нас уже больше. Стало теплее. Но что нам принесет эта весна? Будем надеяться, что хорошее. Главное – разгром гитлеровской банды. Да, наш институт эвакуировался 28 февраля с.г. Я не поехала. Дорога уже трудная, стояли большие морозы. Да и куда и зачем я бы поехала? Права, ведь, правда? Авось и здесь переживу. У нас теперь идет мобилизация женского пола, пока мне повестки не было, но, конечно, и этого дела не миновать.
У Гриши все по-старому. Он на казарменном положении, домой приходит редко. Я его навещаю. Снесу ему кое-что. Ведь ему крайне мал получаемый паек. Дома все по-старому. В квартире нас осталось 6 человек. Все мобилизованы, эвакуированы. Осталась Дуся, Таня Марцоли с дочками и я. Скучно, но ничего.
Да, кстати, я тебя не поняла. Ты секретарь президиума ВЛКСМ чего (областного, городского)?

27 марта 42 г. Здравствуй, дорогая Белла!

Первым долгом, прошу, дорогая, прошения. Твоих писем получили около десятка и все не могла тебе ответить сразу. Спасибо, дорогая. Завтра у нас работница эвакуируется и я тороплюсь сегодня и всем нашим пишу – авось дойдет быстрее.Время уже второй час ночи. Только был Гриша, он меня всегда навещает в такое время. Им ведь разрешается ходьба по городу.У меня был суп, разогрела, вскипятила чай. Чем было – накормила. Обычно – я бываю у него по выходным, несу ему белье чистое, забираю грязное и, конечно, несу кое-что съестного.
От Ханы с мамой я давно не получала писем. Я сейчас работаю на пилке дров. Усиленно убираем город – улицы, площади, набережные и дворы от снега, льда, мусора, нечистот. Сегодня было опубликовано постановление Исполкома Ленсовета, что жилая площадь сохраняется за эвакуированными, но временно может быть заселена.
Я решила не эвакуироваться. Если уж суждено, то будем живы дома. Да, нам было обидно и смешно читать твое письмо об американском шоколаде. Вымысел. Ничего подобного в глаза не видели.Пока улучшений никаких. В феврале получили больше крупы и мяса. Погода еще холодная. Сегодня совсем большой мороз и вьюга. Но это, видимо, последние вздохи зимы. Есть уже хочется больше, нежели зимой. Но ничего. Будьте здоровы. Целую, Галя.

18 апреля 42 г. Здавствуй, дорогой и милый Мотинька!

Мне так не хотелось тебя извещать, но что же мне делать. Ведь 12 апреля в 6 часов вечера умерла наша мама. Похоронила я ее 15-го. Везла на подводе управляющего. Она все время болела, а когда стало тепло – она умерла. И так, дорогой, мы осиротели. Нет у нас ни папы, ни мамы. За мамой хоть плохо, но я ухаживала и похоронила, а про папу мы так и не знаем. Денег больше не присылай. Я отсюда уезжать, наверно, к Грише буду. Будь здоров. Аня.
Пенза 3, Вокзальная д. 170 кв. 4 Горелик

22 апреля 42 г. ….Мотик, а ты знаешь какая у нас радость? С 15 апреля пошли трамваи. Их еще немного – 3,7,9,10 и 12. Причем, №12 проходит по 1 линии и затем на Тучков мост. Ведь это благодать. Мотя, тебе трудно представить, но поверь, садились в трамвай и плакали от радости. Наконец-то дожили…

29 мая 42 года. Здравствуй, дорогой Мотик!

Пишу снова. Писем ни от кого не получаю. У нас стало значительно теплей. Деревья распустились. Все покрылось зеленым цветом. В этом году все скверы, сады и вообще свободные места засеяны. У нас самоснабжение овощами. Наш сквер полностью вспахан. Я работаю. Мы переехали в Гостиный двор. Мне гораздо ближе. Шью. Молоко получаю ежедневно и иногда кефир.Вернее, молоко не настоящее, т.е. соевое. Так я его не могу пить, но ставлю на простоквашу и очень даже хорошо. Это меня и Гришу очень даже поддерживает. С 1-го иду на усиленное питание. Врачебную комиссию я уже прошла.Ну, дорогой, вот и все. Жду от тебя письма.

18 июня 42 г. Здравствуй, дорогой Мотик!

