Вышиванка наоборот. Украинскому национализму посвящается.

Эта история, рассказанная киевлянином Игорем Судаком, повествует об украинской действительности. Самое смешное, что дата его публикации — 2008 год...

СТРАННАЯ ЛЮБОВЬ

— Я попрошу при мне, пожалуйста, Украину ни Малороссией, ни Хохляндией, ни, тем более, Хохломундией не называть! — вскочил со своего стула прапорщик Пузырев, покрасневший от возмущения и от выпитого. — Как вы смеете так насмехаться! Что вы знаете о ней? О ее людях? Да если мир это квартира, то Украина в нем — уютная комната отдыха, в которой звучит дивная певучая речь. Если мир — накрытый стол, то Украина — самое вкусное и сытное блюдо на этом столе. Если мир — это единый организм, то Украина — это его …

— Целлюлит! — выкрикнул кто-то, и подвыпившие офицеры с новой силой грохнули и дружно покатились со смеху. Один старлей аж мокнулся лицом в салат и хохотал прямо в нем, не в силах поднять головы. Другие просто плакали или мычали, даже не пытаясь произнести ни слова.

Вообще офицерская пьянка — это что-то удивительное. Особенно когда перевалит зенит. Любая фраза кажется смешной, любой жест — неприличным, а любая шутка — шедевром. И всегда находится кто-то, на кого обрушивается девятый вал гомерического веселья. На этот раз такой жертвой оказался прапорщик Юрий Пузырев со своей просто фанатической любовью к Украине. Его товарищи искренне не понимали, как он коренной россиянин, родившийся и выросший на Дальнем Востоке, человек, который не был ни разу западнее Томска, вдруг так страстно и так самоотверженно мог запасть на все украинское.
 
Эта его любовь и на трезвую голову выглядела забавно. А что говорить, когда под водочку да в сугубо мужской компании… Капитан Кафтанов, первым справившийся со спазмами, сумел выдавить вопрос:

— Юра... а если… мир… это… мусорная свалка?
— Тогда Украина — проросший сквозь нее нежный цветок! — ответил Пузырев. — Да вы только послушайте, как эта мова звучит: «Як умру, то поховайте мене на могилi…!»
 
Тут даже я, рядовой солдат, зашедший к ним в офицерскую комнату с донесением, не смог сдержать улыбки — уж лучше бы прапорщик промолчал. Да он уже, видимо, и сам это понял, потому что некоторые его сослуживцы уже сползли со стульев и сидели, трясясь прямо на полу. Он махнул рукой, взял свой китель и, пошатываясь, вышел, хлопнув дверью.

— Мову он украинскую любит, — смеялся Кафтанов. — Тоже мне — русский человек. Язык надо любить! — и обернувшись к закрытой двери, крикнул: — Запомни, прапорщик, — язык он до Киева доведет, а мова — только до Львова! Родятся же такие…
 
Под занавес Союза я служил в армии и какое-то время прапорщик Пузырев был моим непосредственным командиром. А так как я был в гарнизоне единственным из Украины, то он нередко просил меня рассказать о ней — об украинских девушках, обрядах и песнях. И слушал меня он, раскрыв рот, ловя каждое слово, а иногда даже записывая. Особенно ему понравилось, как красиво звучит на украинском: «Я тебя люблю!», и он просил меня дать адресок хоть какой-нибудь украиночки для переписки. Пузырев однажды признался, что в его жилах есть тоже украинская кровь — ему прабабка в детстве рассказывала, что ее мама был родом из Жмеринки. Вот, говорил он, видимо, гены долго-долго копились, а через ряд поколений прорвались и выплеснулись наружу. «Бывает… — думал я, слушая его. — В армии и не такое увидишь».
 
 
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
 
Но все это — и армия, и прапорщик, и его странная тяга — было очень и очень давно, и многое с того времени изменилось или просто исчезло. Сначала растворилась в прошлом моя страна, в которой я родился, потом в лету кануло мое тысячелетие, оставшись только в паспорте, и вот уже практически полностью поколение ветеранов, звенящее орденами и медалями, тихо и смиренно сменилось новым поколением, звенящим мобилками.
 
Я очень редко вспоминал своего армейского начальника — лихие девяностые, а потом оранжевые нулевые как-то очень настойчиво заставляли жить жизнью сегодняшней — в суете и круговерти будней. Поэтому пару месяцев назад, столкнувшись на Крещатике с ним нос к носу, сказать, что я был удивлен, это не сказать ничего. Я его узнал сразу — есть люди, которые сильно не меняются, — тем более, он был всегда очень похож на одного комедийного актера.
 
— Прапорщик Пузырев! — вырвалось у меня. Он вздрогнул и вгляделся. И несмотря на то, что я, в отличие от него, стал заметно крупнее, — он вспомнил меня — я ведь был с Украины, которую он так боготворил и любил.
 
