Григорян: Полвека в Эстонии (часть 2)

Это было время, когда жизнь текла по особым правилам. На семинарах по истории КПСС кипели нешуточные страсти, а неосторожное слово могло стоить комсомольского билета. Но за строгостью системы скрывался иной мир — мир студенческой солидарности, где однокурсники поддерживали друг друга, а преподаватели становились не просто наставниками, а почти родными людьми. Это рассказ о времени, когда для вступления в партию приходилось идти на хитрости, скрывая образование, а золотое кольцо на пальце могло стать поводом для партийного разбирательства.

Особенно негодовала преподаватель по истории КПСС с фамилией Герштейн или Гарштейн, точное имя не помню. Она вела у нас семинарские занятия. Эта сверхидейная дама требовала исключить из комсомола моих однокурсниц, что фактически означало в будущем удаление из университета. Многие мои сокурсники, в их числе и я, были категорически против такого решения. Но система оказалась сильнее нас.

Помню, на одном из её семинаров, говоря о революции 1905 года в Москве, я нечаянно употребил такое выражение, как «происки большевиков». На партийном собрании факультета, где я не мог присутствовать по причине беспартийности, та же самая мадам обозвала меня случайным человеком на историческом факультете и потребовала проверить, кто принимал у меня вступительные экзамены. Оказалось, что экзамены принимали декан Игорь Кашкин и известный литературовед профессор Евграф Покусаев. Вышел пшик, как говорится, «раздули из мухи слона — и муха лопнула». Обо всём этом мне стало известно от моего научного руководителя И.В. Пороха, который дружески предупредил меня впредь быть осторожным в своих высказываниях.

В один из летних дней я познакомил И.В. Пороха с моим отцом. Оказалось, что оба они в годы Второй мировой войны сражались в составе Второго Украинского фронта. Это их быстро сблизило. После этого Игорь Васильевич проявлял ко мне поистине отеческое внимание, оберегал от ошибок молодости, учил жизни, давал нужные советы. Когда я переехал в Тарту, он, будучи лично знакомым с Юрием Лотманом и Рэмом Блюмом, написал им письма с просьбой поддержать меня в трудную минуту.

Порох — это не его псевдоним, а настоящая фамилия, хотя очень точно характеризует его образ жизни. В его 75-летие еженедельник «Земское обозрение» о нём написало:

«Игорь Васильевич никогда не был «маленьким» и «великаном» казаться не стремился. Порох изменялся, но не искривлялся. Он изменился – с возрастом, с жизненным опытом, ударами судьбы, с профессиональной зрелостью. Вехами его деятельности выросли книги и статьи, лекции и семинары, студенты и аспиранты. Он прежде всего – Мастер. В любом деле он основателен, масштабен, оригинален и энергичен. Его источниковедческие работы – фундаментальны, его лекции – блестящи, его ученики – «с искрой Божьей». Он обладает мощным биополем, попадая в которое, люди становятся интересней и жизнерадостней, искромётней и камертональней. Он – Порох! И это о многом говорит людям, посвящённым в таинства исследовательской работы и муки творчества». Таким был мой первый научный руководитель и наставник, который ушёл из жизни в 1999 году.

В 1968–1969 годы, после событий в Чехословакии, обстановка в стране резко ухудшилась. Цензура ужесточилась, начались преследования. В ответ возникло диссидентское движение, которое больше носило правозащитный характер, поскольку апеллировало к советским законам и официально провозглашаемым ценностям. Наряду с ростом диссидентского движения возродилось и стукачество, точнее, оно никогда в СССР не исчезало, просто его стало больше. Стукачи появились повсюду, особенно после того, как в Саратовском юридическом институте была «раскрыта группа» т. н. диссидентствующих студентов, некоторых из которых я знал. Все их «диссидентство» сводилось к чтению каких-то запрещённых книг.

Нагнетая страхи, тоталитарная система сама боялась людей, особенно просвещённых, грамотных, с критическим мышлением. Она их люто ненавидела, но поддерживала всякого рода холуёв и подхалимов, из которых чаще всего вербовались в стукачи. Стукачи появились и на нашем курсе, но они вели себя тихо. Иногда гадали, кто бы это мог быть, однозначно понимая, что сама тоталитарная модель управления взращивает стукачей.