Дорогой! Наконец я получила твое письмо от 13 мая. Словами не передать мою радость. Ты так мало пишешь, что никак не составить общую картину твоей жизни. А как хочется, дорогой, знать о родном близком и любимом брате. Знаешь, порой сама с собой так и разговариваешь, так со всеми вами поговорю, расскажу, и как будто бы легче мне становится. Вообще, я здорова. Настроение хорошее. Нахожусь сейчас на усиленном питании на 21 день. Жаль, что скоро уже кончается. Кормят неплохо. 3 раза в день. Все очень вкусно, но маловато. Знаешь, дорогой, пока нас сейчас накормят, нужно много, даже очень много. А это еще пока невозможно. На производстве получала молоко почти около месяца. Сейчас пока перерыв, но обещают, что скоро снова будем получать. Молоко это растительное – соевое. Сначала никак не могла к нему привыкнуть, но теперь уже все в порядке. Это была очень хорошая поддержка как для меня, так и для Гриши. Дома новостей нет. Нам обещают другую квартиру, но это все проект. В этот выходной стервятники нас снова ночью угощали. Попало недалеко от нас. У нас выпыпались оставшиеся стекла. Осыпалось много штукатурки. Мы вылезли и, как видишь, остались живы и невредимы.Сегодня днем я попала под артобстрел. Так жутко. Никогда еще так мне не приходилось. Нужно было оказать первую помощь. Этот стон. Неподвижный взгляд. Лужи крови так и стоят перед глазами. Я конечно себя держала как это нужно, но потом поплакала и как будто, легче стало.

Знаешь, Мотя, до чего я стала жестока, черства. Другой раз, проходишь мимо и сама себе удивляешься.  Неужели не жаль. Но знаешь, все постепенно действует, привыкаешь и как будто так и нужно. В квартире по-прежнему пусто. Нас пока в квартире остается – Таня Марцоли с дочками и я. Надеемся, что с открытием 2 фронта в Европе стервятникам-гитлеровцам скоро придет конец. Отомстим с процентами за всех и за все. Будь здоров, дорогой. Привет тебе из далекого, но близкого Ленинграда. Привет твоим боевым товарищам.

12 октября 42 г.

Здравствуй, дорогой! Прости, Мотя, я перед тобой в долгу. Благодарю за твое подробное письмо.
Я здорова. Самочувствие хорошее. Занимаемся очень даже усиленно. Наша цель и задача истреблять гитлеровску. Нечисть. Умело использовать грозное оружие, которым нас снабдила родина. И наконец, беспощадно мстить немецким захватчикам за их гнусные преступления. И поэтому нам нужно и необходимо в самый кратчайший срок полностью овладеть искусством военного дела. В последние дни наша учеба перестроилась совсем на другой лад. Так требует настоящий момент. Это даже необходимо. Впереди еще много трудностей, об этом нам часто говорят и это совсем нетрудно предвидеть. Враг напрягает последние силы, он ставит на карту все. И это еще больше обязывает нас заниматься еще упорнее, еще лучше. Мотя, тебе наверно, трудно меня представить в военном,да? Ходим еще совсем не как военные. Сапоги, фуфайка и пилотка. Но суть, конечно, не в одежде. Я тебе писала, что у меня повышение. Назначена ответственной на одном из первых и лучшем пункте района, который находится наддомом, где Ципа занималась в институте. Припоминаешь, наверно? Вчера у нас была неприятность. Работали часто, почти ежедневно по несколько часов на сломке дома. И вот вчера был несчастный случай. Стена обвалилась в противоположную сторону и засыпали наших троих
бойцов. Одну вытащили мертвую, и двое еще в тяжелом состоянии.

Да, мне все хотелось узнать, смотрели ли вы фильм «Ленинград в борьбе»? Если да, то напиши, все ли вам кажется правдоподобным. Говорят, что многие сомневаются, все ли действительно так было. На самом деле там только часть, вернее только доля всего прожитого….Но это уже дело прошлое…

13 ноября 42 г.

