Операция «Зимнее волшебство» (свидетельства очевидцев, фото и видео)

Операция «Зимнее волшебство» («Зимние чары», нем. Operation Winterzauber) — карательная антипартизанская операция, проведённая прибалтийскими и украинскими коллаборационистами в период с 16 февраля до начала апреля 1943 года[источник не указан 74 дня] в треугольнике Себеж — Освея — Полоцк[1] на севере Белоруссии (Дриссенский, Освейский, Полоцкий, Россонский районы) и в Себежском районе Псковской области . В СССР события получили название «Освейская трагедия»

А угнали нас страшно. Самолеты облетели нас, много так. Лес и деревню облетели. Ну мы уже слышали, с Белоруссии вой шел, и пожарища, и перья летело, пух, ну, они же все разрывают там. И коровы мычали, люди, слышно, стон человеческий уже с Грошева, рядом же деревня, Тишков, где наша бабушка.

Е.: …[…] Это февраль месяц был. Февраль месяц был, и очень холодно было. Я помню, столько волков было, развелось откуда-то. У нас никогда не было, а потом их уйма была.

К.: Это вот Ваших бабушку с дедушкой тогда…..?

Е.: Тогда нашу бабушку…в Тишкове, да, и с детьми, ну, других там маленьких деток. И они загнали в один сарай там, около Латвии где-то. Ну, дальше деревни, да. И в этом сарае они закрыли все кругом и облили бензином, и заживо. Потом вот люди в Латвии слышали, как стон шел, страшный стон. Там крик шел. И, говорят, видно, они подрывались (потом уже эти наши из Латвии говорили), что они подрывались под… ну, под стенку. Видно, что подкоп был. Но выйти никто не смог. Они плотно прижавшись, говорят, друг к другу таким кружком. Ну, прижимались, чтоб не так пекло, наверное….А нас, нас… тогда нас, нас уже на другой день, вот бабушку нашу раньше выгнали с Тишково…

Задачи и цели операции

Целью операции было создание нейтральной зоны отчуждения без жителей и населённых пунктов шириной 40 км между Дриссой на юге, Зилупе и Смольнаталь на севере и охватывало район Освея — Дрисса — Полоцк — Себеж — Россоны (Белоруссия, Россия). Эта полоса земли без населения должна была лишить партизан их опорных пунктов.

Операция «Зимнее волшебство»: Нацистская истребительная политика и латвийский коллаборационизм

Автор Александр Дюков

Во время нацистской оккупации Белоруссии на территории этой республике было проведено более 130 крупных карательных операций.1 Официальной целью этих операций была борьба с оказывавшими сопротивление оккупантам советскими партизанами; результатом их становилось массовое уничтожение местных «расово неполноценных» жителей. Операция «Зимнее волшебство», проводившаяся в феврале — марте 1943 года в белорусско-латвийском пограничье, была одной из многих нацистских карательных операций. Однако имела место и специфика: основной ударной силой здесь были не немецкие подразделения, а латышские полицейские батальоны. Сама же операция, по наблюдению израильского историка А. Шнеера, приобрела для латвийских коллаборационистов характер своеобразного «похода за рабами».2 Не менее интересным является тот факт, что по времени эта карательная операция четко совпадает с началом формирования Латышского добровольческого легиона СС. Введение в последние годы в научный оборот значительного числа новых документальных источников3, дает возможность более подробно, чем ранее исследовать историю карательной операции «Зимнее волшебство». Результат этого исследования мы предлагаем читателю. Значение Россонско-Освейской партизанской зоны Операция «Зимнее волшебство» затронула четыре граничащих с Латвией района Белоруссии: Дриссенский, Освейский, Полоцкий и Россонский. На этой территории к началу 1943 года располагался достаточно обширный край, контролируемый советскими партизанами — т.