Стукачество помогало не очень одарённым, но харизматичным людям без определённых усилий и труда карабкаться по карьерной лестнице вверх. Во время учёбы большая часть студенчества о карьерном росте не думала. Студентов больше волновал вопрос, как успешнее сдать очередную сессию. Это была основная установка. Любой экзамен – это всё-таки стресс, большая психологическая нагрузка (страх, чувство тревоги, неуверенность и т. д.). Одновременно это ещё и физическая нагрузка: недосыпание и недоедание, которые приводят к физическому истощению организма. От результатов сдачи экзамена зависело, будет ли стипендия, которая была настолько мизерная, что через пару недель быстро кончалась.

К моему удивлению, сегодня вновь возродилась эпоха холуёв, карьеристов и разного рода проходимцев. Цель стукачества не изменилась, но разнообразнее стала по форме. Стучать стали как по поводу, так и без повода, не только за сегодняшнее поведение, но и за прошлые действия. Самой уязвимой точкой в имидже любого эстонского политического или общественного деятеля стало его советское прошлое, особенно графа принадлежности к Коммунистической партии. Даже не допускается мысль о том, что в партии могли быть честные и порядочные люди. На эту тематику спекулируют все, кому не лень.

Все проблемы, безо всякого анализа, пытаются свалить на абстрактное «наследие совка», хотя прошло более 30 лет со дня развала СССР и уже подросло новое поколение. Одни политики тщательно стараются скрыть факт принадлежности к партии коммунистов или комсомолу, другие пытаются использовать такой факт в кампании разоблачения и травли, чтобы убрать конкурента и занять его место. Боясь правды, некоторые бывшие коммунисты также придумывают разного рода небылицы, утверждая, что в КПСС их вынудили или заставили вступить. Другие, от страха перед толпой, перейдя в противоположный лагерь, обожествляют всех противников режима, доказывая, что это диссиденты в 1991 году развалили СССР, что это они сыграли первостепенную роль, хотя этот факт никак не подтверждается.

Многие ангажированные аналитики забывают, что оппозиция против КПСС возникла внутри самой партии и на самом верху, что многие борцы против тоталитаризма вышли из рядов этой же самой политической организации. Точно так же, как в Средние века еретики вышли из лона церкви, борясь против ортодоксии и мракобесия.

Меня никто лично не заставлял вступать в Компартию. Более того, чтобы вступить в неё, мне пришлось устроиться на работу рабочим-слесарем котельного участка, т. к. вступить в партию из рабочих было легче. Благо у меня было «Свидетельство о присвоении мне квалификации слесаря-сборщика» (фото прилагается).

Чтобы поступить на работу слесарем, мне пришлось скрыть своё университетское образование, поскольку с высшим образованием в рабочие не хотели брать. Проработав чуть больше года на фабрике, как требовалось по Уставу, я подал документы для приёма кандидатом в члены КПСС. Кандидатский стаж, определённый Уставом КПСС для вступающих в партию лиц, необходим был для того, чтобы они смогли «глубже ознакомиться с Программой и Уставом КПСС и подготовиться к вступлению в члены партии». Срок кандидатского стажа равнялся одному году. Кандидаты имели такие же обязанности, как и члены КПСС, но пользовались правом совещательного голоса, не участвовали при голосовании и не избирались в состав партийных органов.

Но и здесь не обошлось без борьбы. Как говорится, «шила в мешке не утаишь», всё тайное рано или поздно становится явным. На трикотажной фабрике в городе Горисе меня стали часто привлекать на замещение разного рода служебных должностей, когда кто-то уходил в отпуск. Помогал отделу кадров, инженеру по технике безопасности, товароведам, особенно когда браковали продукцию фабрики в других республиках, выезжал на Всесоюзную ярмарку, чтобы помочь дирекции с документацией на русском языке, и многое другое.

Благодаря этим командировкам (см. фото), используя служебное положение, я впервые приехал в Тарту на майские праздники в 1973 году, где и вновь встретился с Ниной, моими дорогими эстонскими студентками, а также, как уже писал, с Й. Калитсом (фото прилагается).

Сразу после возвращения из Тарту я изъявил желание вступить в партию, но первый секретарь Горисского райкома КП Армении почему-то воспротивился. Чтобы обосновать свой отказ, он прислал двух инструкторов райкома партии проверить мою идейно-политическую готовность быть в рядах КПСС. Эти два «товарища» со средним образованием вызвали меня к себе в кабинет и устроили экзамен на знание истории КПСС. Это выглядело довольно комично. На все их довольно примитивные вопросы я давал развёрнутые ответы.