После взаимных удивлений и восклицаний мы направились в ближайшее кафе — нам было что рассказать и что поворошить в памяти. За дружеским чаем я узнал, что его давняя мечта «постоять на берегу Днепра» осуществилась всего-навсего три дня назад. Выяснилось также, что Пузырев, прослужив на одном и том же месте, недавно уволился в чине старшего прапорщика. И еще он поведал мне, что ему из-за своей страсти к далекой «нэньке» пришлось за это время столько всего пережить, что ни в какую не сопоставимо с теми шутками и насмешками над ним, которые я слышал лично. Особенно за последние три с половиной года — после победы Великой Ноябрьской Помаранчевой революции (так Пузырев называл массовое умопомешательство в Киеве).
 
Принимать или не принимать оранжевый неконституционный переворот для прапорщика даже вопрос не возникал. В те безумные дни он у себя в далеком заснеженном гарнизоне не расставался с маленьким радиоприемником и через эфир жадно, как рыба на берегу, впитывал дух далекой свободы. «Майдан встал!» — шептал он беспрерывно, не обращая внимания, что ему вслед крутят пальцем у виска его сослуживцы-сибиряки. Пузырев как только мог выражал свое сочувствие и поддержку далеким хлопцам. Он купил себе неуставную оранжевую майку и такого же цвета трусы и не снимал их до самой инаугурации всенародно избранного. А еще он послал посылку с теплыми вещами мерзнущим в наметах революционерам с адресом: «Украина. Майдан. Ющенко — так!», которая спустя полгода вернулась назад с кучей разных штемпелей и нарисованным на ней синим фаллическим символом. Одним словом, национально прозревшая Украина имела во глубине России такого верного и бескорыстного своего сторонника в тылу москалей, что Президент, узнай он о его существовании, обязательно бы придумал и вручил ему какой-нибудь особый орден и пригласил бы героя к себе.
 
Но справедливость торжествует только в книжках. Поэтому прапорщик Пузырев, выйдя в отставку, мог рассчитывать только на свои собственные силы. Он взял со шкафа копилку в виде жирной фарфоровой свинки, на которой его же рукой было написано «Мечты сбываются!», разбил ее молотком и благополучно купил билет до столицы страны своих грез. Пузырев мне признался, что когда он вышел впервые из метро на Крещатик, то от сильного эмоционального волнения, охватившего его, он едва устоял на ногах и почувствовал необходимость немного обвыкнуться — перед тем как увидеть сам «Майдан». А потом уже на «Майдане» он, суровый и стойкий, все же уронил несколько крупных слез на плиты, овеянные легендами. А затем сел на ступеньки, прикрыл глаза, склонил голову на бок и надолго застыл, прислушиваясь к музыке недавнего прошлого. И никто из людей не обращал на него внимания — свободный человек в свободной стране, свободно отдыхающий там, где ему хочется.
 
Счастливая блаженная улыбка не сходила с лица прапорщика — он в Украине, в самом ее сердце! И тут произошло новое чудо — он встретил ЕE. Словно там наверху у кого-то очень занятого и главного вдруг взгляд случайно упал на маленького отставного забытого прапорщика, и ему щедро решили отвалить все и сразу. Нет, Пузырев, конечно, не был обделен у себя на родине женской лаской, но каждый раз ему чего-то сильно не хватало, и он до сих пор так и не обзавелся семьей. ОНА, как будто незнакомка из снов, сама подошла к нему, поприветствовала его на чистом украинском и присела рядом.
 
Он ответил, они разговорились. Незнакомку звали Хрыстына. Она рассказала, что в помаранчевые дни возила на «Майдан» еду из своего частного продуктового магазинчика и теперь иногда приходит сюда, вспомнить тот душевный подъем и набраться сил. Пузырев не мог оторвать глаз от своей собеседницы. Ей было немногим больше тридцати — самый сочный возраст. Его покорило в ней все — и одежда, и имя, и лицо, и мова, и ее майданное прошлое. Он в ответ рассказал ей о себе и о своих нежных чувствах к ее стране. Сердце украинки было очень растрогано историей его жизни — она даже представить себе не могла, чтоб русский военный мог так горячо и безответно, да еще на таком расстоянии, воспылать чувствами к Украине.

Она так и сказала: «То є у вас природний збiй, таке маленьке збочення. Так буває, наприклад, коли хлопець чи дiвчина вiдчувають себе протилежною статтю. I навiть наважаються на операцiю щодо змiни своєї статi. Ви — українець, а не росiянин. За духом. И ми виправимо цю жахливу природну помилку — ви повиннi стати справжнiм українцем». «Я согласен», — ответил Пузырев, и они улыбнулись друг другу. «Тож спочатку ви маєте звикнути до iншого одягу», — сказала она. И в тот же день, после обеда, прогуливаясь вместе по Андреевскому спуску, она собственноручно выбрала ему и подарила самую лучшую вышиванку, в которую он там же и облачился.
 