н. Россонско-Освейская партизанская зона. Географическое положение на стыке границ Латвии, Белоруссии и России предопределило важное стратегическое значение этого партизанского края, служившего своеобразным плацдармом для развертывания советского партизанского движения на территории Латгалии. Согласно агентурным данным абвера, в начале 1943 года в районе Освеи находились латышский партизанский отряд численностью около 80 человек (упоминание о нем впоследствии встречается в отчетах о проведении операции «Зимнее волшебство») и значительные (общей численностью как минимум до 500 человек) белорусские партизанские формирования.4 По всей видимости, немецкая разведка недооценивала численность сосредоточенных в партизанском крае сил сопротивления: в советских документах упоминается о том, что во время операции «Зимнее волшебство» карателям противодействовали 12 партизанских бригад, то есть не менее 1500 — 2000 человек.5 Однако значение партизанского края оккупационные власти оценивали правильно. «Наличие большого скопления партизан в Россонах означает все возрастающую опасность, — говорилось в докладе начальника айнзатцгруппы «Б», направленном в Берлин. — В результате этого подвергается риску дальнейшее пополнение и снабжение северной части центрального участка фронта. Из этого вытекает создание благоприятной обстановки для проведения операций Красной Армии в тылу немецких войск».6 Первая в 1943 году попытка ликвидации партизанского края была предпринята оккупационными властями в январе 1943 года. Операция получила кодовое название «Заяц-беляк»; в ней были задействованы 201-я охранная дивизия, 8-й полк СС, подразделения 281-й охранной и 391-й учебно-полевой дивизий.7 Трудно сказать, насколько эта операция была удачна со стратегической точки зрения, однако для мирного населения партизанского края она обернулась страшной трагедией. По подсчетам партизан, только в период с 25 января по 16 февраля 1943 года в Россонском районе было сожжено 260 жилых домов, расстреляно и сожжено заживо 1245 человек, в том числе 216 мужчин (включая стариков), 815 женщин и 214 детей.8 Очевидно, что подавляющее большинство уничтоженных советскими партизанами не было. Таким образом было наглядно продемонстрировано истребительное содержание нацистских «антипартизанских операций». Операция«Зимнее волшебство»: цели и средства > Операция «Зимнее волшебство» по замыслу оккупационных властей должна была стать дополнением к операции «Заяц-беляк». Ее стратегической целью было создание «нейтральной зоны» в районе белорусско-латвийской границы; таким образом должно было быть блокировано распространение деятельности советских партизан на территорию Латвии. Белорусский историк А. Литвин пишет, что ширина «мертвой зоны» должны была составить 40 км.9 Захваченные же во время операции советскими партизанами военнослужащие полицейских батальонов утверждали, что «мертвая зона» должна была составить 30 км.10 Как бы то ни было, уже сама постановка задачи о создании «нейтральной зоны» предопределяла массовое уничтожение находившихся в зоне операции деревень и значительной части местных жителей. Не приходится сомневаться, что это четко осознавалось как руководителями операции, так и непосредственными исполнителями. Операция планировалась и проводилась под общим руководством высшего руководителя СС и полиции в Риге (рейхскомиссариат Остланд) обергруппенфюрера СС Ф. Еккельна. Первоначально в операции были задействованы семь латышских полицейских батальонов, один украинский полицейский батальон, полицейская рота СС, немецкие зенитные части и полубатарея артиллерийского дивизиона, два немецких взвода связи и авиагруппа особого назначения.11 Показательно, что немецкие подразделения и украинский полицейский батальон не были включены в состав боевых групп, составив, таким образом, своеобразный резерв командования. Ударной силой карательной операции должны были стать латышские полицейские батальоны. По состоянию на 6 февраля 1943 года в операции планировалось задействовать 273-й, 276-й, 277-й, 278-й, 279-й, 280-й и 281-й батальоны.12 За исключением 273-го батальона, сформированного в июле 1942 года, остальные батальоны были частями нового формирования: они создавались в декабре 1942 — январе 1943 гг. Личный состав этих батальонов составляли в большинстве