Глубок колодец прошлого. Сколько бы ни обращался пытливый взор исследователя в тьму утонувшего в нём времени, он никогда не достигнет дна колодца, а только выйдет на новые глубины, за которыми снова и снова будут открываться новые уровни неизведанного. Поэтому при изучении страны и её народа обычно начинают с какой-то доступной отправной точки, когда можно опереться на археологические данные, дошедшие до нас предания, летописи, хроники.

"Солнечная ладья" заслуженного деятеля искусств Эстонской ССР Кальо Пыллу (1934-2010) из его финно-угорской серии "Пращуры" (1974-й год)

Обращение к истории Прибалтики и её населения, в частности к прошлому эстонского народа, если начать с незапамятных времён, неизбежно приведёт в район бассейна Волги и Камы, а также в Приуралье. Согласно данным языковедов, археологов и антропологов, именно здесь изначально обитали предки современных финноугорских народов (финны, эстонцы, карелы, вепсы, марийцы, мордва, коми, удмурты, ханты, манси, венгры). Отсюда они расселились на более обширные территории и проникли также в Прибалтику, где поглотили крайне редкое туземное население.

До нашествия крестоносцев (XII в.) ни одно из племён, населявших территорию современных Эстонии и Латвии, не соединялось в государственное целое. В то же время о наметившемся процессе сложения единой эстонской территории свидетельствуют письменные источники XII — XIII вв. Так, в «Хронике Ливонии» Генриха Латышского население Эстонии фигурирует под собирательным именем «эсты», а в древнерусских летописях носит название «чудь»[1]. Соответственно в западных источниках земли, заселённые древними эстонцами, всё чаще объединяются под одним общим названием «Эстония», а в древнерусских — «Чудская земля».

Такой обобщающий взгляд соседей на заселённую предками эстонцев часть Прибалтики, конечно, не отменяет существовавших в реальности различий среди эстонских племён, которые хотя к началу XIII в. и достигли, по приблизительным подсчётам, 150 — 200 тыс. человек, но ещё не стали единым этносом и не обрели единой территории. «Эстония», или «Чудская земля», представляла собой рыхлую совокупность восьми отдельных маакондов (или земель). Они назывались: Уганда, Сакала, Ярвамаа, Вирумаа, Рявала, Харьюмаа, Ляэнемааа и Сааремаа. Мааконды распадались на более мелкие территориальные единицы — кихельконды. Территориальное размежевание определяло и особенности этнической дифференциации среди эстонцев. Они смотрели на себя и друг на друга прежде всего как на угандийцев, ярвамасцев, харьюмасцев, сааремаасцев и т.д. Во главе кихелькондов и маакондов стояли старшины, осуществлявшие управленческую функцию. Они же были предводителями на войне. Постоянного войска не было. Его заменяло народное ополчение, или «малеве». Ополчение состояло из пехоты и всадников и иногда делилось на три отряда: на главный корпус и два крыла. Конница обладала лучшим и более ценным вооружением и получала значительную часть военной добычи.

В отсутствие законов и сформировавшегося образа правления выбор старшин был очень произволен. Наследственного права у них не было. Скорее мужество и ум определяли выбор. Для решения важных дел собирались народные сходы.

Национальный характер древних эстонцев русские летописцы определяли в сравнении с другим прибалтийским племенем — латышами[2]. Так, эстонцы, по словам летописцев, были свирепее, но вместе с тем сильнее и мужественнее, чем латыши, и более способны к сопротивлению. Исследователи более позднего времени (XIX в.) находили, что эстонцы лукавы, коварны и злопамятны. У латышей же выделялись такие качества, как большее миролюбие, добродушие и кротость. В то же время если латыш, как отмечалось, менее постоянен и менее обязателен, то эстонец обычно верен своему слову, а также раз возникшим симпатиям и антипатиям. В XIX в. эстонцев, как и латышей, упрекали в лености и сонливости (мнение немецких помещиков), обращали внимание на их ограниченность и недостаток живости ума{2}. Конечно, эти качества были следствием национального порабощения этих этносов и имели преходящий характер.

