Всеобщая сытость и локальный дефицит: как пандемия влияет на глобализацию и международную торговлю

Пандемия коронавируса обнажила недостатки современного экономического устройства. Глобальная экономика, активно развивающаяся последние десятилетия, поставила государства в уязвимое положение: взаимная зависимость от экспорта и импорта практически не оставляет возможности существовать автономно. В век, когда любую вещь можно дёшево купить или произвести в Китае, нужда в дорогостоящих местных заводах и фабриках отпала — например, в России из-за рубежа заказывают даже товары первой необходимости, вроде зерна и медикаментов.

Изоляционные режимы и закрытые границы ограничили торговые отношения, поставив вопрос национальных производств ребром. Странам придётся самостоятельно обеспечивать себя ключевыми товарами, ведь на восстановление международной интеграции может потребоваться около десяти лет. А что же будет с мировой экономикой дальше? Сможет ли человечество обрести независимость от производственной мощи Китая и полностью перейти к локальным производствам?

Discours.io публикует главу из книги журналистки Софико Шеварднадзе, в которой она обсудила серьёзность кризиса и будущее мира с финансовыми специалистами Челлем Нордстремом и Нассимом Талебом, а также узнала у отечественного экономиста Александра Аузана как культура влияет на денежные отношения, и что нужно делать России, чтобы выбраться из кризиса.

Глобализация на «стоп»

Я последние десять лет, а то и больше, буквально полжизни провожу в самолёте, каждую неделю куда-то летаю. Обожаю ощущение, когда ты в воздухе: никто до тебя не достучится, не позвонит, не потревожит. Это такой одновременно и физический, и внутренний момент, когда решать дела бессмысленно. Трансатлантические перелёты — вообще мои любимые. Существуешь только ты и твоё время. Десять часов наедине с собой — в этом есть невероятное наслаждение.

Полёты были настолько частью моей жизни, естественным процессом, когда сегодня я в Москве, завтра в Лондоне, потом в Стамбуле, а затем меня ждёт Нью-Йорк, что я не задумывалась, как пользуюсь достижениями глобализации. Есть и есть, как иначе, неотъемлемая часть повседневности. Ты же не думаешь, когда ходишь: «А как это я хожу, какие механизмы в моём организмы задействованы». Когда ты дышишь, ты не анализируешь, ты просто дышишь. Летать на самолете каждую неделю и оказываться в разных точках мира — для меня это было как дышать и ходить. Если у тебя такую возможность отнимают, ты как будто вдруг хочешь понять, а как же я дышу, а как же я хожу. А пока три месяца сидишь дома и не знаешь, когда разрешат полёты. Может, ты со справкой полетишь куда-то, а, может быть, и нет. А если полетишь, то будешь две недели сидеть на карантине. Путешествие из обыденности превратилось в роскошь, даже в исключение из правил. Это как во время войны и голода вдруг поесть нежнейшее мясо или деликатесный трюфель. И дальше в голову приходит: «Так это и была глобализация, когда ты был по-настоящему гражданином мира». Я родилась в Грузии, детство прошло между Тбилиси и Москвой, школу окончила в Париже, два высших образования получила в Америке, затем переехала в Россию. Сегодня мне приходится выбирать, где мой дом, а раньше этот вопрос вообще не стоял. Я жила и беспрепятственно пересекала границы и чувствовала себя везде как дома.

Простой личный пример, но даже если вы столько не путешествуете, вы всё равно пользуетесь плодами глобализации каждый день. Оглянитесь вокруг, возьмите в руки первую попавшуюся вещь. Скорее всего, её сделали не в России.

Насколько масштабными будут изменения в процессе глобализации после пандемии?

«Будет трансформация. Глобализация станет более осмотрительной. Отчасти, а может, и полностью, глобализация и ускорение темпов экономического роста помогли вывести миллиард человек из нищеты. Их вывело из нищеты не то, что, скажем, детей устроили учиться в Гарвард, и не помощь негосударственных организаций — нет, так оно не работает. Мы вывели этих людей из нищеты благодаря глобализации, при которой рост в одной области порождает рост в другой. Таково нынешнее положение дел, и мы не хотим его нарушить — его нужно беречь», — говорит Талеб.