Хрыстыне очень понравилось, как сидит на нем вышитая сорочка, и она сказала, что его теперь не соромно даже взять под ручку. От радости у прапорщика чуть было не выпрыгнуло сердце, оно застряло в районе адамова яблока и с минуту не давало говорить. А потом они поднялись на фуникулере и, гуляя по парку, вдруг вышли на смотровую площадку с видом на Днепр. Это зрелище было такое восхитительное, что у Пузырева поперли крылья. Чувства переполнили грудь. «Щоб лани широкополi, i Днiпро, i кручу було видно, було чути, як реве ревучий» — он кричал эти строки, и ветер уносил их куда-то далеко-далеко. Это все само по себе уже было счастье, но от того, что рядом стояла Хрыстына, это счастье стало утроенным, удесятеренным, убесконечненным. На этой площадке они первый раз поцеловались. Все! Там на небесах можете больше не помогать — вы не сумеете сделать для прапорщика ничего большего!
 
А потом была поездка в такси по вечернему Киеву. Пузырев держал руки Хрыстыны в своих руках, а она рассказывала ему о достопримечательностях древнего города. А еще была ночь, полная огня и страсти. «Я тебе кохаю!» — неустанно шептал отставной прапорщик, старательно и бережно обцеловывая свою любимую. Ему казалось, он целует не просто Хрыстынку, а сама Украина, незалежна и вильна, раскрыла ему свои объятия.

Украина-Хрыстынка смеялась, стонала, и шептала в ответ чаривные украинские слова. Освещаемая с разных сторон зажженными свечами, она была так прекрасна, что уснули они лишь на рассвете…
 
 
«Я ОСТАЮСЬ!»
 
Пузырев замолчал, словно не хотел словами как-то царапнуть воспоминания о той волшебной ночи. 

— Я могу за вас только порадоваться, — искренне сказал я.
— Да я сам не могу поверить еще в свое счастье. Хрыстынка предложила мне остаться у нее, — ответил Пузырев.
— А она киевлянка?
— Нет. Она сама из Западной Украины, приехала вместе с братом десять лет назад с пятью гривнями в кармане. Теперь у нее свой магазин на Подоле, а брат — известный ведущий на телевидении. У нее все хорошо, только с личной жизнью не получилось, как и у меня. Игорь, ты даже не представляешь, как мне нравится Украина. Какие здесь люди! И все здесь такое уютное, привабливое. А вывески какие лагидные — многие с уменьшительно-ласкательными окончаниями — «Универсамчик», «Варенички», «Садочок», «Румяночка». У вас даже на рулоне туалетной бумаги написано «Папирчик». А названия этого папирчика подобны названиям лирических виршив — «Кохавинка», «Любава», «Лилэя», «Малинська волошка» — в России даже любимых женщин в первую брачную ночь так не называют, как у вас бумагу для мягкого места. Эта страна для меня. Я решил даже не возвращаться. Я остаюсь!
 
Вскоре мы вышли из кафе — Пузырев торопился домой к любимой. Я дал ему свой телефон. И мы попрощались.
 
Встреча с прапорщиком оставила у меня на душе очень хороший след. «Удивительно, — думал я, — человек третий день в Украине, а уже старается употреблять украинские слова и вообще столько для меня в ней открыл. Я то раньше не обращал внимания на все эти названия магазинов, а они на самом деле все такие добрые — даже можно сказать вкусные. А что касается названия продуктов, то действительно просто поэзия — «Весела коривка», «Домашня ковбаска», «Смачный оселедчик» — если забудешься и зачитаешься, то аж слюньки начнут вытекать и потянутся тонкой струйкой до самого пола. Получается — я жил в раю и не понимал этого. Удивительный человек Пузырев.
 
Вечером позвонил мой товарищ Карпуха и — стал рассказывать, как его заколебали субтитры в телевизоре.

— Представляешь, в чем психологический расчет этих уродов во власти. Получается, фильм смотришь, а мимо воли вынужденно буквы читаешь и язык учишь. Вся страна оказалась на курсах изучения украинской мовы. Человека лишили выбора. Я уже сам иногда русское слово не могу вспомнить и мушу украинское вставлять.
 
Я слушал Карпуху и как-то даже не сразу въехал в его проблему — после встречи с прапорщиком он был, как из другого мира. Мне это показалось такой ерундой — ведь столько вокруг всего замечательного. Жизни надо радоваться, уметь видеть в ней только хорошее — ведь это, оказывается, так легко.

— А ты вырежи небольшую картонку и прикрой эти субтитры снизу — вот и решение вопроса, — посоветовал я ему.
— Какой ты умный! — сказал Карпуха. — Сделал я уже давно такую картонку. Но все равно какая-нибудь строка время от времени вылезает сверху и напоминает тебе, что ты мышь подопытная, а не человек. Мушка-дрозофила, а не личность. Да и вообще, а чего это ты сегодня такой добрый?

Я рассказал ему о прапорщике.

