Депрессии, психозы и паранойя: безумные случаи из практики и эмиграции бывшего судебного психиатра

Почему в психозе людям мерещатся дьявол, спецслужбы и пришельцы? Почему матери убивают своих детей, а вегетарианство — порой тревожный звоночек? И когда ревность становится диагнозом?

Бывший судебный психиатр Ольга Милорадова (на фото) рассказывает о самых диких случаях из своей практики, о работе с самоубийцами в районном ПНД, о том, как депрессия привела её в профессию, а также о шизофренической атмосфере медвузов, нападениях нацистов, гастролях с легендарной группой AWOTT, переезде в Финляндию, единственном средстве поднять иммунитет и девиациях финской психиатрии.

Почему люди верят в дьявола и слежку КГБ

Есть общие тенденции, как люди сходят с ума, особенно при шизофренических психозах. Они коррелируют с настроениями в обществе. В какой-то момент было модно сходить с ума на тему преследований КГБ. Затем, когда произошёл откат к православию, как фигура помешательства вернулся Дьявол. Когда я училась, почему-то вдруг стала популярна магия, пришельцы, молодёга сходила с ума на тему Алистера Кроули. Кто-то реально верил, что какую-то магию творит.

Бывает, у человека нет галлюцинаций, он не слышит никаких голосов, но у него появляется идея на уровне бреда.

Например, когда ревнивый чувак начинает подозревать свою девушку в том, что за время, проведённое в туалете, она с кем-то потрахалась, и даже замечает следы спермы у нее на ноге.

Это бред ревности, классический пример параноидального бреда.

В случае параноидной шизофрении развивается бред преследования, синдром сделанных мыслей — это когда твои действия, твои мысли отчуждены от тебя. Людям кажется, что какие-то голоса говорят им, что делать, и они не могут этому противостоять. Но человеческому сознанию важно объяснить, почему это с ним происходит, почему что-то заставляет его делать какие-то вещи. Объяснения часто выходят из того, что разлито в нарративе — космос, дьявол, пришельцы.

Вообще для параноидного расстройства должна быть какая-то предпосылка. Вопрос в том, будет ли триггер, который запустит заболевание. Есть шанс, что этого никогда не произойдет, особенно если предрасположенность небольшая. Но если человек с шизотипическими особенностями, то от стрессов паранойя может активизироваться.

Периодически ко мне, например, приходили лечиться активисты. Иногда сложно отделить психоз от непсихоза, понять, действительно ли человек ёбнулся или за ним правда следят, если ты не знаешь человека и что с ним происходило.

Чаще всего это удавалось прояснить за счет знакомых или кого-то, кто был в курсе ситуации. Но, если у тебя нет других данных и если, например, ты абстрактный психиатр не из этой тусовки, ты просто сразу скажешь: «Ну чувак всё, колпак у него потёк. Кто там за ним следит? Какой там центр „Э“? Что вообще?» — психиатр может даже не знать такого словосочетания.

Хотя бы по этой причине психиатр должен быть всесторонне развит, хоть немного знать о разнообразных вещах, потому что люди могут в разные стороны с ума сойти.

Тверская «Кащенко», варка трупов, школа и Мэрилин Мэнсон

У меня было клеймо ребенка учителя: тебе ничего не говорят, с тобой не тусят, потому что ты «маме расскажешь». Когда я перешла в школу с медицинским уклоном, то подумала, что мне надо полностью сменить имидж, перестать быть лохом и всё такое. Я стала курить, выпивать, играть в бильярд — почему-то у нас это было повальное школьное увлечение. Классы помладше играли в месте поговенее, классы постарше — в более приличном. В заведении, куда ходили младшие, был бильярд, куда надо монетку кидать, а вокруг игровые автоматы. Туда можно было со своим пивком. В нашем надо было покупать на месте.

Я первая в своей семье, кто родился и вырос в Москве. Мама моя из Твери, а папа из деревни под названием Бурашево. Это деревня, которая существовала за счет большой психиатрической больницы.

В Твери сказать «я из Бурашево» — это примерно как в Москве сказать: «Я из Кащенко».

Старший брат отца был наркологом в этой больнице — рассказывал, как они откапывали трупы для медицинского обучения, выварили их и получали чистые кости — мечту любого студента-медика.

Уже в отрочестве я мечтала куда-нибудь переехать. Я ездила в Америку по программе обмена. Училась в американской школе и жила в семье. Это было очень круто, там интернет был хороший. Тогда я любила Мэрилина Мэнсона, Tool, вот это всё. В России меньше народу этим увлекалось, Мэнсон был ещё не популярен, а там даже в школу можно было ходить в гриме и я нашла единомышленников.