Что касается внешнего вида, то латыши, как и родственные им литовцы и древние пруссы, были среднего роста, отличались свежим цветом лица, у них были светлые глаза и светлые волосы. Эстонцы, как и другие угрофинские народы, имели более смуглый оттенок кожи, носили длинные волосы, которые были обычно льняного цвета. У многих эстонцев глаза были светлые, но тёмные считались более красивыми.

Латыши жили отдельными дворами. Эстонцы — в больших многолюдных деревнях, что облегчало им защиту от неприятеля. Их построенные из дерева дома были без печей и окон, так как ни эстонцы, ни латыши не знали стекла. Защитой от неприятеля служили так называемые замки. Они строились в местах, где сама природа обеспечивала относительную безопасность: возвышенность, болотистые окрестности и т.д. Замки были окружены сначала глубоким рвом, а затем земляным валом или дощатой стеной, или валом, сооружённым из земли и дерева. В Эстонии было много камня, и потому валы часто строились из булыжника. Во время осад замков неприятель стремился подкопать валы или поджечь деревянные укрепления.

Своей железной руды в Эстонии не было. Железо получали из Новгорода и выделывали из него плуги, топоры, косы, ножи, оружие и т.д.

Основным оружием эстонцев были мечи и копья. В бою копья бросали с такой силой, что не выдерживали щиты. Жители острова Сааремаа и прибрежные эстонцы занимались мореплаванием и потому знали кораблестроение и владели мастерством изготовления канатов. За считаные дни они могли составить флот из нескольких сот разбойничьих судов. Благодаря обширным и глухим лесам недостатка в строительном материале не было.

Эстонцы и латыши занимались охотой, рыбной ловлей, скотоводством, земледелием. Хлеба для местного потребления хватало, за исключением неурожайных лет, когда требовался привоз из других мест. Оба народа занимались пчеловодством и пили мёд.

Занятия ремёслами сводились к изготовлению одежды, оружия и утвари для собственного потребления. Одежду шили из овечьих и звериных шкур и грубой шерстяной материи, светлого цвета у латышей и тёмного у эстонцев. Несколько веков спустя на эти различия в цветовых пристрастиях обратил внимание Н.М. Карамзин в письме из Риги от 31 мая 1789 г.: эстляндцы носили чёрные кафтаны, а лифляндцы — серые{3}.

В рассматриваемый период нравы туземного населения Прибалтики были очень грубы. Племена, населявшие Прибалтику (ливы, земгалы, латгалы, курши, литовцы, эстонцы), постоянно враждовали, совершали друг на друга внезапные и непрерывные набеги с целью грабежа. На войне мужчин убивали, а женщин и детей брали в плен. Широко было распространено многоженство. Это станет препятствием быстрому утверждению христианства. Невест или покупали, или похищали с оружием в руках. Если жених подходил, за ним охотно следовали, и тогда похищение носило ритуальный, мнимый характер. Привоз жены отмечался возлияниями (обычно пили пиво) и угощением. Если жених не нравился, родственники и друзья девушки, узнав о предстоящем похищении, готовились к сопротивлению, и тогда завязывались серьёзные схватки.

У всех народов Прибалтики мёртвых сжигали со всем оружием (нередко с конём) при громком оплакивании покойника и последующей попойке. В отличие от славян и германцев пепел в урны не собирали. Поздней осенью по покойникам совершалась тризна. Этот обычай сохранялся ещё многие столетия после введения христианства.

Древние эстонцы, как и другие прибалтийские племена, до нашествия крестоносцев были язычниками. Они боготворили солнце, луну, звёзды, море, лес, змей, животных (особенно медведя), птиц, камни, чурбаны. Значительно распространены были гадания и вера в колдовство. Существовало и своего рода уголовное право, по которому наказывали колдунов, если считалось, что они приносят слишком много вреда. Распознавали колдунов, обвиняемых в злодеяниях, следующим образом: им связывали крестообразно руки и ноги у большого пальца и затем бросали их в воду; кто сразу шёл ко дну, считался невиновным, кто плавал на воде, как солома, был виноват. Это испытание долго сохранялось у эстонцев, так что летописец Франц Ниенштедт, живший в XVI в., имел возможность наблюдать, как одни при таких испытаниях действительно тонули, а другие плавали. Если же возникал спор о границах земельных владений, он разрешался в пользу того, кто считался старшинами вправе владеть землёй по совести. При испытании чистой совести владелец должен был взять обеими руками раскалённое докрасна железо и пронести его на семь шагов через границу, на которой он настаивал.

