Он упрямый...

Рак – болезнь хреновая. И для больного, и для его окружения. Деду было за 80, рак у него был выявлен на поздней стадии, и все врачи, так или иначе принимавшие участие в его лечении, сошлись в одном: пациент неоперабелен, да и вообще, неизлечим. Выписали обезболивающие и отправили домой. Умирать.

***

Умирал дед долго.

Настал момент, когда в доме у него постоянно приходилось находиться кому-нибудь из родных. Днём и ночью. Обезболивающие уже не справлялись, и деда корёжило от боли. Боль не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Он не мог уже спокойно ни лежать, ни сидеть, ему приходилось постоянно менять положение, двигаться, ходить, хотя на это уже не почти не было сил. Покормить, напоить, уколоть, поднять, отвести, посадить, уложить, укол, таблетка, глоток чая, две ложки каши «через не могу», посадить, отвести, укол, таблетка… Бывало, он ненадолго засыпал, и тогда у того, кто был рядом, появлялось минут 15-20 передышки. Потом всё повторялось. Глоток чая, ложка творога, укол, таблетка…

В последнюю ночь рядом с дедом был я. Укол, таблетка, глоток воды. Он лежит, я сижу рядом, смотрю на ковёр на стене. Глаза слипаются. Тишина. Только его неровное, с присвистом дыхание да тиканье часов на стене.

- Помираю я, внучек, – очень тихо сказал дед. Я вздрогнул от неожиданности. Глаза его сквозь полуприкрытые веки неподвижно смотрели на меня. Не было в этом взгляде ничего. Ни отражения непрекращающейся боли последних месяцев, ни беспомощности, ни горечи, ни страха – ничего из того, что я видел в них в последнее время.

- Держись дед, я с тобой, – тихо ответил я и взял его за руку. Запястье его было сухим и холодным. Он слегка сжал мои пальцы своими и слабо, еле заметно улыбнулся. На большее у него уже не было сил.

Дыхание его становилось всё слабее, всё тише. Пальцы разжались. Тишина. И только часы на стене продолжали тикать. Громко. Очень громко. Теперь это был единственный звук, нарушавший предутреннюю тишину. Три пятнадцать.

***

К вечеру я наконец добрался до своей постели. Последние несколько шагов я сделал в темноте. Держать глаза открытыми было уже невозможно. Уснул я, наверное, еще до того, как моя голова опустилась на подушку.

И снова тишина. Лишь тихий шепот ветра в ушах. Теплого, спокойного ветра, какой бывает, когда летишь над пустыней. Я и лечу над пустыней. Вверху – небо. Ослепительно синее в зените и постепенно выгорающее ближе к горизонту. Подо мной - ровная, гладкая поверхность от неба до неба. Я опускаюсь ниже и вижу, что она покрыта мелкой сеткой трещин. Бескрайняя. Горячая. Безжизненная.

Хотя нет. Там, вдалеке, что-то движется по ней. Короткая тень. Ближе. Теперь я вижу и того, кто её отбрасывает. Это человек. Ещё ближе. Дед…

Изменился. Похорошел. На вид – лет 50. Высокий, подтянутый, цветущий мужчина с роскошной седой шевелюрой, которую слегка треплет ветер. Настоящий полковник! Только глаза… Ясные, широко распахнутые и… растерянные. Глаза ребенка. Ребенка, который впервые остался один в большом доме и ещё не понял, восхищаться ли ему своей свободой или испугаться своего одиночества.

Пытаюсь окликнуть его. Ничего не выходит. Он не слышит меня. Да я и сам себя не слышу. Мой крик безмолвен. Я встаю прямо перед ним. Он смотрит сквозь меня, поднимает руку к глазам, прищуривается, обводит взглядом горизонт. Потом, видимо выбрав направление, идёт. Сейчас он заденет меня плечом. Нет, не задел. Прошёл насквозь. Пытаюсь увидеть свои руки. Их нет. Ног тоже. Я не вижу свое тело. И не чувствую его. Меня нет? Спокойно, спокойно. Я вижу, слышу, чувствую ветер. Я чувствую, что он тёплый, и я даже чувствую его запах. Запах тёплого весеннего ветра пустыни. И я чувствую чью-то улыбку. Широкую и добродушную.