Не сумев придраться к моим знаниям, они стали запугивать, что, мол, я оформлен на место рабочего, но таковым не являюсь, ибо часто привлекаюсь к выполнению разного рода служебных обязанностей служащего. Я не стал отказываться от этого, отметив, что быть привлечённым к работе служащего — это ещё не означает быть служащим. Во-вторых, я всё время получаю зарплату рабочего, которая была меньше, а это уже дискриминация. В-третьих, обратил внимание, что товарищи из райкома не в ладах с генеральной линией партии, которая в своей Программе записала о необходимости «вовлечения новых миллионов трудящихся в управление государственными делами и производством».

Когда до главного партийного босса районного масштаба донесли результаты этих собеседований, он попал в цугцванг и был вынужден капитулировать. Оказался бессилен в борьбе с той демагогией, которую пришлось применить в качестве ответной меры.

В тоталитарном государстве номенклатурный партийный работник высокого ранга существует для некой мифической цели, даже если он в неё сам и не верит. Показать, что он идёт против этой цели, значит поставить его в патовую ситуацию или под удар.

На заседании Бюро райкома партии 13 мая 1974 года, во время обсуждения моей кандидатуры, первый секретарь райкома вдруг обратил внимание на моё золотое кольцо, которое я носил на пальце левой руки. «Что это за буржуазный пережиток?» — выпалил он. «Да, у Леонида Ильича есть золотой перстень в сейфе, но он надевает его лишь при приёме зарубежных гостей. А что у вас это кольцо означает?» — спросил он. Я не стал оправдываться или долго объяснять, а в ответ на вопрос дерзко задал ему встречный: «А что у вас означает завязанный галстук?»

От злости он потерял дар речи, но промолчал. Он отыгрался на моём отце, вынеся ему выговор с занесением в личное дело под надуманным предлогом, что во время его нахождения в двухмесячной командировке в Москве на фабрике произошла кража.

Надо было срочно уезжать, ибо было ясно, что если я ещё месяц останусь на работе, то под любым предлогом могут со мной также сыграть какую-либо другую шутку. Как только я получил билет кандидата в члены КПСС, то сразу стал собираться к выезду в Тарту. Мне больше от Гориса ничего не нужно было. Всего этого было достаточно, чтобы мой университетский диплом «заработал» и меня взяли бы на соответствующую работу по специальности историка. Из кандидатов в члены КПСС перешёл, как и требовалось по уставу, в Тартуском университете в 1975 году.

Советская система прописки могла превратить даже короткую поездку в настоящий квест. Но для автора этой истории знакомство с Тарту, несмотря на все бюрократические препоны, стало началом удивительного пути. Холодная ночь у Домского собора, неожиданная помощь студентов и долгие поиски жилья — всё это лишь первая глава в рассказе о городе, который удивительным образом сочетал строгие правила СССР с духом настоящей свободы. Здесь, вопреки всем ограничениям, удалось не только найти крышу над головой, но и обрести любовь, интересную работу и даже научное призвание.

Города Ленинакан (ныне Гюмри) и Тарту были городами-побратимами, но для постоянного жительства необходимо было выписаться. Прилетел в Таллин ночью. В первый раз я в Тарту приезжал на поезде «Москва – Таллин», который шёл через Псков – Печоры – Тарту – Таллин. Поэтому не знал, насколько далеко расстояние от аэропорта до автовокзала. Взял такси, чтобы быстрее доехать до автобусной станции. Шофёр оказался из таллинских армян, который взял с меня 5 рублей, по тем временам немалые деньги. Фактически мой земляк надул меня. Но, Бог с ним, главное, что успел на последний автобус.

Оказавшись в Тарту в 3 часа ночи, без прописки в паспорте, мне отказали в месте в гостинице «Тарту». Никакие просьбы не помогли. Я впервые понял силу и мощь прописки. Термин «прописка» — изобретение советской жизни. Это выражение тесно связано с понятием «полицейское государство». Благодаря институту прописки власти могли диктовать людям, где им можно жить, а где нет, контролировать местопребывание и передвижения любого человека. До переворота большевики называли паспортную систему России «надругательством над народом» и на первых порах действительно упразднили паспортную систему. То, что писал Владимир Маяковский в своём стихотворении 1929 года о «серпастом и молоткастом», относится к заграничному, а не внутреннему паспорту. В Малой Советской Энциклопедии 1930 года говорилось, что «Советское право не знает паспортной системы».