Первая попытка куда-то переехать была лет в 16. Я должна была поступить в институт. У родителей в Швеции жил знакомый, и мы ездили туда достаточно часто. Была идея, что я поеду туда учиться, но именно в тот год там закрылись английские программы. Мне казалось, что потратить год на изучение шведского, чтобы потом учиться в Швеции — это нереально долгое дерьмо.

Университет, шизофреническое мышление и первые антидепрессанты

В итоге я поступила в медицинский, куда очень хотела — это затормозило переезд. В школе я хорошо училась, у меня была всего одна четверка по геометрии, но это специально: медалистам тогда надо было сдавать только один экзамен, и было известно, что в меде на этом экзамене всегда валят. А если готовишься к одному экзамену, два других уже не сдашь. Так что я отказалась от медали, чтобы готовиться ко всем трем и иметь больше шансов пройти. Немного перевернутая логика.

В универе (в то время это называлось медицинской академией [им. Сеченова]) всё поломалось. Медицинское образование — довольно жесткая штука в плане нагрузки. Когда поступила, я поняла, что в меде надо нереально много учиться, что я не успеваю, не справляюсь. С одной стороны, преподы тебе говорят, что ты должен быть умнее, выше, сильнее, спать по три часа и всё время зубрить.

Тебя все время унижают, оскорбляют и втаптывают в говно. Но при этом говорят, что во всех остальных вузах все распиздяи, а ты самый лучший. Типа вы классные, но вы хуёвые.

У тебя развивается шизофреническое мышление: с одной стороны, ты полное говно, с другой стороны, ты выше, чем все остальные. Мединститут был настоящей мясорубкой — даже не потому, что там тяжело учиться, а из-за отношения к людям — тебя все время прессуют.

На третьем курсе я уходила в академ, лежала в психиатрической больничке. У меня развилась депрессия — я перестала ходить на занятия, потому что не могла встать с кровати. Родители это заметили поздно или даже не заметили. Заметил декан. Я почему-то была старостой потока, мне надо было периодически приходить в деканат и в какой-то момент, видимо, начала там рыдать. И он сказал, что дело дрянь, дуй на кафедру психиатрии.

Сходила, поговорила с психиатром: «Всё понятно, ты короче завтра сюда с вещичками — и ложишься». Я пришла домой, рассказала родителям, что надо лечь в больничку. Они ответили: «Ты что, надо же закончить семестр, ты должна бороться и доучиться до конца». Дома депрессия не была каким-то аргументом. Она в принципе игнорировалась. В целом в семье было отношение к учебе типа: «Почему 4, а не 5?». Говорили, что надо бороться, «умер, но доделал». Такой перфекционизм во всём. Никакой тебе безусловной любви. Любят исключительно за что-то. Ну, я забила на больничку. И на институт забила. Потом декан звонил домой и говорил, что вы, мол, охуели, человеку нужно лечиться.

Меня положили, назначили антидепрессанты. Это не было первым моим подобным опытом: в первый раз я их принимала сразу после поступления в институт — видимо, у меня есть склонность выпадать, если стресс накрыл. У родителей был друг семьи — психиатр, он назначил тетрациклический антидепрессант мапротилин. Он достаточно мощный, но ровный. Тебя не выбивает ни в какие стороны, не особо много побочных эффектов. В больнице меня спросили, лечилась ли я когда-нибудь, помогло ли — я сказала, что да. Они сказали: «Классно, будем лечить тебя тем же самым».

Я была в лайтовом отделении, не там, где все «шизофреники», а где всякие расстройства вроде депрессии. Примерно тогда я стала вегетарианкой — и с этим было немножко сложно.

Так как там лежали люди с расстройством пищевого поведения, то сотрудники в целом не очень хорошо относились ко всяким изыскам. Вообще, психиатры любят трактовать вегетарианство как тревожный звоночек.

Тут вопрос ещё во внезапности: скажем, религиозность — это не болезнь, но если человек внезапно уверовал, да ещё как-нибудь странненько уверовал, это может быть симптомом психоза. Практика показывает, что нередко вегетарианство, зоозащита и десять кошек в квартире — это не признак широкой души, а признак того, что человек реально ёбнулся. Такое правда бывает. Голоса повелели.

«Психиатр должен быть немножко поломанным»

После каждого года учебы — практика в больнице. Ты должен какие-то функции выполнять: после первого курса ты медсестра, а потом уже врач-практикант. Начиная с 4-го курса, все обучение проходит на базе клинических кафедр — это значит, что ты в больнице учишься. Допустим, пришел ты с утра на пару по терапии, разобрали вы тему сердечной недостаточности, а потом идёшь и смотришь таких пациентов, слушаешь их и составляешь план лечения.