Таким образом он подтверждал свою границу и ставил на ней пограничный камень{4}.

По сравнению со своими соседями эстонцы и латыши были более молодыми этносами и потому отставали от своего внешнего окружения в политическом, экономическом, военном и культурном отношении. Занимая важное стратегическое положение на Балтике, они неминуемо становились объектом контроля и поглощения более сильными народами, стремившимися к территориальным приращениям и обогащению.

В X в. важным соседом эстонцев было Древнерусское государство с центром в Киеве — самое крупное в Европе по своим размерам и важный культурно-политический центр. Древнерусская начальная летопись упоминает среди народов, плативших дань Руси, на первом месте чудь — эстонцев. В то время дань была основной формой феодальной повинности на Руси. Русские князья ограничивались требованиями дани и не вмешивались в местные дела эстонцев, не навязывали им своего уклада жизни и своей религии, как это впоследствии делали западные феодалы.

Через Эстонию пролегал важный торговый путь из древнерусских земель к Балтийскому морю. Поэтому судьба этой транзитной территории не была безразлична для русских князей. В ходе укрепления своей власти на окраинах (конец X — начало XI в.) они, естественно, обратили свои взоры к Чудской земле. В 1030 г. Ярослав Мудрый предпринял поход на эту землю и заложил на месте Тартуского городища крепость, назвав её по своему христианскому имени — Юрьевом. Здесь был оставлен военный отряд для обеспечения власти Древнерусского государства над окрестными землями.

К востоку от территории Эстонии простиралась Новгородская земля, в том числе владения Пскова, зависимого от Новгорода. Начиная с X в. эстонцы поддерживали с Новгородом и Псковом тесные политические и экономические связи.

С моря на восточное побережье Балтийского моря наседали скандинавы (в древних русских источниках их называли варягами) с целью подчинения местного населения и обложения его данью. Их пиратские набеги, впервые упоминавшиеся в VII в., особенно участились с IX в., но в X в. по мере укрепления Древней Руси стали ослабевать. Однако, начиная с XII в., когда Русь вступила в период феодальной раздробленности и стала утрачивать завоёванные позиции на окраинах, этот геополитический вакуум подвергается очередному натиску скандинавов, объединивших к этому времени свои земли в крупные государства. На этот раз скандинавы не только стремятся к сбору дани, но и преследуют цель феодальных захватов. Дания, сильнейшее из скандинавских государств, предпринимает попытки покорить эстонцев военной силой. Но они терпят провал. Тем не менее в XII в. датские короли принимают титул герцогов эстляндских. А их военные акции выступают прологом той жестокой агрессии, которая обрушилась с запада и северо-запада на прибалтийские народы в XIII в.

Источник

Этническая революция в Петербурге: из чухонцев – в эстонцы

Строительство церкви как катализатор национального самосознания. – Внук Энгельбрехта Штакельберга – покровитель петербургских эстонцев.

«До середины XIX века не было еще «адвокатов, обличительных корреспондентов, „реальных" наставников» в числе эстонцев. Даже в Петербурге. Не было еще эстонских газет или эстонских школ. Да и самих эстонцев еще не было как таковых. Были чухонцы – этакий этнический бульон, куда записывали всех выходцев из остзейского края и Финляндии. «У нас, не без основания, называют чухнами все нерусское поколение коренных жителей Петербургской, Выборгской и соседних балтийских губерний»[124]. Каково, впрочем, это основание называть столь широкий диапазон народов одним этнонимом – автор Толкового словаря живого великорусского языка не поясняет. Трудно было тогда русскому отличить ижорца от эстонца, эстонца от латыша, так же как теперь эвенка от эвена. Сами себя эти чухонцы называли просто «селяне», то есть жители сельской местности немецких провинций Эстляндия и Лифляндия в противовес немцам, господам и горожанам. На территории Лифляндской, Эстляндской и Петербургской губерний проживало примерно 900 тысяч селян, говоривших на близкородственных угро-финских диалектах.