своем бывшие бойцы «самоохраны».13 По всей видимости, часть из них участвовала в акциях по уничтожению евреев летом 1941 г., а так же в преследовании советских «окруженцев» и просоветски настроенных жителей Латвии. Уже в ходе операции к ее проведению привлекались новые формирования: спешно сформированный 282-й латышский «охранный» батальон, 2-й литовский полицейский батальон, рота 36-го эстонского полицейского батальона. Состав боевых групп несколько изменился: в них были включены подразделения украинского и литовского полицейского батальонов, немецкая полицейская рота СС и немецкий моторизированный взвод жандар-мерии.14 Таким образом, моноэтничный состав карателей был разбавлен; по оценкам советских партизан в целом латыши составляли 3/4 от общего числа карателей15, а в боевых группах — и больше. Боевым группам были также приданы айнзатцкоманды полиции безопасности и СД под командованием оберштурмфюрера СС Краузе и гауптштурмфюрера СС Кауфмана общей численностью 210 человек. В приказе Ф. Еккельна от 15 февраля 1943 года отмечалось: «Начальник полиции и СД дал задание одновременно с наблюдением в уже прочесанных местностях произвести также чистку от всех оставшихся бандитов и подозреваемых в бандитизме лиц. К обеим группам с этой целью прикомандированы особые айнзатцкоманды полиции безопасности и СД... Бандитов и подозреваемых расстреливать. Всех остальных лиц, если только они работоспособны, включая пригодных детей, СД в тесном взаимодействии с воинскими частями надлежит доставлять в тыл».16 Упоминания (весьма многочисленные) об этих подразделениях мы находим и в документах низового звена; так, например, в датируемом 27 февраля 1943 г. оперативном приказе 276-му, 277-му и 278-му латышским полицейским батальонам предписывается «операцию по прочесыванию вышеназванных областей проводить при тесном взаимодействии с оперативными командами СД».17 Персональный состав этих «оперативных команд» к настоящему времени остается неизвестным, однако не исключено, что в их состав входили представители знаменитой «команды Арайса». Намек на это содержится в протоколе допроса служащего гражданской оккупационной администрации А. Хартманиса.18 Ход операции «Зимнее волшебство» Операция «Зимнее волшебство» началась 16 марта 1943 года. Насколько можно понять, наступление карателей стало неожиданностью для советских партизан; из донесений боевой группы «Берта» следует, что подчиненные ей латышские полицейские батальоны выполнили поставленные им задачи без единой потери. Число убитых «бандитов» составило 15 человек, но ни одной единицы оружия захвачено не было.19 Похоже, что боевых столкновений с партизанами не было вообще; зато убийства местных жителей начались в первый же день операции. Описание использовавшегося с самого начала операции алгоритма действий карателей дано в датируемом летом 1943 года письме генерального комиссара Риги О. Дрекс-лера: «Кампания разворачивалась следующим образом: входя в село (вначале не было никакого сопротивления), тотчас расстреливали подозреваемых в партизанской деятельности. Таковыми считались почти все мужчины в возрасте от 16 до 50 лет.... Сразу (за воинскими частями) шло СД, которое действовало приблизительно так: расстреливало всех остальных подозреваемых. Стариков и немощных, которые отставали в пути, расстреливали. Остальным, в большинстве своем жителям и детям, предстояло пройти так называемую «вторую фильтрацию». Тех, кто не в состоянии были продолжать путь, расстреливали... Деревни грабили и сжигали еще до прибытия хозяйственных команд, занимавшихся доставкой ценностей в безопасное место».20 То, что описанный Дрекслером алгоритм действий карателей соответствовал действительности, можно увидеть на примере захваченного в первый же день операции села Росица и окрестных деревень. Вопреки данным немецкой разведки, согласно которому Росица являлась опорным пунктом «бандитов»21, партизан в ней не оказалось. Тем ни менее оперативная группа СД уничтожила 206 жителей села.22 