Меня всегда тянуло в психиатрию, сложно сказать почему. Курса с четвёртого каждый должен был добирать дополнительные баллы, посещая какой-нибудь кружок по интересам — ходить на кардиологию, неврологию, травматологию или ещё что-то. Всё зависит от препода. Если он классно учит, ты начинаешь увлекаться и думать: «О, классно, я буду ногой вправлять руки — это очень весело». По психиатрии был самый крутой кружок — всех можно переплюнуть, показывая людей, которые связываются с космосом.

Во многом на окончательный выбор специализации повлияла моя собственная госпитализация: я поняла, насколько люди извне не понимают, как сильно тебе плохо, когда ты болен, и насколько они обесценивают твое состояние. Я это почувствовала на себе, когда родители приходили навещать меня в больницу и не знали, как со мной разговаривать. Воспринимали меня просто как ебанько: «Ну да, ну да…» — и уходили, ничего не сказав. Для многих людей это по-прежнему не болезнь. Человек, который никогда не испытывал хотя бы лайтовую депрессию, в целом не способен понять, что это.

Не обязательно болеть шизофренией, чтобы узнать, что такое шизофрения, но мне кажется, каждый психиатр должен быть немножко поломанным.

Абсолютно здоровый психически человек, который вообще никаких трудностей в жизни не испытывал, психиатром стать не сможет, потому что никогда своих пациентов не поймет. Он может действовать только по книжке.

Из-за специальности меня часто упрекают в навешивании ярлыков, в диагностировании всех и вся: «Ты на нас как на объекты смотришь». Конечно, я замечаю какие-то личностные черты, потому что в психиатрии нет других методов исследования, кроме беседы. Если у других врачей есть МРТ, КТ, ещё что-то, то всё, что должен делать психиатр — это замечать. Замечать движения, даже мелкие, как кто-то к чему-то прислушивается, как человек выглядит. Допустим, человек всегда выглядел опрятно, а потом вдруг стал странно неопрятным — может быть, у него депрессия развилась или ещё что. В психиатрии вообще всегда важна динамика, поэтому диагнозы почти никогда не ставятся при первой госпитализации.

Русские психиатры в принципе не разговаривают с родственниками пациента. Когда я была психиатром, часто звонили знакомые: «Блин, мою сестру госпитализировали, я не знаю, что произошло, мне ничего не говорят, мы в ауте, помоги, сделай что-нибудь». А чаще всего психиатры просто сами не знают, что сказать. Ну окей, может быть психоз развился. Вместо того, чтобы объяснить это, они предпочитают просто закрыть все двери, никого не пускать, ничего не сообщать.

У психиатров старой школы вообще прямолинейное мышление и диагностика. Типа: «Вот есть патология, а то, что не патология, нас не касается».

Психологических особенностей и многих расстройств для них будто не существует. Поэтому олдовые, заскорузлые психиатры так скептически относятся к психотерапевтам и психотерапии, ведь во многом психотерапия — реально шаманизм. Никто не знает, как это работает. Танцы с бубнами.

Как люди сходят с ума: культы, экзорцизм и детоубийства

Ординатуру я проходила в центре Сербского‌. Работала судебным психиатром в печально известных стенах. Когда-то это было единственное учреждение, занимавшееся судебной (и карательной — прим. ред.) психиатрией, но потом, когда СССР рухнул, ради справедливости и честности экспертизы такие центры стали внедрять по всей России.

В обязанности судебного психиатра входит диагностика. Он не занимается лечением, его задача — выявить, что правда и что неправда. Что болезнь, а что не болезнь. Судебная психиатрия существует в рамках гражданского или уголовного процесса. Психиатр устанавливает две вещи: был ли на момент совершения преступления человек болен, и был ли он способен понимать значение своих действий и руководить ими. В случае посмертных экспертиз (например, по поводу завещаний), анализ проходит по показаниям свидетелей, по воспоминаниям, по старым медкартам, по каким-нибудь выпискам. Думаю, сейчас бы шли в ход блоги, соцсети: что человек говорил, думал, насколько это было логично, насколько было последовательно, насколько адекватным он казался, и так далее.

Было также много гражданских экспертиз о том, с кем ребенок будет проживать после развода. Помню, как-то раз на экспертизе был совершенно ужасный мужик, который организовал общество ненависти к женщинам, вёл про это сайт. Формально он был как бы здоров: у него были особенности личности, но он понимал всё, что делает. Это не было поводом отнять у него ребенка. У него была безумная идея, но тем не менее — клинически не бредовая. Он ненавидел свою жену, хотел, чтобы его сын воспитывался настоящим мужиком в сообществе мужиков, чтобы не было этих «ужасных баб», которые вообще не люди и ничего не понимают, только и могут что рожать. И он, как ни странно, не опасался говорить эту херню мне [врачу и женщине] прямо в лицо. Видимо, все-таки тяжело у него было с логикой.