От трех до пяти тысяч этих селян обреталось в Петербурге. Были они в основном солдатами или извозчиками. Слово такое даже изобрели в Петербурге – вейка, по словарю Даля буквально: «Извозчик из чухонцев, промышляющий только во время Масленницы». Ну или сравните у Достоевского: «Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы – разносчики и полуразвалившиеся развозчики»[125]. Пьяные то ли сами по себе, то чухонцы-разносчики вкупе с извозчиками пьяные – неприглядная компания петербургских трущоб. Ну или служанки да кухарки, если женщины. Например, у Гоголя в «Шинели»: «Анна, чухонка, служившая прежде… в кухарках, определилась теперь к частному в няньки…».

До конца 1830-х годов всех чухонских селян как выходцев из германских провинций Эстляндия и Лифляндия скопом записывали в немецкие приходы Петербурга, особенно в приход Святого Михаила, что на Васильевском острове. Скажете – не имеет значения? Имеет. При царе Николае I вообще в церковь не ходить нельзя было. Венчаться, детей крестить, покойников отпевать – только в церкви. Загсы еще не появились, не догадались церковь от государства отделить. Солдатам тем более церковь нужна – не ровен час война, а вдруг ранят, а вдруг – Богу душу отдавать? Надо чтобы хоть какой-нибудь капеллан рядом был. При церкви и грамоте учились. Класса два-три. Лютеранам важно было стать грамотными.

М. И. Лебедев. Вид в Павловском парке 1830—1833 гг.

Для конфирмации. Конфирмация – это второе крещение у лютеран, когда человек уже в сознательном возрасте должен подтвердить, что он согласен христианином быть, что папа и мама не ошиблись, когда его в кирху записали, а не в синагогу, например. Для этого человек должен научиться читать катехизис. Получается, неграмотному лютеранину конфирмации не получить, соответственно вроде как в Царство Небесное не попасть. Не верите? Напрасно. Известны случаи, когда неграмотным отказывали в конфирмации. Например, был у помещика фон Нирота крепостной эстонец по имени Яан. Отняли его мальчиком у родителей и привезли в Дерпт учиться на сапожника. Подоспела конфирмация, а Яан катехизис прочитать не может. Сапоги починить – пожалуйста, а вот «Отче наш» прочитать хотя бы по слогам – не в состоянии. Куда такого брать в лютеране? И не взяли. Пришлось ему в православные креститься. Так и стал Яан Иваном и фамилию русскую взял – Лебедев. Сын его Михаил прославился пейзажами окрестностей Петербурга. Видимо, потому что русский и православный оказался. А мог бы так сыном сапожника и остаться где-то в Дерпте.

Вот поэтому-то так важно, в какую церковь записывали чухонцев. На каком языке к конфирмации готовиться. С точки зрения русской бюрократии логично, что если из германских провинций, то в немецкую. И сами немцы чутко стояли на страже своей монополии – чтобы взносы мимо кассы не прошли. Но чухонцы вроде как и не немцы. Обидно им стало. И дома немцы-господа угнетают, и в Петербурге – пастор-немец. Но наступила эпоха романтизма. Пошла и у эстляндцев мода на национальную романтику. Барон Егор фон Розен либретто к русской национальной опере написал – «Жизнь за царя». Разрешили тогда чухонцам от немцев отмежевываться. Ушли эстонцы и латыши из прихода Святого Михаила. К началу 40-х годов XIX века в Петербурге сформировался самостоятельный эстонско-язычный приход.

Смоленское лютеранское кладбище поражает «мерзостью запустения». Где-то здесь находится могила Корнелия Лаланда и его жены Августы, урожденной Фрезе. Июль 2010 г. Фото автора.

Событие это сродни революции. Назовем ее этнической. В самой Эстляндии о таком и помыслить было нельзя – чтобы самостоятельный приход на эстонском языке организовать. Но начинало уже что-то страгиваться. Начинали селяне превращаться в «милый эстонский народ». Выкристаллизовываться из чухонского бульона. Отделяться не только от немцев, но и от финнов, латышей. И катализатором этого процесса, зримым воплощением и манифестацией стало строительство национальной церкви.