Мотя, родной, почему ты так редко стал писать? Я здорова. Все у меня хорошо. Настроение хорошее. Верно, меня еще фурункулы не оставили в покое. Хожу на уколы. Боли никакой, только вот в институт из-за этого не могу попасть. Это, безусловно, только незначительные мелочи обыденной жизни. Все у меня обстоит прекрасно. Военно-учебные занятия окончила на отлично. Попала на доску почета по части. Фотография моя попала в печать. Начиная с 5-го шести вечера до 8-го шести вечера, стояла сталинскую вахту. И наконец, за отличную сталинскую вахту получила благодарность по штабу. Сдали 5-го присягу. А признаться, Мотя, было немного жутко, но зато как интересно стоять в эти дни на вышке. Знаешь, начиная с 30 октября эти стервятники-немцы покою нам не дают. Ни ночью, ни днем. Бесконечные тревоги или, вернее говоря, одна сплошная тревога. В чем стоишь, в том и спишь. Не раздеваясь. А подчас не ложишься, а так стоя коротаешь час за часом. Мотя, ты не поверишь, но это так. Порой тебе кажется, что это вещь бессмысленная и до того трудная, а как хорошо, честно и упорно с этим делом справляются совсем простые девушки. Где находится наша в. ты знаешь – где Ципа училась в институте, и вот при налете, что теперь бывает довольно часто и по нескольку раз в день, начинают наши зенитки с ближайшей площади Пу….., с обоих набережных – с кораблей, с крепости. За эти дни не осталось ни одного стекла. Кругом все горит пламенем, рвутся снаряды, бъют наши дальнобойные, падают бомбы, и ни одна из нас не дрогнет. Никакой паники, шума. Точно и своевременно передаем по назначению должное и нужное. Совершенно верны и правдивы слова «Коль страна прикажет, героем становится любой». Да, когда-то пели мы это в песне, а теперь факты жизни это подтверждают. Кажись, ведь теперь перед нами такие трудности, но при данной обстановке все слишком трудное для прошлого времени, теперь кажется таким незначительным, простым, обыденным.
Если раньше было нелегким вставать в 6 часов утра, то теперь встаешь при абсолютной темноте и делаешь все и не замечаешь отсутствия такой прелести как свет. На улицах такая непроглядная тьма, но тебе все так знакомо, дорого. Подчас боязно, не страшно, а именно боязно. А вот когда стоишь на в. по 4 часа, с 7 утра до 11, с 11-ти до 3 ночи, с 3 до 7 утра, и вот представь, поднимаешься по лестницам, по чердаку без света, и иногда тебе кажется, что где-то шуршит, или почудятся шаги. Правда, жутко. Но идешь вперед, и без оглядки.. Идешь и стараешься думать совсем о другом. И так незаметно доходишь до места. Ну я заболталась. Дома все по-старому. Захожу теперь уже не часто. Гриша приехал. Дома он тоже не ночует. Он на казарменном положении. Дома холодно. Все, что было жидкое – замерзло. В квартире – никого.
У нас уже холодно. Зима наступила. Нева покрыта уже льдом. Зимнего обмундирования еще не получили. На днях должны получить.
Питание у нас нормальное. Кормят хорошо. 3 раза в день. Хлеба получаем 600 грамм - однако, нам мало это кажется – и мне, когда-то малоежке. А как же ты, Матвей Натанович, обходишься с такой нормой? Но это все неважно. Сегодня была довольно хорошая сводка Информбюро, авось, скоро, скоро этих стервецов погонят с нашей земли. Скорей бы открыли второй фронт в Европе и близок был бы конец этим зверям.
Вот, родной, обо всем и написала. Почему-то мне нет писем от Евсея. И Белла что-то давно не писала. От Гриши нашего мне не так давно было письмо, и ребята написали. Вовик написал даже в стихах. Аня работает. Чувствую, что ей там очень скучно. Пишите чаще. Привет от Гриши. Ваша сестра Галя.

24 ноября 42 г. Здравствуй, Мотя!

Порой, когда у меня плохое настроение, мне кажется, что все сговорились против меня. Но я этому верить не хочу. Но факт остается фактом. В ноябре я абсолютно ни от кого не получала писем. Почему – не пойму.
У меня все очень хорошо. Я здорова. От фурункулов избавилась окончательно. Вчера была в институте и сдавала кровь. Не помню, писала я тебе или нет. За отличную вахту меня премировали ценным подарком, но пока еще не получила и не знаю, каков он будет.

 Дни и ночи были горячие. Был одновременный налет и обстрел в районе нашего сектора. Я стояла на вахте. Это было жутко. Слетела крыша в-ки. Посыпались все стекла. Стоять было больше, чем невозможно. Моментально я одела противогаз, шлем и так продолжала работать. Моя шапка была снесена вместе с крышей. Шлем меня предохранял не от газов, а от ветра и холода. Стоя в такой обстановке одна и зная, что внизу горит наша винтовая лесётница, я не струсила и делала все, что нужно было и можно было.Также бы поступила любая наша девушка, будь она на моем месте. Сейчас сижу на П.П.Д. (пункт приема донресений), время 11 часов вечера. С часу мне до 5 утра на в. Сегодня холодно. Вьюга, ветер. У нас, бывало, говорили «в такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит во двор», а нам нужно делать и знать свое место и дело. Нева покрыта почти вся льдом, а между тем вода стала очень быстро прибывать. Каждые 20 минут даем сообщение.
Дома все по-старому. В квартире никто не живет. У нас уже началась вторая военная зима. Пока все идет очень хорошо, будем надеяться, что в дальнейшем также будет все благополучно. Дрова мы в этом году заготовили. С водой будет, наверно, трудней. Но и это не беда. Трудности и существуют для того, чтобы их преодолевать. Паек у нас хороший. Получаю еще кое-что дополнительно по донорской книжке. На праздник нам выдали вино красное 0,25 л. И белого 0,5 л. Ты знаешь, Мотя, наш дом, квартиру трудно узнать, во что они превратились. Подымаешься по лестнице – и ни одной живой души. Сердечный привет тебе и Евсею от Гриши. Будьте здоровы. Целую вас, мои братья.