Ещё есть такое явление под названием индуцированный психоз — например, когда есть один шизофреник, а вокруг него формируется группа, которая верит в его шизофреническую идею. Это похоже на какой-нибудь культ — лидер может быть и адекватным, но глубоко верующим в свою идею, а может быть реально в бреду.

Могу привести пример из практики. В одной семье мать начала видеть дьявола, что он приближается.

Тогда же она поняла, что Бог к ней приходит, она может с ним говорить и может победить дьявола. Это ее задача, она чуть ли не новый Иисус.

В какой-то момент она решила, что дьявол вселился в ее дочь, и умудрилась убедить в этом всю свою семью. Однажды (они, видимо, долго это планировали) они собрались и стали этого дьявола изгонять. Для этого, они были уверены, надо поливать дочь холодной водой. Заливали её буквально ведрами. Девушка, естественно, сопротивлялась, — что лишь подтверждало их подозрения. Короче, утопили её насмерть, захлебнулась.

В довершение мать выдрала у дочери вагину, чтобы выскрести этого дьявола. Она считала, что ей все удалось, потому что стали выходить какие-то комки крови — хоть посмертно, но дьявол был изгнан. В этом участвовали мать, которая действительно была больна шизофренией, отец, бабушка и сестра.

Они были здоровы, но у них был индуцированный психоз. С точки зрения медицины, это временное расстройство психики — в такие моменты человек не понимает, что делает. Но тут уж как решит суд.

У меня был соблазн следить за приговорами обследованных, но это можно делать только по прессе, у тебя нет доступа к делу, кроме момента, когда тебя вызывают в суд. Это тоже было особое удовольствие — ездить по судам.

За время работы у меня изменилось отношение к убийцам.

В обществе принято считать, что это какие-то люди, которые рождаются чудовищами, потусторонние существа абсолютно из другого мира. Люди не понимают, что это может произойти с каждым, особенно если речь идет о совершении преступления в психозе.

В силу того, что я работала в женском отделении, было очень много дел по детоубийствам. Это вызывало невероятный фурор среди моих знакомых, у которых есть дети.

Была история, когда тетка выкинула ребенка с балкона. Она болела шизофренией, у нее развился психоз. Она не могла себя контролировать. Убийство не было её выбором. Она была — ну женщина и женщина, ничего не предвещало беды.

В целом само по себе материнство, процесс беременности, родов предрасполагают к развитию патологического психического процесса, потому что поначалу у тебя до фига гормонов радости, а после родов их нет. У многих развивается послеродовая депрессия. У кого-то развивается послеродовой психоз. Самая распространенная история, помимо того, что кто-то верит в демонов, от которых он спасает своих детей, — это когда женщина считает, что весь мир против нее, она не справляется, она плохая мать, отец ещё хуже, все плохо и как бы ничего не остается, как убить ребенка и себя. Это называется расширенный суицид. Если она попала к нам, значит, суицид не удался. А расширение удалось.

Важно сразу отделить демонстративные попытки суицида от реальных. Поверхностно поцарапанные или порезанные руки — это демонстрация. А ножом по шее полоснуть или в сердце нож воткнуть — уже другое.

Одна из подэкспертных с шизофренией убила двух своих детей (маленьких ещё, не школьного, по-моему, возраста) и мужа. Накормила всех феназепамом, а для верности надела ещё мешки на голову. Там тоже был дьявол. Во всех.

Хардкор-тусовки, «Еда вместо бомб» и убитые нацистами знакомые

[В университете] кроме учебы меня всегда занимала музыка. Я слушала гранж всякий, ещё что-то. Однажды я познакомилась с какими-то чуваками из хардкор-тусовки, а потом оказалось, что один из них учится в моем вузе. Это был Тимур из Marschak‌. Наша тусовка росла. Куча народу писала статьи в журналы, у нас были аккредитации на какие-то концерты.

Я ходила на FNB‌, ходила в «Джерри Рубина»‌. Для меня это началось до того, как взрывали, нападали. Но я помню, что в какой-то момент убили Тимура Качараву‌, которого я знала. С того момента все стало стремно. Прыгнуть могли и до этого, но все думали: «Ну ок, побьют, ну че там». После мы все время объединялись. Договаривались, чтобы была толпа, чтобы никто не ходил по отдельности.

Я была на концерте, возле которого убили Сашу Рюхина‌. Мы тогда шли на концерт, и уже на концерте выяснилось, что его пырнули и дела дрянь. Но концерт все равно продолжился. Это было принципиальной позицией. Нацисты хотели его остановить, и нам нужно было показать, что мы не сломаемся, будем продолжать, будем бороться с фашизмом.