Пресловутая советская система прописки была введена 27 декабря 1932 года постановлением ВЦИК и СНК «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов». Основной причиной было пресечь миграцию «кулаков» и других «нежелательных элементов». Фактически все советские граждане, как в прошлом крепостные крестьяне, были прикреплены к месту жительства.

Была глубокая ночь, хотя уже светало, не знал, куда идти. Было довольно прохладно. Немного побродив возле реки Эмайыги, я свернул возле университета и поднялся на Тоомемяги, нашёл там скамейку возле Домского собора (фото прилагается), присел на неё в надежде дождаться наступления утра. Не мог же идти ночью в общежитие к моим знакомым девушкам-студенткам филфака на Пялсони 14 (ныне ул. Пеплери) (фото прилагается). Однако уже к 5 часам утра стало невыносимо холодно, особенно для человека, приехавшего с Юга в одной летней рубашке. Решил пойти на поиски общежития.

Кружась вокруг студенческого общежития, услышал голоса студентов-дежурных. Двери были открыты. Когда я вошёл, то был приятно поражён человеческим и дружелюбным отношением ко мне. Я просто хотел немного погреться в коридоре, но «студенты-вахтёры» общежития сказали: «Если ваши знакомые не против, то вы можете зайти к ним в комнату». После «саратовского ГУЛАГа», где вахтёр был больше похож на надзирателя в тюрьме, чем на работника университетского общежития. Он мог зайти в комнату в любое время дня и ночи, чтобы проверить, нет ли в комнате посторонних лиц, особенно девушек в мужской комнате или парней – в женской. Всё, что я увидел в Тарту, мне показалось сверхдемократичным, а сам Тарту — островком свободы в тоталитарном океане.

Комната 214 в общежитии навсегда останется в моей памяти тем первым местом в Тарту, где я был желанным гостем. Там жили девушки из филфака, часть из них мне была знакома по Саратовской общаге, с другими познакомился впервые. Все оказались не просто дружными, весёлыми и озорными, но и талантливыми студентками. В лице Нины Линнасмяги я встретил того человека, с которым в дальнейшем связал свою судьбу навеки.

В дальнейшем мои восторги несколько поубавились, особенно когда оказалось, что без прописки нельзя оформиться на работу. Советское государство было единственным работодателем, без прописки на работу не брали, а для получения прописки требовалось иметь жильё, единственным источником которого являлось, опять же, государство. Надо было срочно прописаться в Тарту.

Двоюродная сестра Нины – Юлле помогла прописать меня на своей жилплощади, но лишь временно, поскольку не хватило каких-то пары квадратных метров, чтобы прописать меня в Тарту постоянно. Поиски жилья с пропиской – это особая тема, достойная описания. Многие, куда я ходил по объявлению, увидев меня, сразу отказывались не только прописать меня, но и даже сдавать комнату. Моя нестандартная экзотическая физиономия типичного парня с Юга почему-то вызывала у пожилых эстонок какое-то необъяснимое чувство генетического страха. Обычный 25-летний молодой парень ростом в 171 см, весом в 62 кг никак не мог внушать какого-либо страха. Вероятнее всего, многие были во власти каких-то предрассудков, о которых умалчивали, а мне по неведению их чувств трудно было что-то понять.

Сегодня, пятьдесят лет спустя, я уже свыкся с мыслью, что многие эстонцы считают всех говорящих по-русски колонистами, и отношение к ним часто негативное.

Лишь в августе 1974 года, благодаря матери Нининой подруги Майры, которая вместе с ней приезжала в Ленинакан ко мне в гости, удалось найти небольшую комнату в районе Аннелинн, на Сыпрусе пуйесте, где хозяйка согласна была меня прописать и пустить в квартиранты.

Когда преграда с пропиской была преодолена, наконец-то 23 августа 1974 года был издан приказ ректора университета о зачислении меня на работу заведующим кабинетом истории КПСС. Это место освободилось после ухода Калле Меруска (впоследствии второй секретарь Тартуского горкома партии, профессор, декан юридического факультета) в армию. Через год я ушёл в аспирантуру, которую окончил в 1978 году с предоставлением диссертации. Но к защите был допущен лишь в 1980 году.