--------------------------

Больше писем не сохранилось. О письмах нечего сказать – они сами говорят. Бросается в глаза в каждом письме это заученное «у меня все очень хорошо», ни слова об ужасном голоде, почти нет жалоб. Нельзя было это писать: на каждом письме стоит печать военной цензуры, и «неправильное» письмо просто бы не было отправлено адресату.

Вот как выглядело одно из писем.

Мне хочется поместить фотографию Гали, которую она прислала, наверно, в одном из писем – из  блокадного Ленинграда.

В войну из папиных сестер и братьев никто не погиб. Самая большая их потеря – родители. 

После войны Белла с детьми вернулась в Ленинград к мужу Грише, который всю блокаду провел в Ленинграде. Они продолжали жить в той самой коммунальной квартире на 4-й линии, в которой в тридцатые жили все пятеро братьев и сестер, а в блокаду оставалась одна Галя. В этой квартире в начале 60-х и закончилась их жизнь.
Приехала в Ленинград из эвакуации и Аня. Она получила комнату на 11 линии Василевского острова, где прожила всю свою жизнь. Она не вышла замуж и детей у нее не было.
В 1950-м Галя вышла замуж за Исаака Литвина и перешла жить к нему – у него была комната в коммунальной квартире на Невском проспекте. В 1952 г. он родила дочь Татьяну. После смерти Исаака Галя и Таня уехали в Израиль (в 1976). Гинда встретила их с большой радостью и очень много им помогала. Между прочим, возвращаясь к анкетам, грозно интересующимися родственниками за границей: когда уехала Галя, спустя очень короткое время, управляющий трестом, где работал папа, как бы невзначай, ни с того, ни с сего спросил его: «Матвей, а у тебя одна сестра или две?» Раньше этот вопрос его никогда не интересовал. На тот момент в Ленинграде у папы оставалась одна сестра. Аня. Теперь уже, конечно нет на свете ни одной из сестер. Про Таню мы ничего не знаем.
Евсей после войны был в армии, потом вернулся в Ленинград. Его дети и сейчас живут в Петербурге.
Гриша с Ципой из эвакуации вернулись в Бобруйск. В конце жизни они удалось обменять свою бобруйскую квартиру на квартиру в Ленинградской области – хотелось быть поближе к сыновьям, которые обосновались к тому времени в Ленинграде. Думаю, что это решение и переезд дался им нелегко. Похоронены они на кладбище в п.Токсово.

Мы приехали в Ленинград в 1956 году. Об остальном я уже написала.
В 80-е началась эпоха эмиграции. Сначала уехали все родные из Бобруйска и Минска, потом уехала в Израиль моя сестра со своей семьей. Мы остались одни.

В последнее время, да и не только в последнее, я очень часто вспоминала и вспоминаю Бобруйск и испытываю ностальгию по тому времени, когда там была. Это видимо, со всеми случается в старости. Бобруйск – неповторимый город. Во всяком случае, он был таким. Мне хочется написать о нем отдельно.