Храм построить – это большое мероприятие. У некоторых народов много веков на это ушло. Денег много надо. Бюрократию царскую пробить – легко ли? В тюрьме-то народов. Для целей национально-эстонского лютеранского богослужения снимали самоопределившиеся эстонцы сначала маленький домик в Коломне, в Дровяном переулке. «У Покрова стояла их смиренная лачужка за самой будкой…» (Пушкин А. С. «Домик в Коломне». – С. Г.). Отдельный домик – уже победа. Но домика мало. Без пастора даже у лютеран церковной жизни нет. У них обряд хоть и простой, но, по словам поэта, строгий и важный. Здесь вера «еще не перешла порогу, еще за ней не затворилась дверь» (Тютчев Ф. И. «Я лютеран люблю богослуженье. – С. Г.). Без пастора даже лютеранам никак нельзя. Но где же взять лютеранского пастора для эстонско-язычного прихода?

Жил-был Корнелий Лаланд, один из первых эстонцев, закончивших теологический факультет университета в Дерпте. На родине не нашлось Корнелию пасторской кафедры. Отец его – вчерашний крепостной. Вскладчину выкупили его отца у помещика доброхоты. Корнелий в университете, конечно, по-немецки научился говорить, и даже без акцента. Но все-таки… Как это – пастор из мужиков будет баронских детей конфирмировать? Баронских барышень причащать? Баронам проповеди читать? Не готовы были бароны к такой революции. Пришлось Корнелию в Петербург перебраться. Петербург тогда островком свободы был. В национально-культурном смысле. Вот и нашелся пастор для эстонцев. Самый что ни на есть свой, из селян. Корнелий Лаланд потом долго в Петербурге состоял пастором, высоко в иерархии поднялся. В 1877 году получил он назначение генеральным суперинтендантом петербургской консистории евангелически-лютеранской церкви – высшая церковная должность для лютеранина. Считайте, епископ столицы, архиепископ. Члены императорской семьи из лютеран теперь у него причащаются – а каких-то тридцать лет назад провинциальные барончики его в свою сельскую церковь не захотели взять. Большой человек. Сам помещиком стал – приобрел деревню Демкино. Но своих сородичей не забыл. Помогал устраиваться в Петербурге эстонцам, которые из Эстляндии бежали. Содействовал становлению эстонских национальных обществ. Скончался в 1891 году, похоронен на Смоленском лютеранском кладбище.

Решили эстонцы с новым пастором тогда новый храм строить, да такой, чтобы разнеслась слава далеко за пределами Петербурга. Чтобы и на родине услышали, что воспрянул эстонский народ от 700-летнего рабства. Но одного субъективного желания мало. Должно было много векторов совпасть, чтобы этническая революция победила, хотя бы в отдельном взятом городе Петербурге.

Вот какой вектор помог. 1830—1850-е годы – эпоха строительства армейских церквей в Петербурге. Царь Николай I извлек уроки из декабрьского восстания 1825 года. Гвардейцы поддержали мятежников. Тревожный сигнал. Для исправления ситуации стали строить храмы. Духовную язву врачевать. В идеале, каждому гвардейскому полку – свой храм. Не только место молитвы, но и символ единения – с полком, царем, Отечеством. Памятник боевой славы. Хранилище реликвий. Ну и способ подчеркнуть близость ко двору – у кого краше храм, у кого ближе ко дворцу стоит. Преображенскому полку построили Преображенский собор (1832 г.), Измайловскому полку построили Измайловский Троицкий собор (1835 г.), Семеновскому полку – Введенский собор (1842 г.), Конной гвардии – Благовещенскую церковь (1849 г.), лейб-гвардии Егерскому полку – Мироновскую церковь (1855 г.) и т. д.

Православные служивые получили место духовного окормления. Стали думать, что делать с инославными. В столичных частях служили рекруты из западных губерний, лютеране. Нельзя, чтобы они остались неохваченными этой программой церковного строительства.

Троицкий Собор Измайловского полка. Июль 2010 г. Фото автора.