- Ты кто? – спросил я, не очень надеясь на ответ.

- Тот, кто должен его проводить, - услышал я незамедлительно. Хотя «услышал» - это не совсем верно. Слова ощущались сразу всему чувствами.

- Куда?

- Сейчас покажу.

В тот же миг мы поднялись очень высоко над поверхностью. Дед стал крохотным, а потом и вовсе неразличимым. У самого горизонта показалось крохотное темное пятнышко, к которому мы стали быстро приближаться. Через секунду мы были на месте. Небольшой скверик, окруженный аккуратно подстриженной живой изгородью в рост человека, в которой был проход с зеленой аркой. Мы «прошли» внутрь…

Маёвка. Это слово было первым, что пришло мне в голову при виде этого места. Парк. Большой. Зеленые поляны в окружении высоких деревьев. На полянах здесь и там сидели небольшими компаниями люди, выпивали, закусывали, что-то рассказывали друг другу, смеялись, кто-то наигрывал на гитаре, кто-то пел. Много детей. Озёра с лодками, рыбаками на берегах и парочками, сидящими в тени плакучих ив. Аллеи. Беседки. Фонтаны. Мы проносились сквозь этот бесконечный парк всё быстрее, и я каким-то немыслимым образом успевал воспринимать окружающее меня. За мгновенье я увидел, услышал, осознал и почувствовал всё и всех. Меня накрыла волна всезнания и какого-то нечеловеческого восторга. В какой-то момент мне показалось, что еще чуть-чуть, и огромный поток информации, прошедшей через моё сознание, просто разорвет меня, или растворит, и я стану сразу всем, я стану этим восторгом… Но перестану быть собой. И мне стало страшно. В тот же момент всё прекратилось, и я опять видел майский парк со старой фотографии.

Я почувствовал, что мой спутник снисходительно улыбается. Как будто старый друг, работающий инструктором по прыжкам с парашютом, которого я долго уговаривал прыгнуть со мной первый раз. А когда он наконец согласился, я наотрез отказался прыгать, увидев бездну в проеме люка. И из-за моего страха эта бездна так и осталась для меня несбывшейся мечтой, до которой оставалось сделать один шаг. А для него она была домом. И он знал, что я не прыгну. Потому что время моего прыжка ещё не настало.

- Это что, рай?

- Можно и так назвать, почему бы и нет? – ответил мой невидимый собеседник.

- Такой странный…

- Что же в нём странного?

- Он… Как бы поточнее сказать… Как будто старая раскрашенная фотография. Точно, здесь у всех такой вид, как будто сейчас 50-е - 60-е годы прошлого века. Маёвка в раю! – Я рассмеялся. Потрясение от пережитого блаженства прошло, и мне почему-то стало стыдно. Словно я только что под кайфом пробежался голышом по всему городу, и теперь пытался спрятать свою наготу и свой стыд под плащом циничного, грубоватого юмора.

- Это его рай. Только его. И то, какой он есть и каким он будет, решать только ему.– Произнес мой собеседник спокойно и безапелляционно, так, что сразу всё стало понятно и не хотелось больше ни спрашивать, ни спорить на эту тему.

Через мгновенье мы уже были очень далеко от «парка», он затерялся где-то на горизонте, и я вновь увидел деда, идущего по поверхности пустыни.

- Так ты Бог? – спросил я, заложив над поверхностью крутой вираж, и притормозив, круто развернулся на 180 градусов в надежде всё-таки увидеть того, кто, казалось, постоянно находится у меня за спиной. И, естественно, никого не увидел. Только опять почувствовал его улыбку.

- Ну почему же сразу Бог? – он не переставал улыбаться, - Я всего лишь проводник. Проводник твоего деда. И сейчас я должен проводить его туда, где его ждут.

- А почему ты его не ведёшь туда? – я не видел, где был «парк», но каким-то образом понимал, что дед идёт совсем не в том направлении, откуда мы только что вернулись.

- Не могу.

- Как это так?

- Очень просто. Не могу, потому что для твоего деда меня нет.

- То есть?