О Бобруйске написаны книги, о нем упоминали Ильф и Петров в «Золотом теленке». Это общеизвестные факты. Но я ничего не знала об этом раньше и хочу сама рассказать об этом городе. Городе, который видела глазами ребенка, потому что в детстве я подолгу бывала там.
В Бобруйск мы ездили каждое лето. Сначала надо было «достать билет». Помню, это был либо одесский, либо днепропетровский поезд. Столько лет прошло, а это запомнилось. Доезжали мы до Жлобина, который по моим детским представлениям состоял из одного вокзала и привокзальной пыльной площади, потому, что никогда дальше мы не уходили. Там у нас была сложная задача: надо было сесть на проходящий пассажирский поезд, который шел до Бобруйска, но билеты на свободные места заранее не продавали. У меня такое впечатление, что узнавали мы о наличии или отсутствии свободных мест только тогда, когда поезд уже стоял на перроне. Тогда в суете и панике мы покупали билеты и бежали с чемоданами и котомками к поезду, который стоял считанные минуты. Мы – это мама, сестра и я. Поезд до Бобруйска шел недолго, может быть, часа полтора.
От вокзала мы ехали на какой-то машине, может быть, это было такси, или Иосиф встречал нас. Бабушка с дедушкой жили недалеко, и когда мы подъезжали или, сейчас мне кажется, что – подходили, они стояли около своего забора, у калитки – и ожидали нас, чтобы поскорее обнять…
Разговаривали бабушка с дедушкой между собой, в основном, на идише, и я понимала почти все, что они говорят. Моя мама, мне кажется, тоже немного могла говорить, но, конечно, у нас в семье использовались только отдельные слова, которые все знают, типа «шлимазл», «цудрейте» и т.п. У меня сейчас нет возможности проверить – понимаю ли я идиш. Скорее всего, все забыла. Тем не менее, слушать еврейские песни на идише мне очень нравится.
Тогда это был еврейский город . Конечно, до войны почти все население было еврейским и, как я читала, многие неевреи тоже говорили на идиш. Был анекдот, что раньше в Бобруйске 50% населения – были евреи. А остальные 50%? А остальные – еврейки. Но и когда я стала бывать там, это был все-таки еврейский город.
Дом бабушки и дедушки был в центре города, недалеко от рынка. На Чонгарской улице. Вернее, им принадлежало только полдома. Вторую половину занимала семья по фамилии Гаврик. Но они были за забором, и я их никогда не видела. Вокруг были частные дома. Заборы. Почему-то они были некрашенные, я их помню серыми. Ворота. Калитки. Палисадники…
На рынке продавали все. Мостовая на рынке была выложена булыжниками. Рядом стояли извозчики с подводами, лошади ели сено, извозчики громко разговаривали по-еврейски. По выходным дням из деревень привозили продавать поросят. Они были, наверно, в мешках, или со связанными ногами, но я помню, как все утро был слышен их визг. Летом на рыночную площадь приезжал откуда-то цирк. Натягивали шатер. Всегда, а особенно по выходным, там было очень шумно и весело. Кроме того, приезжали грузовые машины с промтоварами, наверно, это было то, что не купили в деревне… но я помню, что там можно было купить очень приличные вещи, и мы всегда привозили из Бобруйска много всего.
Не помню, в каком году это было, наверно, в годах шестидесятых, - рано утром мы шли в булочную занимать очередь за хлебом. Стояли долго, сменяя друг друга, пока не привозили хлеб. Он был там необычайно вкусным Никогда в Ленинграде не было такого хлеба.
Еще в Бобруйске была, она и сейчас есть, кондитерская фабрика « Красный Пищевик», по- белорусски – «Червонный». Кажется, там делали только зефир и мармелад. Коробки с этими сладостями были очень красивыми, а мармелад был в виде разных фигурок, грибочков и т.п. В магазинах их почти не было, также, как не было мяса и многого другого. Но часто открывалась калитка, и тетки с сумками предлагали и мармелад, и шоколад – он был кусками, и колбасу, и много еще чего. И у них покупали.

На Социалистической улице – центральной в Бобруйске – был магазин «Космос». Это был спортивный магазин. Когда моему двоюродному брату Леве родители пообещали купить велосипед – он долго его ждал. По бобруйским правилам необходимо было с кем-то, а то и с несколькими людьми, посоветоваться – какой велосипед лучше купить… Помню: каждое утро, когда часы в большой комнате били десять ударов,– Лева мечтательно тянул: «Космос откррылся…»

Но велосипед купили только тогда, когда дядя Иосиф приехал из Минска и сказал, какой точно нужно покупать. Самого момента покупки я не е помню, так как вероятно в нем не участвовала, думаю, там и так было достаточное количество народа. Но как Лева берег свой велосипед – это я хорошо помню. Он его жалел даже своему брату Фиме. Помню, однажды, Фиме дали прокатиться и он въехал случайно в забор. Слегка погнулось переднее колесо. Лева в ярости кричал: «Восьмерру сделал?!» Фима, вообще-то, техникой не интересовался Он был «спортсменом» . Немного смешно употреблять по отношению к нему, щуплому и небольшому это слово, но тем не менее, он был одним из самых, как теперь говорят, продвинутых щахматистов Бобруйска. В шахматы научил его играть мой папа, совсем еще маленького. И Фима стал делать успехи. Он летом часто ездил на сборы в разные города Белоруссии, а когда не уезжал – к нему почти каждый день приходил его приятель Феликс, тоже шахматист, и они подолгу играли в «детской». Когда Лева, совершенно не интересовавшийся шахматами, особенно шумел во дворе со своим другом и соседом Леней Звонкиным (их семья с обоими мальчиками Мишей и Леней сейчас в Канаде) – Фима иногда, разозленный, выбегал на крыльцо и тихо, умоляюще тянул:»Дети, дети – не шумите…» Это было особенно смешно потому, что Фима и сам еще был ребенком, хоть и старше Левы на 3 года, но внешне – такой же.