И вместо скромного домика к 1860 году воздвиглось в Коломне, на Офицерской улице (ныне – улица Декабристов), представительное здание сакрального назначения. Эстонская церковь. Для эстонских солдат. Не поскромничали униженные и оскорбленные. Начиная с проектной стадии бросается в глаза нерасчетливая щедрость в затратах. Проект храма заказали не студенту какому-нибудь. Казалось бы, бедные селяне, солдаты да извозчики, должны были бы каждую копеечку считать. На проекте могли бы сэкономить. Но не стали. А заказали проект профессору архитектуры Петербургской академии художеств Гаральду Боссэ. Самому дорогому придворному (с 1858 г. – архитектор Высочайшего двора) архитектору, который заказы только от царской семьи да высших сановников империи принимал. Допустим, Гаральд Эрнестович родился в Лифляндии, так что мог снизойти до земляков, уважить просьбу. Если бы например, ему особо больше делать нечего было. Но не задаром же. К тому же он был просто завален работой на Высочайшую семью. Находился в зените своей славы, на пике карьеры. Именно в это время работал над созданием загородных резиденций для великих князей Николая (Знаменка) и Михаила (Михайловка) Николаевичей.

И все-таки заказ от эстонского прихода он принял. Смело экспериментировал стилями и материалами, опирался на опыт европейской практики. Для церкви подготовил проект в неороманском стиле. Практично к решению подошел – и с теоретической, и с жизненной точки зрения. «По моему внутреннему убеждению, строгой простоте и духу реформатского учения более всего соответствует стиль романский. Простота форм и отсутствие штукатурки как нельзя более характеризуют серьезное назначение постройки. Задающиеся профили весьма практичны в нашем всеразрушающем климате. Выгода была и та, что кирпичные постройки не требуют усиленного ежегодного ремонта»[126]. В общем, для строгого и простого обряда строгий и простой храмчик за 65 тысяч рублей серебром, в неороманском стиле, чтобы строгости обряда соответствовал. Ну и чтобы штукатурить не надо было часто. И небесам потрафил, и земному дань отдал. «Здание вмещало 800 человек и снаружи было украшено перспективным порталом и колокольней высотой 18 саженей (~40 метров) со шпилем, покрытым цинком. На фасаде все выступающие части были сделаны из фасонного кирпича. Д. И. Иенсен исполнил терракотовые украшения… Внутри она выглядела довольно скромно: облицовка „под дуб", две люстры, хоры, резная кафедра и большое распятие. Хорошую акустику создавали перекрытия из деревянных балок»[127]. Финансирование строительства храма и дома при ней взяла на себя в значительной степени царская казна.

Построили здание в рекордные сроки – за год. В Иванов день 1859 года пастор К. Лаланд заложил первый камень Иоанновской (Яновской) церкви, а в ноябре 1860 года он уже освятил готовый храм. Скорость постройки – от фундамента до шпиля – удивительная для XIX века. Главный православный храм столицы – Исаакиевский собор – строили почти 50 лет. А церковь для эстонских солдат и чернорабочих – внушительных размеров кирху по проекту придворного архитектора – построили за год. И в значительной степени за счет государства. Вот тебе и «тюрьма народов». Почему же эстонцам так повезло? Откуда такая щедрость? Какой-то третий вектор могущественной силы проглядывает за всеми этими чудесными метаморфозами. Возможно, секрет в том, что эстонцам покровительствовал барон Егор Федорович фон Мейендорф, командир всей гвардейской кавалерии, да к тому же президент Генеральной консистории.

Эстонская церковь Святого Иоанна.

Мыза Кумна – наследственное владение Мейендорфов – сохранялась в их собственности до 1940 г. Современный вид. Июль 2010 г. Фото автора.