Из отведённых по положению трёх лет учёбы в аспирантуре мне удалось эффективно использовать только два. Первый год ушёл на то, чтобы получить разрешение на работу в Партархиве ЦК КП Эстонии. Бюрократические задержки отняли много времени. В историко-партийных исследованиях требовалось, чтобы тема диссертации была заранее утверждена.

Заместитель директора Института истории партии, профессор Х.-А. Леббин требовал принести справку о том, что моей темой не занимается ещё кто-либо в Литве и Латвии. Пришлось написать письма с такой просьбой. Из Литвы я сразу получил отрицательный ответ, а вот из Латвии ответа долго не было, вероятно, не могли поверить в абсурдность самого требования.

На собрании кафедр общественных наук, когда заведующий кафедрой Й. Калитс сообщил о работе аспирантов и их проблемах, он отметил, что задержка с допуском в партархив у меня связана, как он сказал, с тем, что «там его не любят». На это Рэм Блюм остроумно выпалил: «Он что, баба, чтобы его любили?»

В то же самое время в заочной аспирантуре у Й. Калитса состоял секретарь ЦК КП Эстонии по идеологии Вяйно Вяльяс. Совет кафедр общественных наук порекомендовал Калитсу обратиться к нему за помощью. Таким образом, была решена проблема моего допуска в Партийный архив института истории партии.

В. Вяльяс (1931-2024) был обаятельным и вежливым политическим деятелем, который из комсомольского секретаря вырос до руководителя КП Эстонии, пройдя сложную дипломатическую деятельность в Венесуэле в 1980 году и Никарагуа в 1986 году. Когда борьба за суверенитет вышла на решающую стадию, то он лично проголосовал за восстановление независимости Эстонии в августе 1990 года. Это был мужественный поступок, который в дальнейшем обеспечил мирный характер развития поющей революции в республике.

Спустя много лет оказалось, что негативный сигнал шёл от самого ректора университета – Арнольда Коопа и ещё пары человек, которые не проявляли особых дружеских чувств к Й. Калитсу и пытались отыграться на мне. Иногда бьют учеников, чтобы досадить учителю. Крысу надо было искать внутри университета, а не за его пределами.

Более сложная задача заключалась в содержательной стороне диссертации. Важно было разобраться в самой истории Эстонии, понять, что реально происходило в 1940-1950 годы.

По совету моего руководителя дипломной работы И. В. Пороха я предложил Й. Калитсу продолжить тему моей диссертации, утверждённой в Саратове, но это было сразу отклонено. В Эстонии нужно было избрать новую тему исследования, связанную с историей эстонского народа, таковы были условия Тартуского университета. Выбор пал на историю высшей школы в Эстонии в послевоенные годы.

Необходимо было всё начать сначала: проследить на архивных материалах, как происходил процесс советизации Эстонии в целом и, в частности, в вузах республики, изучить особенности процесса формирования эстонской интеллигенции в условиях советской власти и т. д.

Поскольку подготовка кадров специалистов в послевоенные годы осуществлялась не только в вузах Эстонии, но и за её пределами в вузах Москвы и Ленинграда, надо было ещё изучить материалы архивов и за пределами республики. Много чего интересного удалось найти как в архивных материалах, так и в разных публикациях. Но не всё можно было опубликовать.

Архивные материалы из партархива сортировались и хранились под строгим контролем, не ко всем документам был разрешён доступ. Записи отбирались при выходе из читального зала и выдавались лишь после тщательной проверки со стороны цензуры. Конечно, можно было тайно сделать выписки, но это было чревато серьёзными последствиями.

Один мой коллега из Сельскохозяйственной академии по фамилии Пыдер попытался так поступить, но его сразу лишили доступа в архив, и были проблемы на работе. Для проверки достоверности данных, взятых из архива, необходимо было подвергнуть их сравнительному анализу с печатными изданиями в газетах, журналах и публикациях разных авторов. К трудам зарубежных авторов требовался отдельный доступ, которого у меня не было.

Историческое исследование — всегда диалог с источниками. На материале послевоенной Эстонии автор показывает: мемуары требуют перекрёстной проверки (как в случае с воспоминаниями о спасении Тартуского университета советскими сапёрами в 1944 году), архивные документы могут содержать лакуны, а политическая конъюнктура разных лет — от 1970-х до 2000-х — по-своему фильтрует интерпретации событий.