Тогда я не думала, что надо уезжать из России. Видимо, ещё верила, что могу что-то изменить и на что-то повлиять, что мы все можем что-то сделать. Считала, что надо изменить себя — и через себя менять мир. Что люди должны самоорганизовываться, помогать друг другу и все такое прочее. Хотелось что-то сделать в плане ксенофобии, в отношении к животным. Себя я меняла в плане всяких зоозащитных тем, помогала собакам, животным. Стала вегетарианкой и отказалась от мехов. Не то, чтобы я прям как Венера в мехах рассекала… Эта насыщенная культурная жизнь спасала меня от полного психологического пиздеца, от окончательного погружения в весь этот абсурдный мир.

Дадаистский рок, тур по США и концерты на дрэг-квин вечеринках

Уже начиная с ординатуры я играла музыку. У меня был приятель Макс Ионов, он одно время был звукачом, и у него была куча музыкальных проектов, вроде «Ярче 1000 солнц»‌, он многих записывал, многим делал звук, помогал куче всяких групп — Marschak‌, Loa Loa‌ и прочим. Однажды Макс решил собрать нас с другими чуваками, чтобы играть непонятную музыку. У него изначально была идея, что мы не должны уметь играть, чтобы делать эту музыку, но в процессе все как-то научились, поэтому надо было пытаться снова всё испортить, и мы менялись инструментами.

Мы не писали песни — просто играли, что в голову придет, потом записывали, а когда всё сводилось воедино, разучивали то, что свелось. Одно время мы звали это «дадаистский рок», отрицание музыки как таковой.

Мы назвались Asian Woman On The Telephone, или AWOTT. Когда поехали в тур, нас мучала этичность названия. Что это за азиатская женщина по вызову? На самом деле это название песни группы The Sun City Girls. Они играли экспериментальный рок, и все это нам было близко.

Наш ударник (условно, учитывая, что мы постоянно менялись инструментами) работал в рекордовой компании, у него была куча свободного времени и много музыкальных контактов. Он постоянно слал наши записи на разные радио — очень много в Америку: там до фига всяких радио в колледжах. Например, в Нью-Йорке есть достаточно крупная штука, как WFMU‌. Они любят копаться и выискивать какие-нибудь странные штуки.

Некий американский чувак из ЛГБТ-тусовки как-то услышал нас на одном из этих радио и захотел нас привезти. Чувак жил в Сан-Франциско. Сначала мы прилетели в Нью-Йорк, первые выступление у нас были там и в Уолтоне, а потом — в Сан-Франциско к этому чуваку. Он вписал нас к себе, мы выступали в ЛГБТ-клубах, на дрэг-квин вечеринках. Я всегда думала, что если я перееду, то туда. Из-за того, что в нашей культуре настолько массово представлены голливудские фильмы и прочие предметы американской культуры, там тебе кажется: ну вот, наконец-то я дома. Типа, всё это уже было в «Симпсонах». Ощущение такое, что я всё это уже видела, всё это уже знаю.

Почему психотерапевту сложнее, чем судебному психиатру

Судебная психиатрия — это безумное царство, где заведующий центра — это король, а остальные должны ему в ножки кланяться. Безумно и в бытовом смысле, и в клиническом. В бытовом — из-за строгой иерархии. Эта иерархия существует, потому что в российской медицине нет денег, и врачам приходится чем-то другим обеспечивать чувство собственной значимости — за счет того, что ты доктор наук, профессор или кто-то ещё, и все тебя уважают и почитают, хотят с тобой диссер писать.

А в клиническом смысле — как минимум, двое врачей в центре Сербского страдали шизофренией. Никто прямо об этом не говорил, но все знали. Это не мешало им работать. Иногда, кстати, даже помогало: одна из них написала неплохую книжку по шизофрении. Но иногда у них бывали периоды обострения, и это было видно сразу.

Мне было в районе тридцати, когда я ушла в психотерапию. Я хотела лечить. Это был обычный районный психоневрологический диспансер. Меня туда позвал тот самый Тимур из Marschak, он тоже психиатр. Тогда при каждом ПНД организовали кабинет суицидологической помощи. Что это значило, никто не знал. Но задача такая государством была поставлена — видимо, настолько много было суицидов, что наверху решили что-то с этим делать. Наша же идея был в том, что мы рубимся по психотерапии не только для суицидников, но для всех.

Поступив туда, я сначала прошла курс общей психотерапии, потом изучала экзистенциальную, потом занималась гипнотерапией.

В России очень много суицидов. Финляндия, которую много обвиняют в суицидальных настроениях — где-то после России, в хвосте плетется.

Проблема ещё в том, что многие самоубийства в России не фиксируются. Если человек поступает, например, в Склиф‌ и не хочет попадать в психиатрическую клинику и состоять на учете — он дает бабла какому-нибудь реаниматологу и уезжает непомеченный. И никто никогда не узнает, что он пытался [что-то с собой] сделать.