Помимо этого в Росицу в течение нескольких дней пригоняли жителей окрестных деревень для «вторичной фильтрации». Часть из них впоследствии была угнана в концлагерь Саласпилс, а часть — сожжена в местном костеле вместе с двумя католическими священниками. В публицистической литературе утверждается, что в общей сложности в Росице было уничтожено более 1500 человек23; по всей видимости эта цифра преувеличена, однако в любом случае речь идет о сотнях уничтоженных карателями мирных жителей. В акциях по уничтожению местного населения принимали участи не только оперативные команды СД, но и латвийские полицейские батальоны. Сохранилось распоряжение командира одной из боевых групп: «В случаях, когда из-за отсутствия в непосредственной близости СД расстрелы необходимо проводить при помощи войск, экзекуции должны проходить в домах. Трупы следует покрывать соломой или сеном и там же сжигать».24 В донесении 278-го латышского полицейского батальона отмечается, что уже в первый же день операции, 16 февраля, «продвигаясь через д. Лимовку и дальше, рота ликвидировала около 100 бандитов и бандитских пособников, сожгла указанную деревню, так как в это время СД действовала в другом населенном пункте».25 В направляемых в Центр партизанских шифрограммах рисовалась апокалиптическая, но, как нетрудно видеть, соответствовавшая действительности картина. «Немцы и латвийская полиция на своем пути жгут деревни, убивают стариков, женщин, детей, сжигают деревни» (шифрограмма от 19 февраля).26 «10 дней как партизаны ведут бои с латышами и немцами в Дриссенском районе. На своем пути они сжигают все деревни вместе с жителями, сожгли сельсовет Ромсицкий, Сашьянский» (шифрограмма от 25 февраля).27 «Противник занял деревни: Кохановичи, Двинцево, Выш-нарово, Дедино. Население тысячами бежит, два самолета бреющим полетом обстреливают беженцев. Противник массами сжигает людей, не считаясь с их возрастом» (шифрограмма от 28 февраля).28 «Все деревни, прилегающие к большаку Дрисса-Себеж вплоть до реки Свольна, выжжены карателями, а население расстреляно и сожжено; часть бежали, спасаясь в лесах» (шифрограмма от 25 марта).29 В партизанских документах отмечалось, что каратели помимо уничтожения деревень минировали дороги и отравляли колодцы30, превращая таким образом захваченные ими территории в по-настоящему мертвую зону. Также ими осуществлялся угон скота и вывоз сельскохозяйственного имущества. К счастью для местных жителей, в полном объеме реализовать планы операции «Зимнее волшебство» не удалось. К середине марта из-за ожесточенного сопротивления советских партизан (в том числе латвийских) продвижение карателей замедлилось, а в двадцатых числах остановилось. 31 марта Ф. Еккельн издал приказ об окончании операции.31 Вместо планировавшейся 30-40-километровой «мертвой зоны» карателям удалось создать только 15-километровую. Кровавые итоги Подводя предварительные итоги операции «Зимнее волшебство», командующий вермахта в рейхскомиссариа-те «Остланд» генерал В. Бремер в донесении от 20 марта писал: «С 16 февраля в окрестностях озера Освея при поддержке вермахта проводится операция под началом верховного командующего СС и полиции «Остланда». Предварительные данные: в бою погибло 193 бандита, расстреляно 3629 человек, подозреваемых в бандитизме, выслано на работы 6370 человек. Добыто: 2250 голов крупного рогатого скота, 408 лошадей, 158 свиней, 2490 овец, 2154 голов другой живности».32 Спустя четыре дня генерал дополнил эти данные: «Дальнейшие результаты операции в окрестностях озера Освея таковы: погибло 28 бандитов, расстреляно 275 человек, подозреваемых в бандитизме, забрано для трудовых резервов 905 работников. Добытое: 415 голов крупного рогатого скота, 122 овцы, 1 свинья».33 Суммируя эти данные, мы получаем примерные итоги операции «Зимнее волшебство»: 221 убитый партизан, 3904 уничтоженных мирных жителя, 7275 угнанных на принудительные работы. Поскольку данные Бремера введены в научный оборот без ссылки на источник, нам следует