Тарту. 1940 год. Здание университетской библиотеки. Источник: ajapaik.ee

Нередко правда бывает скрыта за семью печатями, и добраться до неё бывает сложно. Для большей достоверности приходилось беседовать с теми людьми, кто жил в те годы. Но источники мемуарного характера страдают одним недостатком, а именно: авторы часто путают время, место происшедших событий, имена людей и т. д.

Многие авторы были живыми свидетелями истории, находились в здравом уме и рассудке, но боялись говорить правду. Страхи глубоко укоренились в их сознании. К тому же эстонцы редко кому станут раскрывать свою душу, тем более какому-то неизвестному выходцу из Кавказа.

Бывали и казусы. Как-то мне удалось взять персональное интервью у Лидии Роотс, которая была первым парторгом Тартуского университета в послевоенные годы. Она отказывалась дать такое интервью Хиллару Паламетсу — историку, редактору сборника, адресованного 350-летию Тартуского университета, но мне рассказала, как происходили первые преобразования после взятия Красной Армией города Тарту в 1944 году и какой ущерб был нанесён войной университету.

В одной из многотиражных газет мне удалось найти воспоминание командира специальной ударной группы Костюченко М.М. из Луганской области Украины, где он рассказывал о том, как был спасён Тартуский университет от уничтожения. В материале говорилось, что 25 августа 1944 года командир 146-й стрелковой дивизии генерал-майор Сергей Карапетян организовал специальную ударную группу из 6 человек, в том числе — автоматчики и опытные сапёры в составе: М. Костюченко, М. Степанов, Фёдоров, Афанасьев, Брусенцов, Хайрулин, которые проникли к зданиям Тартуского университета и установили, что здания университета заминированы и подготовлены к взрыву. Нужно было принять срочные меры по спасению здания от коварного уничтожения.

Костюченко М.М. пишет: «Фашистские сапёры при минировании здания применяли взрыватели и всевозможные замыкатели, которые редко встречались… Здесь были взрыватели натяжного, нажимного и двойного действия. Здесь были применены замыкатели часовые, вибрационные, электрохимические и множество других. Все заряды и фугасы были поставлены, как правило, на неизвлекаемость, с дублированием всех способов взрыва. Два часа потребовалось, чтобы обнаружить все мины, заряды и фугасы и обезвредить их».

Сегодня всё это подвергнуто забвению. Смешно было читать в феврале 2007 года в интервью на «Би-би-си» экс-президента Эстонии Т.Х. Ильвеса — выходца из США — о том, что из Эстонии в 1944 году немецкие войска изгоняла «шайка бандитов».

Х. Паламетс, который считался главным методистом в вопросе методики преподавания истории в Эстонии, попросил у меня посмотреть воспоминания Л. Роотс, как он сказал, для сверки данных. Ничего не подозревая, я по наивности отдал ему ознакомиться с текстом воспоминаний, а он взял и обнародовал их, не известив об этом ни меня, ни саму Л. Роотс. Фактически он меня подставил. Этот урок подлости я запомнил надолго.

У заведующего кафедрой Й. Калитса было одно важное требование: чтобы очные аспиранты, наряду с написанием диссертации, вели семинарские занятия по предмету. Требование, считаю, было правильным и справедливым, поскольку давало возможность соединить теорию с практикой; кроме того, исчислялся стаж научно-педагогической работы в высшей школе.

В первый год аспирантуры, поскольку я долго не мог получить разрешения на работу в партархив и утвердить тему диссертации, а в Саратове сроки моей соискательской деятельности подходили к концу, чтобы не потерять время, я решил поехать в Саратов и там сдать кандидатские экзамены по иностранному языку и философии. Моя просьба была удовлетворена.

В 1976 году я поехал в Саратов, в мой «Альма-матер», и в течение 10 дней сдал два кандидатских экзамена. На экзамене по иностранному языку (английскому) мне выпал газетный материал про Анджелу Дэвис, с которым я неплохо справился; неадаптированный текст из книги, где речь шла о студенческих волнениях 1960-х годов в США, тоже обошёлся, а вот во время устного собеседования я поплыл — не хватило знаний. В итоге поставили «тройку».