У бабушки был огород, там росла картошка и помидоры. Я хорошо помню запах этих помидорных кустов. Большие помидорные плоды лежали потом в большой корзине, и всех просили их есть, но почему-то никто не хотел. Был маленький садик за низким заборчиком, там росли две сливы с желтыми сливами, одна вишня и сирень. Ко времени нашего приезда сирень уже заканчивала свое цветение, и я даже не знаю, какого цвета она была. А вдоль дома тетя Софа сажала настурции. Их аромат я очень часто вспоминала зимой.
В доме была сначала русская печь, чугунки, ухваты. Потом весь дом перестроили, провели газ, последние годы в доме даже была ванна и батареи парового отопления. Но чтобы топить котел, нужен был уголь. Доставать его - была, насколько я могу помнить, – проблема. Помогал всегда дядя Иосиф. Во дворе стоял большой сарай, перед ним маленький палисадничек, там выгружали машину угля, потом его надо было перебросить в сарай. А по палисадничку ходило нескольку кур. Какое-то очень далекое детское воспоминание: кажется, бабушка отрубила курице голову, а она побежала…без головы.
Входили в дом, поднимаясь на высокое крыльцо (в которое брат Лева от скуки забивал сотни гвоздей). Вы попадали сначала в прохладные полутемные сени (здесь на лавке обычно остужалась большая кастрюля с вишневым компотом), потом уже в маленькую прихожую, и только потом – в комнаты. Дверь запиралась на железный засов. Все окна закрывались на ночь ставнями. Открывать утром их  нужно было изнутри, проталкивая в специальные отверстия металлические штыри. Я помню их лязг. Пока ставни были закрыты в доме было полутемно, солнечные лучи пробивались сквозь щели. Зато ночью была кромешная тьма. Открывать утром ставни – была обязанность Левы.
В большой комнате был погреб. Крышку его поднимали за металлическое колечко и спускались вниз по лесенке. Там на полках стояли банки с компотами и вареньями.
Еще помню – похороны в Бобруйске. Когда кого-то хоронили, похоронная процессия двигалась за медленно ехавшей грузовой машиной, на которой стоял гроб. Впереди, сразу за машиной, шел оркестр, исполнявший похоронный марш. Я это очень хорошо помню – это было очень громко и душераздирающе. С нашего крыльца было хорошо все видно.
Я уже говорила, что центральной улицей города была Социалистическая,Социалка… По вечерам,
а, может быть только в выходные дни, я не помню – там гуляли. Шли нарядно одетые люди, компаниями и парами, останавливались, разговаривали. Город маленький – многие были знакомы. Мой брат Лева, кажется, ходил на эти гулянки. Это почему-то называлось «ходить на биржу». Социалка, на мой взгляд, не отличалась от остальных улиц в старом центре города – одно- или двухэтажные дома, кирпичные, из старого кирпича, выкрашенные в основном в белый цвет. На этой улице был сад Бахарева, в котором стоял настоящий танк на постаменте. А напротив него – большой кондитерский магазин с печеньем, коврижками, пирожными – все это в Бобруйске бвло очень вкусным, и еще там продавали молочный коктейль. Если идти по этой улице довольно долго, можно было дойти до круглой уютной площади, на которой стояла гостиница «Бобруйск», а дальше уже были более новые дома, кирпичные, в основном, пятиэтажные. Потом – площадь, огромная, с памятником Ленина, и зданием, наверно, райсовета – что точно в нем размещалось, я не помню. И, конечно, с Центральным универмагом. Еще там, на площади, был хороший книжный магазин, где я, уже будучи старше, всегда покупала какие-то книги.
Позже появились в городе и новые микрорайоны, застроенные современными домами. Но я не очень хорошо их знала. Я почти и не была там.
Тогда люди часто ходили в кино. Кажется, в Бобруйске было три кинотеатра. Во всяком случае, я знаю о трех. Самый плохой – «Пролетарий». Он был близко от нашего дома, на улице Бахарева. Это был длинный сарай. На улице Советской, в центре города был более современный кинотеатр «Товарищ», и еще где-то в парке – «Мир». Фильмы шли в них по очереди. А если фильм был какой-то зарубежный, или с какими-то хорошими актерами, в кассу стояли большие очереди, и билеты надо было покупать заранее. Мы следили за репертуаром и ходили в кино часто. Хоть в Бобруйске в магазинах был довольно большой выбор одежды и обуви, все равно тогда, в основном, предпочитали шить. Недалеко от нас, на Коммунистической улице (она пересекала Чонгарскую и была почему-то без асфальта, пыльная), в одном из дворов жила портниха Нина. Когда мы приезжали, мама всегда у нее что-то шила. Видимо, у Нины было много заказчиц, она никогда не делала то, что обещала, в срок, и приходилось придумывать, что мы завтра уже уезжаем в Ленинград, и просить ее по многу раз и, в конце концов, – она заканчивала свою работу. Помню маленькую ее комнату, где она всегда сидела за машинкой и строчила. Комната была завалена кусками тканей и незаконченными одежками. А пол весь был усыпан разноцветными лоскутками. И было счастье: она разрешала нам их брать! Мы с сетрой всегда увозили в Ленинград коробки, полные этих тряпочек, а из них мы сооружали одежду для своих пупсиков. Это было богатство! Напротив этого двора был дом с вывеской «Плиссе. Гофре». Однажды мне там сшили юбку и сделали на ней плиссе – узкие заглаженные складки, которые не расходились никогда. Мне даже кажется, что я помню это устройство, на которое клали ткань, чтоб сделать на ней складки. Но, может быть, мне это только кажется. Давно это было. А юбку помню.