— Да, трудный случай. Твой прапорщик, судя по всему, нездоров! Слушай, а приводи его ко мне — я ему мигом глаза распечатаю и шоры поснимаю. Не хочешь? Ну ладно. Он все равно через полгода, если в нем жива человеческая гордость, сам прозреет. Готов поспорить на ящик горилки.
 
Я рассмеялся:

— Я еще с прошлого спора коньяк не выпил. Куда мне столько?
— Ну как знаешь…
 
Вот Карпуха, подумал я, положив трубку, он сам боец, каких мало, и думает, что все люди, как и он, должны только тем и заниматься, что воевать за свои права. А у людей жизнь то одна и проблем других хватает. И потому им часто легче приспособиться, чем вечно противостоять. Не имущество же у них забирают, не близких, не дом и не здоровье, а всего лишь язык…
 
А у Юрия Пузырева все будет супер. Я был уверен в этом. И я ошибался.
 
 
ВЫШИВАНКА ИЗНУТРИ
 
Через месяц он мне позвонил.

— Привет… Это Пузырев…
— Здорово, Юрий, — обрадовался я. — Рад слышать. Как жизнь? Как медовый месяц?
— Нормально, — произнес он как-то не очень бодро. — Игорь… Ты мне можешь ответить на один вопрос?
— Конечно.
— Скажи, а почему здесь люди, сами говорящие на русском языке, отдают детей своих учиться в украинские школы?
— О-о-о! Так вы уже что — прибавления ждете? Поздравляю.
— Да нет, я серьезно… — Пузырев даже не усмехнулся. — Я, правда, не могу понять. У меня наверно, что-то с головой. Я тут с кем не разговаривал, все твердят — нужно знать родную мову, мову предков… Как будто русский, на котором они говорят с детства, им не родной.
— Ну, значит, так оно и есть, а чему ты удивляешься? Куда ж теперь без мовы? Уже и в вуз не поступишь, и карьеру толковую не сделаешь.
— Вот я как раз об этом — так они ХОТЯТ или они ВЫНУЖДЕНЫ?
— Ну я не знаю. Может, и то, и то. В душу чужую сильно не заглянешь — не пустят.
— Верно, — согласился Пузырев. — Особенно если они даже самих себя туда не пускают.
— Слушай, Юрий, а у тебя шахтеров каких-нибудь кузбасских в роду случайно не было? —
— Нет, а что?
— А глубоко копаешь — обвал может произойти. Ну сам подумай — если люди и вынуждены, если и происходит насилие, то кто ж тебе признается — кому приятно рассказывать, что его нагнули. Просто, скажет, сам наклонился — шнурки завязываю. А вы что подумали? И точка.
— Хреновая выходит точка… — подвел итог бывший прапорщик. — Ну ладно, извини, я уже тороплюсь. Я позже позвоню…
 
Пузырев позвонил опять через месяц. Уже по голосу я понял, что все плохо.

— Игорь, привет, нужно увидеться.
— Так подгребай прямо ко мне.
 
Я назвал адрес, и через час Пузырев стоял на пороге. Я его едва узнал — так он изменился за прошедшие два месяца: потухший взгляд, похудевшее лицо и порывистые движения.

— Что случилось, Юрий? — спросил я, когда мы вошли в комнату и он сел на диван.
— Я уезжаю…
— Куда?
— В Россию. Сегодня.
— Надолго?
— Навсегда.
— Так… Коньяк будешь?
— Давай.
 
Я открыл ящик с «Закарпатским» коньяком, который выиграл когда-то у Карпухи, и вынул бутылку.
 
— Так что произошло? — спросил я его, разливая желтоглазую жидкость.
— Много всего… Но главное, я здесь понял одну важную вещь…
— Какую?
— … а что про истинную Украину никто на самом деле — ни в России, ни в мире — не знает.
— Ну почему не знают — у нас свобода слова, полно информации разной.
— Свобода слова, говоришь…
 
Закусив коньяк лимоном, Пузырев снял через голову свитер — на нем была вышиванка, но только теперь надетая наизнанку, швами наружу, из которых торчали нитки. Без узоров она была похожа на смирительную рубашку.

— Вот, — сказал Пузырев, показывая себе на грудь. — Вот это и есть настоящая Украина. Когда на нее смотришь снаружи — глаз радуется, но если...
 
— Слушай, — сказал я, удивленный его видом, — ну так с любой одеждой. Любую шмотку выверни швами напоказ — ерунда получится.
— Не скажи, сейчас многое так носят — швами наружу. Но вышиванка это не просто одежда. Это даже вообще не одежда. Это кокон. Когда ты в нем, в тебе тут же набухают полипы титульной нации. Да-да. Ты не смотри на меня так, как будто хочешь набрать 03. Я в порядке. Просто в вывернутом мире — нормальный человек ненормален. И эти полипы растут и быстро поглощают любую индивидуальность. Но это я понял не сразу.
 