- Он в меня не верит. Не просто не знает о моём существовании, или сомневается, или боится встречи со мной. Он не верит. А неверие, скажу я тебе, очень серьёзная сила. Иногда даже серьёзнее, чем вера. И переубедить его невозможно. Ты ведь знаешь, какой он упрямый… Тут я бессилен. Что бы я ни делал, меня для него нет. И всё. Точка!

- И что теперь, он никогда не доберется туда?

- Ну почему никогда? Когда-нибудь доберется. Может быть…

Я смотрел на деда, уходящего все дальше от своей цели, и каждый его шаг наполнял меня болью и отчаяньем. Нет. Так не может быть. Так не бывает. Мысли с грохотом нагромождались друг на друга, как льдины. Льдины с изломанными и острыми, как акульи зубы, краями. Они впивались в сознание, они заполняли меня без остатка. Мне захотелось спрятаться от них, в темноту, в никуда, сжаться в микроскопическую черную точку без размеров и чувств. И я сжимался в эту самую точку, в нечто бесконечно малое и темное, я поглощал сам себя, как черная дыра, пока не превратился в ничто. Меня больше не было. Была только боль. И был страх. И отчаянье. Всё. Выхода нет. Нет. Нет…

- Нет, ты неправ! Выход всегда есть, – голос моего спутника вернул меня к действительности. Я снова парил над пустыней в незримой компании улыбчивого Проводника. О пережитом кошмаре напоминало лишь ощущение ледяной, звенящей пустоты внутри меня. И это было приятно. Словно из меня выбили, вытрясли, вымыли, выжали всё, чем, казалось, я был. Мысли, чувства, воспоминания, обиды, надежды. Всё то, что так долго и заботливо копилось мной всю жизнь, и было мне так дорого, оказалось совершенно бесполезным хламом. Мусором, который я считал собой и который так боялся потерять. А теперь, когда его не стало, я ощущал пустоту и ясность. Понимание и невероятную осознанность. Уверенность и решимость. Я знал, где выход.

Я всё ещё чувствую этот запах. Запах тёплого весеннего ветра пустыни. Я не вижу своего тела. Потому что у ветра его нет.

Я подул. Подул в сторону своего деда. Подул со всей своей свежей силой, и, настигнув его со спины, едва не сбил с ног. Дед повернулся ко мне. Теперь я дул ему в лицо. Он зажмурил глаза и вдохнул полной грудью. И я наполнил его грудь собой. Своей ясностью, своей уверенностью, своей бесшабашной юной силой. Он открыл глаза и я увидел в них всё. Всё, что ощущал я, отразилось в его глазах. Дед смотрел прямо на меня и улыбался. А я продолжал дуть, петь, кричать и смеяться. Остановить меня было невозможно. И тут дед запел.

Гремя огнем, сверкая блеском стали
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведёт!

И он пошёл. Пошёл туда, откуда я дул. Туда, где его ждали. А я всё дул и дул ему в лицо, трепал его шевелюру, уносил прочь отзвуки слов его песни, и сам уносился прочь вместе с ними. Туда, где ждали меня. И, обернувшись напоследок, глядя в его удаляющуюся спину, я спросил:

- Долго ему идти?

- Долго, - ответил, устало улыбнувшись, Проводник.

- Но он ведь дойдёт? Ведь он знаешь какой? Он…

- Знаю. Он упрямый. Он дойдёт.

***

На следующий день были похороны. Такие, какие должны быть у настоящего полковника. Небольшой военный оркестрик, почетный караул с карабинами, боевые награды на бархатных подушечках, короткая прощальная речь на кладбище, три залпа в воздух, горсть земли на крышку гроба, тяжелые вздохи родных, скупые слезы немногочисленных однополчан, крестящиеся и причитающие старушки, и золотистые лучи ласкового сентябрьского солнышка, пробивающиеся сквозь дубовую листву. Всё, как положено. Хотя тому, чьё тело было только что предано земле, было уже всё равно. Сквозь тонкую ткань окружающей меня реальности я видел уходящую к горизонту фигуру деда. Он шёл бодрым шагом, не сомневаясь и не оглядываясь, шёл навстречу ветру, шёл по бесконечной, безжизненной пустыне, шёл туда, где его ждали. Я был спокоен за него.

Он упрямый. Он дойдёт.

(С) ZombioZ. 2011.