А мой приятель шведский экономист Нордстрём сравнивает глобализацию с огромной игровой площадкой: «Вы могли купить одни запчасти в Китае, другие — в России, привезти их в Голландию, там упаковать и продавать по всей Европе. Это были фантастические тридцать-тридцать пять лет. Я сравниваю глобализацию с огромной вечеринкой, где каждый приносит свои угощения на стол. Мы провели на ней большую часть жизни, и она нам нравилась: можно путешествовать, делиться идеями, полететь на другой конец света, чтобы просто повеселиться с друзьями... Так вот эта вечеринка закончилась. Мир вернётся к региональности, он уже не будет столь глобализированным. Почему? Во-первых, мы будем бояться, например, точно не все захотят слетать в Китай в ближайшем будущем. Будут развиваться местные производства какого-то числа продуктов, от которых зависит жизнь человека».

Уже до пандемии было много разговоров о том, что глобализация вышла из-под контроля. Экономики стран были настолько переплетены, словно перестали существовать сами по себе. Когда у Америки с Китаем начались тарифные войны, стало очевидно, что они всё же не могут существовать друг без друга. Многие стали задаваться вопросом, насколько это нормально, что мы так взаимозависимы. Ведь взаимозависимость — это всегда уязвимость. Но у неё была своя причина, мы не просто так чем-то жертвовали. Челль Нордстрём объясняет, чем так хороша была «всемирная вечеринка»: «Глобализация — это пример профессиональной специализации, где одна страна производит что-то одно, например, в авиаперевозках — это компании “Боинг” и “Аэробус”, они обеспечивают самолётами весь мир. Но можно взять и маленькие вещи из нашего быта. Например, пигменты красок для церковных свечей производит семья в Германии, которая обеспечивает восемьдесят процентов мирового рынка качественных красок. Да, такая компания может быть суперэффективной, потому что обслуживает весь мир, но если подумать про другие страны? У нас есть собственные производства того же программного обеспечения и машин, но они хуже мировых лидеров, поэтому эффективность сильно снизится. У нас семьсот миллионов людей, которые могут покупать в Европе, в два раза больше, чем у США. Если говорить о покупательской способности, это огромный внутренний рынок, где мы можем вести дела друг с другом, и нам больше никого не надо. Если постараемся, то, в принципе, начнём производить компьютеры. Австралия в менее выгодном положении, так как она отделена географически, а Россия — ещё в более печальной ситуации. Я не говорю, что так случится стопроцентно, но это то, что происходит, когда у тебя нет сильных партнёров.

Определённо, у мира сейчас похмелье от глобализации, во многом из-за того, что мы стали так зависимы от Китая. А теперь, когда выключили музыку и включили свет, мир подумал: чёрт, мы всё это покупаем у одной страны? Медицинское оборудование, запчасти для машин... Это нормально? Ответ: “Нет!”. Быть зависимыми от государства, которое может и, скорее всего, остановит поставки — не нормально».

Но Талеб не совсем согласен со своим современником. Он считает, что сама по себе зависимость — это нормально, никто не хочет пребывать в состоянии автаркии, то есть потреблять только то, что производишь сам. «Это одна крайность. Но никто и не хочет полного отсутствия контроля. Нужно что-то посерединке. Так что споры здесь, думаю, идут о соотношении: скажем, семьдесят процентов или семьдесят пять. Если в Китае что-то производят гораздо дешевле, если тебе это никак не угрожает и если это не фармацевтическая продукция, то ничего страшного. Если там производится половина потребляемых у нас медикаментов, тоже ничего страшного. Но нельзя отдавать на откуп китайскому поставщику все сто процентов, ведь случись у него какой-то сбой, и поставки перекрыты. Так что, возможно, мир движется к устройству, при котором жизненно необходимые товары должны производиться локально, чтобы к ним был беспрепятственный доступ. Ну а то, что не относится к жизненно необходимой продукции, можно покупать где угодно: к примеру, стакан — пусть его хоть на Луне производят, ничего страшного. Случись какой-то сбой, я уж как-нибудь проживу и без стакана. А вот о лекарствах и ряде других товаров такого не скажешь».

Да, антиглобалистская волна началась до пандемии, но именно пандемия поставила вопрос ребром. Никто не думал о том, что каждый теперь сам за себя и надо снова уходить в регионализацию. Может быть, обсуждались какие-то националистические настроения в Европе, страны говорили о том, что каждый должен сохранить свою идентичность, да и из разговора с Нордстрёмом нам ясно, что при регионализации они не так сильно рискуют. Но при этом всё равно никто не предполагал, что государства закроют границы, и процесс глобализации практически встанет на «стоп». Теперь по разным подсчётам средняя цифра восстановления после пандемии займёт около десяти лет.