Когда мы приезжали в Бобруйск, мы должны были нанести визиты всем родственникам. Нас обязательно наряжали. Хотя это, конечно, сильно сказано: одеты мы тогда были плохо. Да, и не только мы, наверно. Шли мы в гости к дедушкиному брату Шеелу. Это было каким-то обязательным ритуалом. Вообще, о хождении в гости и приеме гостей в Бобруйске, в той среде, в которой мы вращались, хочется рассказать более подробно. Сначала, как я уже сказала, мы шли к Шеелу. Вот сейчас я задумалась: мы не могли предупредить о своем визите, так как телефонов тогда еще у них не было. Предполагалось, наверно, что они всегда дома. Нас принимали в большой комнате обыкновенного бревенчатого дома. В середине ее стоял длинный стол. Сарра, жена Шеела, вынимала из буфета и ставила на стол графин с домашним вином. Наливкой. Наверно, она была из вишни. Потом Шеел приносил из сада яблоки. Их клали в тарелку. Потом все садились за стол и начинали беседовать. Мы с сестрой мучались и ждали окончания визита. Такие же визиты необходимо было нанести и другим родственникам. Но поход к Шеелу для нас был самым скучным.
Ездили на автобусе к папиному брату дяде Грише. Помню, что ехать надо было «до комбината». Его младший сын – мой двоюродный брат Толик – тогда жил в Бобруйске. Дядя Гриша очень давно стал заниматься составлением собственной «еврейской энциклопедии», вернее, продолжения к той еврейской энциклопедии, что издавалась до революции. Он выписывал в большие тетради биографические сведения о знаменитых людях еврейской национальности. Для этого он штудировал газеты и журналы, перечитывал много книг. Книжки по интересовавшим его темам ему присылал из Ленинграда его племянник Яша Коган, а однажды до него даже дошла посылка с несколькими книгами на иврите из Израиля – от Гинды. Когда бывал в Вильнюсе у своего старшего сына Додика, сидел в Вильнюсской Публичной библиотеке. У него собралось несколько исписанных тетрадей. Я помню, что когда мы приходили, он давал их читать, и я поражалась: сколько знаменитостей были, оказывается, евреями. Кончилось это обычным для нашей страны образом. Кто-то донес на него. Вот что пишет мне Толик: «Да, именно папина работа по продолжению еврейской энциклопедии, «собирание известных евреев», которыми он увлеченно занимался, была расценена как агрессивный национализм и подрыв устоев Советской власти. На Городской партийной
конференции секретарь горкома посвятил целый абзац своей речи этому чуждому и опасному проявлению (правда, по имени врага не назвал, но в городе, конечно, многие знали, о ком идет речь). Читать свой труд Гриша давал массе народу, и кто-то его «заложил». Его вызывали в КГБ, предложили прекратить и сдать все
материалы. Он часть сдал, часть оставил и – продолжил... После чего его еще дважды дергали и строго предупреждали. Похоже, что за ним шпионила медсестра, которая приходила делать маме уколы. Есть предположение, что с этой его активностью связано и то, что мне закрыли визу на третьем курсе Макаровки».
К дяде Иосифу на улицу Затуренского (ее позднее переименовали в ул.Платона Головача) мы ходили не так торжественно, и даже одни, хоть это и было довольно далеко. И ходили часто – их дочка Лора была почти моя ровесница, мы с ней дружили. Сейчас она и Толик, ее младший брат, живут в Чикаго. Я помню их двор, беседку, заросшую какими-то вьюнками, гущу малины за домом. За их забором был тот самый комбинат, который выпускал зефир и мармелад. Помню смешной случай, который тогда мне смешным не казался. Вторую половину их дома занимали две старые женщины-сестры. Кажется, их звали Фаня и Циля. Циля была «старая дева», а к Фане на лето приезжал внук из Саратова. Однажды этот мальчик сказал мне, что Саратов больше Ленинграда. Я возразила. Я была уверена в обратном, и мы стали спорить. Тогда, поняв, что спор может продолжаться бесконечно, он сказал мне: «Не веришь? Пойдем спросим у моей бабушки! Я обрадовалась. Было ясно, что взрослые все знают правильно. Мальчик подошел к Фане, сидевшей в кресле и спросил ее: «Бабушка, правда, что Саратов больше Ленинграда?» И Фаня невозмутимо ответила: «Конечно, больше!» Спор был закончен. С ней спорить я не могла…
К тете Мифе мы ходили тоже менее официально. Чтобы попасть к ней, надо было перейти через железнодорожные пути – и сразу был ее дом. Я очень хорошо помню комнаты, веранду. Хозяйничала в доме, пока была жива – баба Фаня, свекровь Мифы. Тоже очень хорошо помню ее. У Мифы был большой огород, мне кажется, там много чего росло. Ее дочка Беллочка работала в школе учительницей физики. Сын Виталик жил не в Бобруйске.
В дом к бабушке и дедушке, к тете Софе, жившей вместе с ними, часто приходили гости, или просто заходили соседи. Специально для таких случаев Софа пекла пирог «струдл», и его убирали в нижнюю часть буфета. Для гостей. Нам его не давали. Когда приходили гости, все чинно садились за стол и пили чай с пирогом. Еще помню, как собирались в гости тетя Софа с мужем и детьми. Они выходили нарядные, Фима и Лева были чисто вымыты и тоже нарядно одеты. Рубашки с короткими рукавами там называли «бобочки». Мы с сестрой оставались дома и смотрели, как они шли до калитки.
Почти каждый день, пока он был жив, приходил отец дяди Бори – Иерухим. Странный человек. Когда приходило время обеда, он начинал собираться уходить, а тетя Софа – уговаривать его остаться. Это повторялось каждый день. Он уходил. Она нервничала. Помню, потом Лева отвозил на велосипеде ему обед.  Он жил один и всегда ел в столовой.
Когда не стало бабушки и дедушки, мы ходили на кладбище. Оно было далеко, надо было ехать на троллейбусе. Еврейское кладбище запомнилось мне огромным, с красивыми памятниками. Там остались могилы бабушки, дедушки, мужа тети Софы – Бори и свекрови тети Мифы – бабы Фани. Ухаживает за могилами какая-то знакомая, которой из Америки наш двоюродный брат Толик присылает за это деньги. Спасибо ему!
В Бобруйске у моих родных было очень много знакомых. Если мы шли по улице с кем-то из них, они постоянно останавливались с кем-то, разговаривали, показывали на нас: «Из Ленинграда…»
Я помню Бобруйск только летом. Зеленый, очень зеленый город, уютный. Я была там, когда моя дочка была еще совсем маленькая – возила показать ее бабушке и дедушке. Потом, когда родился сын, бабушки уже не было, а дедушка так и не увидел правнука.