сопоставить эти данные с другими источниками. К настоящему времени опубликованы отчеты одной из боевых групп, принимавших участие в операции — группы «Берта» за период с 16 февраля по 24 марта. Согласно этим данным, военнослужащими группы было убито в бою 77 и захвачено в плен 9 партизан, расстреляно («подвергнуто особой обработке») 875 человек, передано СД 1389 человек (часть из них также было уничтожено, но уже СД).34 В более позднем (от 9 апреля) сообщении «Из занятых восточных областей» говорится об 137 партизанах, убитых в бою, 1807 расстрелянных «пособников» и более 2000 человек, угнанных в концлагерь Саласпилс.35 Однако численность собственных потерь, приводимая в этом документе, существенно ниже данных о потерях одной боевой группы, что свидетельствует об их фрагментарности. Проблема заключается в том, что помимо экзекуций, осуществленных непосредственно карателями, имели место (причем в значительно большем количестве) экзекуции, проводившиеся оперативными группами СД. По всей видимости, в сообщении от 9 апреля приводятся только сводные данные боевых групп, без учета деятельности оперативных групп СД.   Расстрел мирных жителей командой СС Общих советских данных о результатах операции «Зимнее волшебство» также не существует. Партизаны достаточно тщательно подсчитывали ущерб после карательных операций, а поскольку в этих подсчетах участвовало местное население, их можно считать весьма точными. Однако к настоящему времени в научный оборот введены подсчеты ущерба только по одному из районов, затронутых карательной операцией — Освейскому. Согласно этому акту, в районе было сожжено полностью 156 деревень и районный центр Освея, около 4000 жилых домов, 102 школы, 2 церкви и 2 костела, 6 больниц и множество других общественных зданий. Уничтожено населения 3639 человек (в том числе 2118 детей до 12-летнего возраста), угнано на принудительные работы 2615 человек.36 Как видим, данные о количестве расстрелянных несколько ниже данных В. Бремера, а количестве угнанных — значительно меньше. С учетом того, что это данные только по одному из подвергнувшихся нашествию карателей районов, это вполне объяснимо. Карательный отряд возле тел, расстрелянных им советских граждан в одной из деревень Освейского района Витебской области Следует отметить, что в немецких отчетах о карательных операциях данные об уничтоженных людях, как правило, ниже фактических. Так, например, в отчете гебитскомис-сара Борисова об уничтожении деревни Хатынь говорится о том, что деревня была уничтожена вместе «с 90 чел. жителей».37 Однако на самом деле число уничтоженных жителей Хатыни составило 149 человек (все они установлены поименно).38 Причины подобного расхождения понятны: каратели определяли число уничтожаемых ими людей «на глазок», после чего эти примерные цифры суммировались в сводных документах. А вот число угнанных на принудительные работы учитывалось точно. Таким образом, данные о количестве уничтоженных мирных жителей в докладе В. Бремера, по всей видимости, несколько занижены, а вот данные об угнанных на принудительные работы — точны. Судьба угнанных заслуживает отдельного рассмотрения хотя бы потому, что далеко не все из них выжили. В уже упоминавшихся показаниях А. Хартманиса мы находим следующую информацию об их судьбе: «Часть оставшихся в живых граждан, впоследствии доставили в Саласпилский лагерь. Мужей отделяли от жен, затем всех направили на принудительный рабский труд в Германию, детей насильно отнимали от родителей и часть из них распределили между населением Латвии, однако большинство детей были в таком истощенном состоянии, что большинство из них умерло от болезней».39 Точные данные о количестве погибших среди угнанных на принудительные работы установить едва ли удастся, однако, судя по всему, он был велик. Подведем примерные итоги операции «Зимнее волшебство»: более 200 убитых партизан, от 4 до 5 тысяч уничтоженных мирных граждан, более 7 тысяч угнанных (несколько тысяч из которых впоследствии погибло), 