Сначала пациентов не было, было не понятно, как их искать, что с ними делать. Психиатры в ПНД крайне заёбанные. У них пять минут на пациента. Сколько они пациентов принимают в день? Короче, какое-то невероятное количество. У них нет времени разговаривать с ними. Они обновляют рецепты, в основном занимаются психохрониками — у них нет времени говорить с пациентом, выяснить, чем он болен, что с ним происходит. Мы с ними договорились так, чтобы всех каких-нибудь свежих, новых, недиагностированных, странных, недостаточно больных они отправляли к нам. Поэтому у нас были разнообразные люди: начиная с панических атак, заканчивая суицидниками. Депрессии, само собой. Всякое было.

Было тяжело психически: почти все психотерапевтические пациенты остаются с тобой надолго и иногда возвращаются снова. И ты все время думаешь: «Реально ли это работает? А вдруг это какое-то плацебо?»

В судебной психиатрии всё было иначе — у тебя дело-головоломка, ты её решаешь и отправляешь человека дальше — либо лечиться, либо в тюрьму, либо домой. Твоя задача — поставить диагноз. И больше за подэкспертного ты как бы никакой ответственности не несёшь. А здесь — всё время.

Переезд в Финляндию и неожиданная польза патриархата

Мой муж Антон когда-то учился в магистратуре Лаппеенранте‌ на электроинженера, а потом вернулся в Москву. Обратно в Финляндию его позвал Дима, бывший сокурсник. Антон съездил в Ваасу‌, и его взяли в компанию ABB‌ — они искали чувака, который будет работать на русский сектор. Все произошло абсолютно случайно. И страну я не выбирала, и Антон работу не искал. Это было все очень спонтанно. Мы подумали, что поедем на год, позырим, что-как. Антону бы это круто зачлось в резюме — крутая компания, бла-бла-бла.

Я сначала парилась, думала — а как потом возвращаться. В России ведь надо каждые пять лет подтверждать каждую специализацию, на которую есть сертификат. У меня их было три: судебная психиатрия, общая психиатрия и психотерапия. И каждый надо подтверждать отдельно, проходить обучение от больницы, которое длится месяца три. Это тот ещё геморрой.

Но в отделе кадров мне сказали, что в принципе (тут спасибо патриархальной системе), если ты с мужем уезжаешь, то это можно расценить, как вынужденную командировку. Мы тебе в трудовой книжке запишем, что ты в командировке с мужем. Видимо, до сих пор я в ней.

При переезде для меня лично было минимум бумажной работы: после того, как Антону подтвердили вид на жительство, у меня он подтвердился автоматически, брак работает на пользу. Когда мы приехали, было очень холодно, все было во льду, дул жуткий ветер. В сданной нам квартире не было света — оказалось, про свет надо было договариваться отдельно, прийти в энергокомпанию и заключить контракт. А так как мы приехали в пятницу вечером, то первые несколько дней жили в темноте, без электричества. Благо здесь был Дима, и мы ходили к нему заряжать телефоны и есть.

Тем не менее, первое время ты пребываешь в состоянии эйфории — все новое, интересное. Я сходила в каждый музей (их тут шесть), ознакомилась со всеми окрестностями, объехала всё на велосипеде. В городе живет 50 000 человек — как ни странно, по финским меркам это не маленький город.

Позже знакомые финны рассказывали, что когда-то Вааса был панк-городом. Тут был клуб, местные фэнзины, своя сцена. Самое смешное, что несмотря на то, что вроде панк, анархия, все дела, финские и финно-шведские чуваки никогда не пересекались. Если в клубе были концерты финнов, то приходили только финны. Если шведо-финнов, то только шведо-финны. Тут весь город существует по этому принципу — есть заведения, куда ходят только финны, есть сугубо шведские заведения. Иногда они, конечно, смешиваются, но по большей части каждый предпочитает вариться в своём кругу.

Финская психиатрия, борьба за лицензию и как начать с нуля

Здесь я снова стала человеком без высшего образования. Тут нельзя сделать шаг вниз ты не сможешь стать медсестрой или даже санитаркой, если ты была врачом. Инженерам круто, им не надо сдавать язык, не надо ничего подтверждать — ты приезжаешь со своим дипломом и простым английским. А я, чтобы работать, должна знать и финский, и шведский — это государственные языки, а кроме того в регионе Остроботния‌, где мы живём, много шведо-говорящих финнов.

Местное бюро по трудоустройству называется TE-toimisto — офис по безработице, они организуют интеграцию мигрантов. Там надо встать на учет. Они с радостью запишут тебя в очередь на финские курсы — они хотят, чтобы ты выучил финский и успешно куда-нибудь устроился, чтобы платить налоги.