 
ПРОЗРЕНИЕ 

Пузырев выпил еще одну рюмку и начал свой рассказ.
 
— Первые две недели мы с Хрыстынкой жили, как одно целое. Я даже сейчас в это поверить не могу, но мне все — понимаешь, абсолютно все! — в ней нравилось. Говорят, самая сильная любовь — это когда смотрят не друг на друга, а в одну сторону. Мы смотрели на Украину, и наша любовь ко всему украинскому цементировала и усиливала наши собственные чувства — лучше любого приворотного зелья. Я от всего этнического просто балдел. Даже висевший в углу, прямо над нашей кроватью, обвязанный рушныком портрет Тараса Шевченко, неусыпно наблюдавшего за нами, вызывал у меня только положительные эмоции.

С него, кстати, все и началось.

Это был то ли День Злуки, то ли Соборности, то ли даже День рождения самого Шухевича, не помню, — помню, что мы с Хрыстыной хорошо отметили такое свято вином и легли пораньше, чтоб закрепить эту злуку единением души и тела или, как говорила Хрыстя, «вдертися на Говерлу почуттiв». Она вообще оказалась большой выдумщицей называть все какими-то дурацкими ассоциациями. Но тогда мне это нравилось! Я бы в жизни не додумался, что фраза «пустити юща до вулика» может означать нечто совсем другое. Но об этом можно долго рассказывать, а если коротко, то в тот вечер, в самый медоносный момент, неизвестно с какой дури, Кобзарь вдруг сорвался со своего гвоздя и упал мне прямо на спину — острым углом по позвонку.
 
Мне было так больно, что двинуться не мог, я только вскрикнул, перевернулся и все — думал, парализовало. И знаешь, какие первые слова вырвались у Хрыстыны? Ты будешь смеяться — «Бiдний Тарасик!» Она вскочила с кровати и подняла его портрет, отлетевший аж к радиатору — рамка была сломана, бумага смялась, стекло треснуло. «То є поганий знак», — произнесла она, внимательно и подозрительно взглянув на меня. — Дуже поганий… Вiн нiколи не падав. Навiть у селi, коли мого дiда НКВДicти арештовувати приходили». Потом она, конечно, занялась моей спиной — смазывала йодом, наложила на ссадину бактерицидный пластырь, чтоб не было заражения. Но какая-то бацилла между нами все же пробежала.
 
А на следующее утро у меня в глазу вдруг словно новая зрительная колбочка открылась. Мы завтракали и смотрели новости — как всегда, в исполнении Хрыстиного брата. После ряда репортажей про Украину — о том, как украинцы чемно ходят в церковь, как возрождают этнокультуру и как они выпустили первую детскую игрушку, говорящую на мове, — показали Россию — массовый заплыв по Волге на надувных секс-куклах. Хрыстя хохотала до слез. «Ось вони — русскiє. I дав же Господь нам сусiда!» Я тоже улыбался, это было забавно, но параллельно вдруг поймал себя на мысли, что вот только что, прямо сейчас, меня лично чем-то оскорбили. И я не понимаю — чем? Вроде все показали, как есть — чистая правда — но как будто кнопку на стул подложили.

И, главное, любимая женщина смеялась.
 
Потом, где-то через неделю, вскрылось еще несколько колбочек. Знаешь, я когда впервые увидал на экране телевизора титры, подумал, наивный, что это в Украине так заботятся о глухонемых. Ну как специальные заезды с низкими перилами для инвалидов в цивилизованных магазинах и учреждениях. Я был очень тронут этими титрами. Ну, думаю, молодцы украинцы — впереди Европы оказались, не только России. Я это Хрыстиному брату-телеведущему так и сказал, когда он у нас в гостях был. «Какие глухонемые! — ответил он и захохотал (он со мной всегда подчеркнуто на русском говорил). — Да это ж мы так кацапню всякую и прочую русскоязычную шушеру к державной мове приучаем. Это такой переходный период. С кинотеатрами, кстати, уже все — теперь все иностранные фильмы только в украинском переводе будут!» «И что, никто не протестует?» «Москали, что ли? Да побрызгали слюной немного и — утерлись. Они же внутри — гнилые. Они что способны, как наши хлопцы, за свой язык в лагеря и тюрьмы пойти? У них только если водку отберешь, вот тогда они поднимутся на какой-никакой бунт. Бессмысленный, как говорил их кучерявый поэт, и беспощадный! Иваны безродные — видеть их тошно!»
 
Я тогда, помню, тоже ничего не возразил, но уже едва сдержался. И первый раз по-настоящему задумался и стал с людьми разными разговаривать. Я тебе тогда, помнишь, звонил — спрашивал насчет обучения в школе. У меня тогда же начался и некоторый дискомфорт в отношениях с Хрыстыной. И с каждым днем находилось все больше тем для разногласий.
 