Что же касается кандидатского экзамена по философии, то комиссию возглавлял Аскин (Асканадзе) Яков Фомич — доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ, заведующий кафедрой философии СГУ, основатель саратовской школы философии. В бытность студентом пятого курса я уже сдавал ему экзамен по истории философии и получил «пятёрку». Каково было моё удивление, когда он сказал, что помнит мой прошлый ответ. В награду за былую дружбу он стал гонять меня по всему материалу. Но я был готов к худшему, ибо судьба меня не баловала и поблажек не давала.

К тому же, будучи слесарем на фабрике в Горисе, вечерами я читал по часовой ставке курс философии в филиале пединститута. Это была прекрасная школа подготовки к кандидатскому экзамену, своего рода «гимнастика ума». Комиссия оценила мои знания «на отлично». Своим ответом я был доволен.

Когда вернулся в Тарту, первым делом ко мне подошёл профессор Леонид Столович и спросил, кто принимал кандидатский экзамен; услышав фамилию Аскин, он одобрительно улыбнулся. Л. Столович, как и Р. Блюм, ревниво относились, когда кто-то сдавал экзамены в аспирантуре где-то в другом месте. Но в данном случае ничего не имели против Якова Аскина. Больше к этой теме они никогда не возвращались.

Львиная доля моего времени в аспирантуре ушла на работу в архивах. Материала на двух языках набралось не на одну диссертацию. С переводами помогла супруга. Работу завершил в срок к 15 декабря 1978 года, а 16 декабря был зачислен преподавателем университета. Продолжал читать лекции и вести семинарские занятия у студентов медицинского, экономического, физико-математического, физкультурного и филологического факультетов, как очного, так и заочного отделений.

На защиту диссертации руководство кафедры не рекомендовало идти сразу после окончания аспирантуры, поскольку в Институте истории партии ко мне всё ещё относились с некоторым предубеждением. Но такое положение долго не могло продлиться. Сидеть и ждать толерантного отношения ко мне со стороны Леббина и других национально озабоченных деятелей я долго не мог. Не тот характер. Согласно Восточному календарю, я был рождён под знаком Скорпиона.

Решил мою диссертацию отдать бывшему заведующему кафедры истории КПСС Тартуского университета Й. Якобсону — одному из членов редколлегии «Очерков истории Коммунистической партии Эстонии» — на экспертную проверку. Во-первых, я всегда с уважением относился к людям с критическим мнением, имеющим жизненный опыт и знания. Во-вторых, его критики многие страшились, ибо он был человеком крутого нрава, за что некоторые эстонцы даже именовали его «сталинистом».

Спустя несколько месяцев он вернул мне работу с многими пометками и указаниями. Но самое главное, как указал Й. Якобсон, работа была «исторически правильная, но политически слабоватая». Он многое перечеркнул, поставил кучу вопросов, исправил стилистически, чтобы придать работе, как говорили тогда, «историко-партийный характер». Я не понимал, что это означает: исторически всё правильно, а политически — нет. После долгих расспросов профессор А. Либман, который всегда ко мне относился с теплотой, подсказал, что в работе мало цитат и ссылок на классиков марксизма-ленинизма, руководителей партии и правительства.

Я никак не мог понять, какое отношение эти «классики и генсеки» имеют к Эстонии, ведь их никогда не было здесь. В этом-то и проявлялась моя главная политическая близорукость. Надо было срочно исправить положение и понадергать нужных цитат. Я не мог даже поверить, что из-за такой чепухи отклоняют диссертационные работы.

Мне неслыханно повезло. Как раз в 1978 году вышли мемуары генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева, известные под названием «Малая земля», «Возрождение» и «Целина». В них много говорилось о трудностях послевоенного периода по восстановлению городов, сёл, фабрик, заводов, учебных заведений и т. д. В выступлении перед студентами Брежнев говорил о студенчестве, о подготовке кадров специалистов и т. д. Внеся нужные цитаты из работ В.И. Ленина, Л.И. Брежнева и других партийных и государственных деятелей, моя диссертация стала правильной не только исторически, но и политически.

Сегодня также независимая аналитика куда-то испарилась. Все работы должны «соответствовать эстонскому менталитету» (в Эстонии), «русскому менталитету» (в РФ), украинскому (в Украине) и т. д. О свободе средств массовой информации остаётся только мечтать в будущем. Новое поколение, выросшее в независимых республиках, наступает на те же самые грабли, что и их отцы и деды.

продолжение следует…

Tribuna.ee