Хотя, например, уже наш гуру экономики Александр Аузан говорит о том, что процесс глобализации никогда не был линейным, а сейчас мы просто отложили его развитие: «В 1857 году был первый по-настоящему мировой циклический кризис. В 1825-м он затронул только Англию, Францию и Латинскую Америку, а вот в 1857-м — всех. Мы можем посмотреть, как глобальный мир жил. Максимум по финансовым потокам, передвижению населения, товаров и услуг был достигнут в 1913 году. А потом — вниз, а потом — снова вверх. Но разделение труда и кооперация всегда будут давать лучший результат, поэтому экономика будет требовать глобализации. Но почему глобализации свойственны откаты? Потому что управлять разными народами нелегко. Кроме сил экономической гравитации есть ещё культурная дистанция. Евросоюз — блестящий национальный пример. Он из трёх стран, которые всю жизнь воевали друг с другом — Англия, Германия, Франция — сделал конкурирующий двигатель большой европейской экономики. Будет прилив глобализации. Но мы проскочили сейчас точку, где он мог начаться, если бы правительства среагировали на внешнюю угрозу попыткой вместе ей противостоять. Поэтому будем жить разделёнными региональными блоками».

Если говорить об этой альтернативе, национализации или, скорее, регионализации производства, здесь я хотела бы копнуть чуть глубже и попытаться понять, что это может означать по факту. Например, теперь даже внутри Европы, скорее всего, будут деления: скандинавы — отдельно, Южная Европа — отдельно, северная — отдельно. У Америки будет своя региональная история. Китай тоже в таком случае будет консолидировать тихоокеанской блок. Нордстрём вообще считает, что эти блоки будут подбираться, исходя из культурного и национального сходства. Например, он говорит, что страны Северной Европы больше похожи на одну страну с разными народностями: «Нас двадцать шесть миллионов человек на пять государств. Это похоже на структуру федерации, только у нас нет президента северных стран. Но у нас он мог бы быть. Наши страны друг друга любят, но при этом немного соревнуются, прямо как члены семьи. Я бы прибавил сюда ещё балтийский регион. Производство, обучение, финансы, у нас много общего, даже авиакомпания. Если посмотреть на историю торговли, мы ведём дела обычно с друзьями, не с врагами. Мы торгуем с десятью странами, которые составляют восемьдесят процентов от всей торговли, с нашими соседями, странами Балтии. Если вы посмотрите на десять стран, с которыми торгует Россия, вы поймёте, кто ваши настоящие друзья. Для российского региона это страны бывшего СССР: Казахстан, может быть, Белоруссия. Торговые отношения формировались до кризиса».

А что же в случае регионализации будет делать Россия? И с кем она будет создавать региональный альянс? В некотором смысле во время санкций она выработала иммунитет к тому, что сейчас будет происходить со всеми. Но, с другой стороны, у России напряжённые отношения со многими соседями, а деньги идут из Китая. С этой страной — самый большой торговый оборот, сто десять миллиардов долларов в год. Эта цифра в разы превышает оборот со странами бывшего СССР. Проблема в том, что Россия находится в положении «между». Она не очень довольна европейскими соседями, с Китаем отношения тоже слегка странные. Как сказал Нордстрём, когда ты изолирован от внешнего мира и у тебя нет большого внутреннего рынка, ты рискуешь остаться с весьма неэффективной экономикой.

Вот что по этому поводу думает наш экономист Александр Аузан: «Россия в каком-то смысле вынуждена создавать евразийское интеграционное направление, потому что оно не очень сильно и эффективно. Но и нашим соседям, Белоруссии, Казахстану, Армении, средней Азии, придётся решать вопрос регионализации. Казахстан вынужден будет выбирать между Москвой, Евразийском союзом и Пекином. Китай стал громадной силой. Он проиграл, на мой взгляд, первый раунд торговой войны с США, но выиграл эпидемический раунд. Во всяком случае, пытается в общественном мнении определить себя победителем. Я думаю, что нам всё-таки придётся улучшать отношения с соседями. Может, мы намерены больше двигаться в сторону Европы, она из пандемии выйдет более доброжелательной. Франция и Германия в этом смысле всегда говорили о возможности большой Европы от Лиссабона до Владивостока. Я не думаю, что это легко и быстро реализуемые вещи. Но то, что придётся жить региональными блоками, — это факт».

Источник