Однажды, например, мы с ней ехали в маршрутке, а впереди нас сидел пассажир из Хабаровска. Мы это поняли потому, что он по мобилке с дочкой разговаривал и спрашивал, как там у них дома и что привезти из командировки? Закончив говорить, он повернулся к нам: «Я прошу прощения, не подскажете, где можно здесь «Киевский торт» купить?» Хрыстя отреагировала мгновенно: «Я не розумiю, що ви кажете. Говорiть українською!»
 
Россиянин немного растерялся, посмотрел на нас, сказал: «Извините» и отвернулся. Я шепнул Хрыстыне:

— Зачем ты так? Ты же по-русски понимаешь.

На что она мне громко ответила:

— Я в своїй країнi маю право чути українську мову!

Нам было уже пора выходить, мы поднялись, я тронул русского за плечо и сказал: «Извините нас», — и мы вышли.
 
Хрыстя за это со мной весь вечер не разговаривала, да и я сам не очень хотел. Я тогда снова задумался: «А разве у нее есть такое право — слышать украинскую речь? У нее есть право самой говорить на родном языке. Но такое же право говорить на родном есть и у русского — даже командированного, — не говоря уже о тех, кто здесь живет. То есть, получается: моя любимая женщина открыто проявила неприязнь к человеку другой национальности, о котором ничего, кроме того, что он из Хабаровска, не знала и который ей не сделал ничего плохого». Мне было стыдно за нее. Разве для того, чтобы любить Украину, обязательно нужно ненавидеть Россию? Я так не смогу.

ХОЛОДНАЯ ЭТНИЧЕСКАЯ
 
Короче, с каждым днем наше с Хрыстыной счастье начало все больше накрываться медным тазом. И вроде почти ничего не изменилось — я по-прежнему ее любил и хотел, но у меня было такое чувство, что этой любви стало что-то мешать — как будто в презерватив несколько песчинок попало. Таких себе маленьких, почти невидимых, но которые могут угробить любое райское наслаждение.
 
«Любовная лодка разбилась о быт», — написал когда-то Маяковский за несколько дней до своего рокового выстрела в сердце. Так и наше суденышко напоролось на что-то, куда более страшное, чем быт, и стало тонуть. Иногда такая безнадега накатывала, что даже жить не хотелось, знаешь, тяжелая вещь — крушение иллюзий. Я вдруг стал замечать, что все, что мне раньше нравилось, теперь наоборот вызывает раздражение и неприязнь. Ежедневное ношение вышиванки порядком поднадоело, и если б не Хрыстына, я давно сменил бы ее на нормальную рубашку. Телевидение, казавшееся мне сначала открытым и свободным, теперь тоже вызывало оскомину — оно явно не отражало ситуацию в стране и было не менее подконтрольным власти, чем в России. Украинская мова все чаще ассоциировалась с каким-то оскорблением и унижением. У меня даже от моих любимых вареников стало сводить горло, а после украинского борща — каждый раз мучила изжога. И от названий на этикетках типа «Горилочка» или «Огирочки» веяло какой-то слащавой приторностью. А от детских голосов, пискляво объявляющих станции метро, хотелось даже уши заткнуть.

Что-то во всем этом было ненормальное, притворное, что ли, похожее на рюшечки, бантики, окантовочки на платьях самой главной украинки.
 
Я даже уже стал замечать недостатки и у самой Хрыстыны, которая мне всегда казалась безупречно красивой. Я вдруг обнаружил, что у нее на лице какие-то слишком крупные поры, а пальцы на руках толстоватые. И еще то, что она вся — от ног до спины — покрыта легким волосяным покровом, то, что меня прежде умиляло, так теперь стало даже пугать. Я стал смотреть на нее, как через увеличительное стекло, или, может, это я раньше смотрел через уменьшительное. Короче, что тут рассказывать — все явно двигалось к финалу, и он быстро наступил — окончательно и к тому же прилюдно.
 
Место, в котором наша лодка успешно пошла ко дну, называлось очень даже символично — ресторан «Посейдон». Мы в нем вчера небольшой компанией собрались отметить юбилей — пять лет магазину Хрыстыны. Кроме нас двоих был Хрыстин брат со своей девушкой Маричкой и еще их один родственник — Йосып Панасович. Он в этом магазине то ли бухгалтер, то ли товаровед — я так и не понял. Пока делали заказ, к брату-телеведущему пару раз подходили какие-то его поклонницы и просили автографы, которые он охотно раздавал.
 
Первый тост у нас был за Хрыстин бизнес, второй за Украину, третий еще за что-то, ну все, как полагается. А вот четвертый или, может, пятый тост именитый брательник предложил выпить за то, чтоб «на всiх ворогiв рiдної неньки звалилися такi лиха, вiд яких вони позагиналися! Щоб саджали хлiб — виростав бур`ян, бурили нафту — лилася багнюка, пили воду — а там отрута». Я уже было поднес рюмку к губам, но остановился.