Вот, кажется, я и рассказала всё, что мне хотелось. Всё, что я смогла рассказать… Всё это живет внутри меня: эти лица, эти картины, улицы, дома, люди… Также, как и в душе любого человека – целый мир. И чем старше ты становишься – тем он больше. Хочется, чтобы эти воспоминания остались на земле.

Мне всегда хотелось знать больше о своей семье. Нет, наверно, не так. Не всегда. Раньше я не думала об этом. Глупо, конечно. Но что себя винить? Думаю, что у всех – так. Пока ты молодой, не задумываешься, что жизнь имеет конец. Слава Богу, что я успела собрать эти сведения о своих близких!
Я сделала, что было в моих силах, с помощью моих родных. Спасибо им огромное.
Всю свою жизнь с семи лет я живу в Ленинграде, Петербурге. И, конечно, очень его люблю. Почему Бобруйск оставил в моей душе такой след? Я сама пытаюсь найти ответ на этот вопрос. Может быть, потому, что его так любили мои родители, потому, что он был их родным городом, потому, что каждое лето я бывала в нем? Но ведь это было так давно… Когда я стала взрослая и вышла замуж, я уже бывала там гораздо реже… Или это такой город? Видимо – все это вместе.
Но даже сейчас я ищу в интернете фотографии Бобруйска и с замиранием сердца рассматриваю их,пытаясь найти сходство с тем старым Бобруйском, который остался, наверно, только в памяти.