Егор Федорович Мейендорф родился в 1794 году на мызе Охт (эст. Охту) близ Ревеля. Ему, не просто эстляндцу, но внуку командира голштинских драгун, любимого полка Петра III, было гарантировано блестящее будущее. Разумеется, служил он в гвардии и быстро продвигался по службе. Служба проходила, как водится, традиционно – между балами и игрой. К тридцати годам считался лучшим танцором Ревеля, завидным женихом (и конной гвардии полковник, и метит в генералы). «Ревель тогда славился гостеприимством, красавицами и танцами. Балы у губернатора барона Будберга, графа Буксгевдена, барона Деллинсгаузена, графа Мантейфеля были изящны; редко проходил день без танцев… Из числа молодых жен всех более блистали графини Мантейфель, а из девиц – графиня Тизенгаузен. Танцоры были почти исключительно одни военные, всех полков гвардии и армии; на бал являлись всегда в чулках и башмаках; в красных мундирах были два кавалергарда и шесть конногвардейцев. Лучше всех танцевали граф Ферзен и барон Мейендорф»[128]. Ничто не выдавало пока в молодом повесе того священного огня, который освятил его зрелые годы и передался по наследству внукам и правнукам. В польскую кампанию 1831 года Егор Федорович Мейендорф совершил свой главный военный подвиг. Собственно, подвиг состоял в диалоге. В одном бою польский офицер сделал в него два выстрела, но ни разу не попал. В третий раз пистолет дал осечку. Поляк отбросил пистолет и с изумлением заметил русскому офицеру: «Re respect aux braves» («Почтительность подобает храбрецам»). Но Мейендорф этой похвалы не оценил. В ответ он произнес: «Je meprise le respect dun rebelled» («Я презираю почтительность мятежника»), после чего хладнокровно зарубил поляка. Вот так – поговорили, поговорили как рыцари, а потом – хрясь! И нет поляка… Яркий этот диалог-подвиг произвел на государя Николая I большое впечатление, и именно поэтому он взял барона к себе флигель-адъютантом и назначил командиром лейб-гвардии Конного полка. Тут незаметно для барона что-то перевернулось в его душе – шутка ли, убить безоружного, фактически сдавшегося человека… И разгорелся священный огонь. Генерал стал истово верующим человеком. В лютеранском смысле. Например, он заказал Петру Клодту памятник Мартину Лютеру и поставил его на высоком постаменте недалеко от своей мызы Кумна в Эстляндии.

Памятник Мартину Лютеру близ Кейла (уничтожен в 1949 г.). Авт. – П. Клодт.

Яновская церковь, вид со стороны двора. Современный вид. Апрель 2010 г. Фото автора.

В 1840-е годы генерал-адъютант, командир гвардейской кавалерии, обер-шталмейстер высочайших дворов – он был назначен императором президентом Генеральной консистории евангелическо-лютеранской церкви империи, то есть стал фактическим главой лютеранской церкви в России. Такая у лютеран вера – во главе высшего органа церковного управления, аналога Священного синода, и обер-шталмейстер может побыть. Хороший человек, и ладно. Барон Мейендорф устроил Корнелия Лаланда пастором в свою дивизию, когда тому некуда было податься. Потом храм решили вместе строить. Злые языки говорили, генерал старается вовсе не из чистой религиозности. Кажется, пустые сплетни. Он был женат на Ольге Потемкиной, хоть и немке по происхождению (урожд. Брискорн), но православной. И дети все у них были православными. Последний в роде он оставался в лоне церкви своих рыцарских предков. Вот и хотел память оставить. Чтобы смотрели потомки на монументальные памятники и архитектурные сооружения, созданные по его заказу и под его покровительством, и вспоминали – был-де такой президент консистории Евангелическо-лютеранской церкви Егор фон Мейендорф. Внуки и правнуки барона все очень религиозными оказались, пусть и православными. Явно от него огонь перекинулся. Правнук его священник Иоанн Мейендорф – один из основателей автокефальной Американской православной церкви. Другой правнук Владимир Родзянко – архиепископ Калифорнийский и Сан-Франциский Василий. Правнучка Алена Слободская, урожденная Лопухина, – автор православной «Азбуки», по которой тысячи детей русских эмигрантов второй волны учились русскому языку в Америке. А память? Что ж. Егор Федорович, конечно, давно и успешно забыт. И в Эстонии, и в России.

Памятник Лютеру снесли еще в 1949 году. Церковь на Офицерской (ныне – Декабристов) улице обезобразили и превратили в склад. Но городское предание гласит, что фигуру царя Николая I для конной статуи на Исаакиевской площади Клодт лепил с барона Мейендорфа. На Лютера был непохож. Но для императора сгодился. Так что какая-то память осталась. А церковь, кстати, восстанавливают на средства, выделенные правительством Эстонии.

Источник