По идее они должны помогать, но, кроме курсов, помогают не очень. Скорее, мешают.

После обучения твой язык на таком уровне, что ты можешь сказать: «Продайте мне яблоко». Это недостаточный уровень для высокоинтеллектуальной работы. Более серьёзных курсов почти нет. Я посещала все, которые есть в Ваасе, а когда они иссякли придумала пойти в школу медсестер.

Медсестра здесь получает образование, сопоставимое с высшим, и можно ходить вольнослушателем. Для этого надо вписаться в программу Open University. Ну, я думаю, круто, буду ходить к медсестрам, слушать уроки про что-то близкое — анатомия, физиология. Но бюро по трудоустройству сказало, ну как бы классно, но если ты будешь туда ходить, мы не будем платить пособие, потому что это не входит в наши списки «классных» вещей. В итоге они посоветовали найти какую-нибудь работу, близкую к моей профессии, где я могла бы практиковать язык. Самое близкое при отсутствии какой-либо лицензии было ухаживать за старичками.

Для того, чтобы подтвердить свой диплом, надо сдать финский язык на средний уровень, B1-B2 — на самом деле, не очень высокий, реально работать с таким знанием языка невозможно. Потом надо устроиться в какую-нибудь государственную больницу практикантом. Никаких функций не выполняешь: ходишь на обходы, пишешь эпикризы, какая-нибудь такая бумажная работа. Иногда тебе дают делать какие-нибудь процедуры.

Практикант получает 1500 евро за свое ничегонеделание. Это минимальная финская зарплата.

На этой практике ты должен пробыть полгода, потом главврач дает тебе заключение, ты отсылаешь его в лицензионную организацию под названием Valvira‌ — она выдает лицензии врачам, медсестрам, а также занимается лицензиями на алкоголь и ещё рядом вещей. Перед этим в эту Вальвиру надо отправить свой диплом и бумагу о том, что хочешь его подтвердить. Они посылают запрос, правда ли здесь учился такой-то человек, подтвердите нам. У меня на это ушло десять месяцев — Valvira известна своей супермедленностью.

После полугодовой практики, тебя допускают к сдаче экзаменов. Их три. Когда ты их сдаешь, ты подтвердился. Они все достаточно ебанутые, поэтому все не так просто, как звучит. Я сдала два из трех. У меня временная лицензия врача с ограниченными правами. Это врач, который работает под контролем другого врача, но на практике это ничего не меняет в твоих функциях. Всё то же самое, но главврач следит за тобой как бы строже, чем за остальными.

Я устроилась во внутренние болезни — это приёмное отделение, кардиология, гематология… Я должна предположить диагноз, провести исследования. Если нахожу что-то, что могу вылечить, я начинаю лечение. Если нахожу что-то хирургическое, отсылаю к хирургу.

Я общаюсь с пациентами и на финском, и на шведском. Шведский я выучила специально, когда уже работала. Финские курсы ничего не стоят, их предоставляет государство, более того, ещё и платит дополнительно 9 евро на еду, на дорогу. Шведские стоят денег, это частные конторы.

В психиатрии здесь я работала буквально месяц, когда дела [в больнице] были совсем дрянь и надо было кого-то замещать. Финская психиатрия очень мало финансируется, она в глубокой жопе: нет психиатров, нет возможностей. Никто не хочет идти в профессию, пациентов дофига, нагрузка огромная.

Если в России существуют куча подвидов шизотипических расстройств, вялотекущих шизофрений и это принято лечить, то в Финляндии очень высокий диагностический порог. Люди тут в основном приходят лечиться, когда и лечить-то их уже поздно.

Чем раньше ты начинаешь лечить психоз, тем больше шансов, что человек останется в более-менее нормальном состоянии, сохранит свою личность. А здесь человеку ставят диагноз и начинают лечение, когда он уже находится в состоянии распада. Не очень понятно, что тут лечить.

Тут активно используется электрошоковая терапия. Здесь это законно. Вообще, если дела совсем плохие, если у пациента непереносимость всех препаратов или никакой препарат не помогает, вроде как, электрошоковая терапия может прервать психоз. Я об этом читала в учебниках, но никогда не видела. Здесь её используют прям часто — пациентам начинают лечение так поздно, что таблетки уже не работают.

К тому же, лечение очень часто начинают неправильно, нарушаются базовые принципы. Я даже думала, может, они у них другие. Почитала — нет, такие же: начинаем с монотерапии, то есть один препарат назначаем и смотрим, как он работает. Но в реальности тут назначают сразу пять — и уже непонятно, что работает и на что реакция.