— Погодите, — говорю, — а про каких врагов мы говорим?

Все тоже застыли.

— Как про каких? — удивился Хрыстин брат. — Ты не знаешь разве, где по улицам Медведевы ходят?
 
Я молча поставил рюмку на стол.

— Ты что, Юрко? Пей давай, или горилка тебе наша уже не в радость?
— Нет, ребята, мне не в радость, как вы к России относитесь. Какой она нам враг?
— Не враг, а кто? Они ракеты на нас свои направить грозятся — из братских чувств? А Крым вечно подначивают, своим называют — по-дружески, да? А пятую колонну укрепляют информационными подпорками — из великой любви к нам? Пей давай, а то поругаемся.
 
Я снова взял рюмку, встал и резко вылил ее через плечо. Скажу честно, сам от себя не ожидал такого поступка — как будто на секунду моя рука вдруг стала рукой Москвы. И молча сел. Мне вдруг стало легко — я как будто освободился от чего-то, что на меня последнее время давило. Хрыстына ахнула, Маричка прижала пальцы к губам, Хрыстин брат неотрывно уставился на меня — я думал, он сейчас бросится с кулаками — прямо через стол. Но он не бросился, а наоборот расплылся в улыбке:

— Добре, Юра, добре… — сказал он. — Ну раз не хочешь, то и не надо. У нас никого насильно не заставляют.
 
Вспыхнувший было конфликт угас, и все дружно принялись работать ножами и вилками. Но напряженность и недосказанность остались — чувствовалось, что новое пламя обязательно вырвется опять. Хрыстин брат искоса время от времени зыркал на меня, и я тоже посматривал на него без особой приязни — я больше не собирался спускать ему, или кому бы то ни было еще, даже малейшей колкости или пренебрежения в сторону России, а значит и в мою сторону. И не важно, что я в Украине, сижу и кушаю сытные украинские блюда — я не за них в далекой Сибири собачился со своими сослуживцами, защищая желание малороссов быть великоукраинцами. Да только они, как я понял, таковыми не стали!
 
Бензинчика в затухший огонь неожиданно для всех плеснул бухгалтер Йосып Панасович. Он на самом деле наоборот хотел только все сгладить и перевести разговор на другие материи, да вот только дебет и кредит сегодняшнего застольного разногласия свести к мирному балансу уже было невозможно.

— Хочу сказаты тост, — молвил Йосып Панасович на суржике. — Давайте выпьемо за природную людскую доброту нашого народу, за то, что мы самая працьовытая и невойовнычая нация у свити. Мы усих любымо и усих поважаемо. У нашому гимни навить лютых ворогив называют «вороженьками» — «згынуть наши вороженьки, як роса на сонци» — з чистою росою их поривняли… Ось яки мы добри!
 
— Да липовая ваша доброта, — не выдержал я. — В российском гимне так вообще ни слова про врагов нет — не нужны они нам. А вы своих врагов выдумываете и пестуете, потому что вам без них и жить незачем было бы — вы даже в мирное время все еще на войне.
— Так ведь это Россия сама нас к этому… — попытался возразить Йосып Панасович.
— Да Россия тут не при чем — у вас внутри война идет — холодная этническая. В стране десятки наций, но одна — больная титульной манечкой — хочет подмять все другие под себя.
 
— А это нормально, — подал голос Хрыстин брат, — мы же в Украине живем, и поэтому все должно быть на украинском! Ведь мова — это тебе не просто мова, это — душа народа.
— Так тем более! — усмехнулся я. — Если вы любите свою ридну мову и культуру, если говорите, что это ваша душа, то чего же вы к другим в душу лезете и все запрещаете? Если вам нравится ваша жена, то и кохайте ее себе в свое удовольствие, что ж вы ее всем другим предлагаете — не люба она остальным, не возбуждает, а некоторым даже уродиной кажется!
— Так чего же ты сюда припхался?
— А дурак был! Я стремился сюда за свободой, за уважением к личности, мне оттуда казалось, что здесь это все есть или хотя бы зарождается, я ехал за тыщу километров, думая попасть в будущее, а попал назад в прошлое. Даже не в средневековье оказался, а в первобытно-пещерном веке. С племенной психологией и древним укладом. Недаром у вас так любят Трипольскую культуру!
 
— Ах вот как он заговорил… Смотри, Хрыстя, какую мы путинскую змеюку пригрели! — привстал со своего стула брат, показывая на меня вилкой с наколотым на ней кусочком сала. — У вас, что ли, державников, личность что-то значит? Да у вас одна геополитика в голове! Оттяпали земли немеряно, настрогали ядерных ракет и машете ими во все стороны, как эти — как эксгибиционисты!