В шизофрении страшен не психоз даже. Они приходят и уходят, от них можно избавиться. Проблема в том, что когда психоз уходит, он оставляет после себя негативную симптоматику: эмоциональное уплощение, нарушение ассоциативных связей, снижение когнитивных функций. Люди, которые учились в каком-нибудь физмате, [после психозов] не могут вообще учиться. Ещё они перестают понимать эмоции, у них полностью теряется эмпатия. У них начинается как бы извращение эмоций — есть такая штука, как синдром «дерева и стекла». Это, условно, когда ты можешь маму пойти ножом пырнуть, а потом плакать над мертвым котеночком. Баланс совсем теряется.

Коронавирус, дежурства в пандемию и спасительная гигиена

В марте в Финляндию пришёл коронавирус. Поначалу была паника: тоже скупали туалетную бумагу и почему-то говядину. Хлеб ещё.

Сначала на дежурствах мы были очень перегружены из-за большого потока подозрений на инфекцию, потом все тестирования полностью делегировали медсёстрам: организовали отдельно коронавирусную бригаду. Врач должен был осматривать пациента с подозрением на COVID-19, только если у пациента наблюдались выраженные проблемы с дыханием или какие-то другие осложнения, требовавшие принятия решения о неинвазивной вентиляции лёгких или назначения ИВЛ.

Когда случаев стало больше, пришлось больше дежурить: так как с симптомами простуды на работе появляться теперь нельзя, то некоторое количество врачей то и дело уходит на карантин и работы, как следствие, больше. Но не фатально.

По стране закрыты учебные заведения, рестораны, отменены групповые тренировки и кружки, но открыты магазины и — в нашем регионе — часть спортзалов. В магазинах все соблюдают дистанцию, при входе везде стоят бутылочки с дезинфектантом, все обрабатывают руки. Руки больше не пожимают. Людям старше 70 рекомендуют сидеть дома.

Гулять можно даже при подтвержденном вирусе, не контактируя с окружающими, благо пространство позволяет. Финны очень послушные и по большей части ответственно следуют всем рекомендациям.

Есть культ героя-врача. Типа, вы молодцы, что работаете пока мы сидим дома. Но в нашем регионе в целом по короне плюс-минус спокойно, народ начинает уже расслабляться, поэтому нет ощущения, что вы подвергаете себя каждый день опасности.

Вообще, обычно люди ни черта не соблюдают гигиену. Меня уже давно бомбило, когда по зиме начинались посты про «как поднять иммунитет, я же так часто простужаюсь». Все очень обижались, если я рекомендовала гигиену. Но это единственный правильный ответ. В докоронавирусные времена мало кто замечал, но абсолютное большинство людей чихает в ладошку, а потом этой ладошкой за все поручни в общественном транспорте хватается. Если у тебя уже простуда и текущий нос, то чтоб не инфицировать окружающих, надо после каждого сморкания в салфетку обрабатывать руки дезинфектантом. Делал ли это хоть кто-то?

Если у тебя простуда, надо носить стандартную хирургическую маску, чтоб не распылять свой вирус на окружающих. Это важно не только при короне. Я надеюсь, что люди научатся гигиене, но по факту пока никто так и не понял, кому и для чего нужны маски. Всё это шитье тряпичных и многоразовое их использование — сплошной фейспалм.

Собачий паспорт, ностальгия и кошмары о России

Я иногда скучаю по друзьям, но друзья тоже по большей части разъезжаются по разным странам. Здесь появляются новые друзья, у меня несколько разных тусовок. Есть и финны. Есть, например, тусовка спортсменов, потому что я играю в Ultimate Frisbee — познакомилась с девочкой в спортзале, и она взяла меня в команду‌.

Из России я взяла с собой собаку, французского бульдога. Много бумажек надо было заполнить, на чипы, сертификаты здоровья, бумагу о том, что ты не вывозишь ценный для размножения экземпляр. Обычно это не проверяют, но могут. Проверяют только прививку от бешенства. Собака была первой из нас, кто получил финский паспорт.

Я — гражданка Финляндии. Прожила здесь четыре года, подала на паспорт и получила его. В Россию я не вернусь никогда. Езжу туда, но редко. Раз в год может.

Меня даже мучают кошмары иногда, что по каким-то причинам я вынуждена вернуться в Россию.

Типа выясняется, что у меня не сданы какие-то предметы по медицинскому чему-то, что мне зачем-то нужно доучиваться в универе. Или что-то со мной произошло, и я не могу уехать из России. Или что меня призвали в армию на границе — все врачи военнообязанные. А два паспорта работают так, что каждая страна игнорирует второе гражданство: в России я буду россиянкой.

Я могу выйти из гражданства, если постараюсь. Есть какая-то сложная процедура. Но зачем? Финский паспорт дает возможность путешествовать почти по всей земле, а куда не даёт — дорогу открывает русский. Так что пусть будет. Ну и мама, в конце концов, ещё в России.

Источник