— Это ж кто Россию критикует за геополитику? — спросил я. — Те, кто сами тужатся стать хотя бы региональным лидером? А что никак не становятся, так просто потенции не хватает? Если у России территории много, если у России оружие самое мощное, так ведь это потому, что предки наши не только на печи лежали, но и думали о своих потомках, и не ползали на коленях то к одним, то к другим, не зная под кого подлечь! Дай вам сегодня такое пространство, как у нас, дай вам такие богатства, такую экономику и такие недра — вообще с катушек бы слетели — мировой злуки захотели бы!
 
Все за столом сидели в состоянии близком к шоку, Хрыстына сначала пыталась меня как-то оборвать, но потом поняла, что это уже невозможно.
 
— Вас и теперь даже, — продолжал я, — от свободы, свалившейся даром, распирает, как монтажную пену. Мне когда-то попала такая пена на руку — ее смыть невозможно — она сходит только через несколько дней, вместе с отжившими клетками кожи. Вы так же, как эта пена в баллоне, сначала внешне выглядите ярко и красиво, но когда с вами пытаешься общаться на равных, вас тут же начинает безмерно раздувать во все стороны, и вы поглощаете и ломаете все, что у вас на пути, как в той пословице: «Назови его братом, так он в отцы лезет».
 
— А ты нашу свободу не трожь, выпутень москальский! — почти закричал Хрыстин брат, — Нам всегда Рашка мешала и не давала развиваться, как мы хотели. Ты слышал хоть что-то о валуевских циркулярах? Об указах Петра Первого? О екатерининских запретах украинских книжек и преподавания на украинском. О закрытии Киево-Могилянской Академии. Было это, скажи, в истории или я это придумал???
 
— Я не историк, откуда мне знать? Но пусть было — и что с того? Россия ж империей была, единым государством, и цари, что хотели, то и делали на своей территории. Теперь вот Украина одно государство, а указы о запретах внутри нее точно такие же самые. Плюс добавились новые запреты — кинотеатры, телевидение, радио, реклама. То есть, значит, вы сейчас в 21-м веке такие, как мы двести-четыреста лет назад? Так тогда дикое время было — все народы были слаборазвитыми, конституции не было — что с них взять? А вы то из каких ледяных завалов вылезли, ожившие ящеры?
 
— Мы — ящеры? Да мы — географический центр Европы! Мы самое ее сердце!
— Тогда кирдык старушке Европе — с таким сердцем долго не живут.
 
Короче, мы сцепились так, что в ресторанчике даже музыка играть перестала, а посетители бросили свою жратву и уставились на нас, некоторые даже снимали на мобильные камеры в предвкушении близкой потасовки с участием известного телеведущего и странного типа в пестрой вышиванке, почему-то грудью вставшего на защиту северного соседа.
 
Откуда-то появился служащий в темном костюме — видимо начальник охраны или еще какой-то распорядитель.

— Все, все, гасим страсти, горячие господа-панове! — сказал он нам голосом миротворца и потом, улыбаясь, добавил лично мне: — Я вот тоже, например, русский человек, а дети мои в украинскую школу пошли — и все добровольно. Здесь всем у нас хорошо — и русским, и полякам, и венграм. Присаживайтесь, пожалуйста.

Но я не присел. Этот «русский» человек в бабочке и с проводком в ухе почему-то меня раззадорил больше Хрыстиного брата.
 
— Да какой вы русский! Вас сделали тут какими-то неполноценными и за все виноватыми. И вы даже не сопротивляетесь и рассказываете, что все это вам самим очень даже нравится. Националисты шаг за шагом делают свое дело, а вы им все время уступаете и все сдаете. Даже когда отбирают самое ценное. Помните, как в нацистских концлагерях — длинные очереди в газовые печи. Сломленные люди, не протестуя и без эмоций, стояли и обреченно дожидались своего последнего часа. А из трубы валил тяжелый черный дым. Вас сломали, а вы не поняли!
 
На меня вдруг навалилась апатия, и я закончил совершенно спокойно в абсолютной тишине:

— Я любил Украину — так, как, может, никто из вас не любил. Она снилась мне, я мечтал о ней, как о земле обетованной. А когда приехал, то узнал ее совсем другую — невидимую издалека. И через два месяца от моей любви остались одни только черные головешки. Сожгли вы мою любовь, а вот душу мою вам испепелить не удастся!
 
— Так, Христя, — сказал ее брат очень строго, — ти прямо зараз повинна зробити вибiр — або вiн, або …
— Не нужно ничего ей решать, — перебил я его, — выбора уже давно нет. Счастливо оставаться!
 
И я ушел. Ночь провел на вокзале, взял билет домой — денег как раз в обрез хватило — и все.

 
Пузырев закончил свой рассказ, посмотрел на часы — ему было уже пора. Он снял вышиванку и надел свитер прямо на тело.

— А как же Хрыстына? — спросил я.
— Не знаю. Она мне не звонила, да и я уже ее номер из базы удалил. Будет жить, как жила до меня, — во всяком случае, в Сибирь за мной она точно не поедет.
 
Пузырев пожал мне руку, попрощался и, не дожидаясь лифта, поспешил вниз…