156 сожженных деревень и один райцентр, огромное количество угнанного скота, отравленные колодцы, залитая кровью 15-километровая полоса мертвой земли. А вот партизанский край так и не был ликвидирован, по-прежнему создавая угрозу для оккупантов. Латвийская специфика Операция «Зимнее волшебство» была спланирована и подготовлена немецкими оккупационными властями и должна рассматриваться как один из примеров реализации нацистской истребительной политики на оккупированных советских землях. Вместе с тем, нельзя закрывать глаза на то, что эта операция имела весьма четкую латвийскую специфику. Операция проводилась на латвийско-белорусской границе с целью обезопасить латвийскую территорию от действий советских партизан, изолировав немногочисленные на тот период отряды и группы латышских, латгальских и местных русских партизан от «подпитки» со стороны более мощных белорусских партизанских подразделений; подавляющее большинство участвовавших в операции карателей были латышами. Как раз во время операции было принято и широко распропагандировано решение о создании Латышского добровольческого легиона СС, в который впоследствии были включены все латышские полицейские батальоны — в том числе участвовавшие в проведении операции «Зимнее волшебство». Документы советских партизан свидетельствуют, что участвовавшие в операции латышские полицейские батальоны в бою проявляли хорошую устойчивость — что было нехарактерно для коллаборационистских формирований и свидетельствовало о наличии серьезной мотивации сражаться. Отличались латвийские коллаборационисты также и исключительной жестокостью по отношению к своим жертвам. По свидетельству генерального комиссара Риги Дрекслера, украинская полицейская рота, принимавшая участие в «Зимнем волшебстве», «с ужасом наблюдала акцию — мужчины рыдали как дети», тогда как латвийские полицейские, напротив, похвалялись своими «славными делами».40 Латвийские полицейские во время проведения карательной операции в Белоруссии Объяснить это можно сложным переплетением мотиваций. С одной стороны, латышские коллаборационисты в своей деятельности руководствовались русофобскими и антисемитскими мотивами41; оккупационные власти охотно поддерживали эти воззрения. Объявление о создании Латышского добровольческого легиона СС спекулировало на образе врага: «Немецкие солдаты по приказу Адольфа Гитлера освободили вашу родину от большевизма, спасли ваш народ от уничтожения... Большевизм угрожает уничтожением Европы... Вступайте в легион своей родины, чтобы бороться с оружием против большевизма».42 Скорее всего, эти призывы способствовали ужесточению действий «боровшихся с большевиками» карателей из латышских полицейских батальонов. Не исключено, что некоторые из них действительно верили, что таким способом защищают Латвию. Военнослужащие латышского полицейского батальона на учебных стрельбах Не менее важна была и материальная мотивация. Латвийские полицейские получали вполне конкретную выгоду от своих действий. Во время карательных операций они имели возможность грабить деревни и сжигать их еще до прихода немецких хозяйственных команд; об этом с возмущением писал Дрекслер.43 По его словам, в результате латышские полицейские возвращались домой «с богатой добычей».44 Выгодным для латвийских полицейских и зажиточных латышских крестьян оказался и угон мирного населения. Уже в начале марта, чуть более чем через три недели после начала операции «Зимнее волшебство», в латвийских газетах появилась информация о раздаче «подсобных рабочих» из числа угнанных из района операции детей.45 Латышские крестьяне покупали малолетних батраков за 9 — 15 марок в месяц. Полгода спустя детский регистрационный пункт в Риге сообщал: «Малолетние дети русских беженцев... без отдыха, с раннего утра до поздней ночи в лохмотьях, без обуви, при очень скудном питании, часто по нескольку дней без еды, больные, без врачебной помощи, работают у хозяев на несоответствующих их возрасту работах. Своей безжалостностью их хозяева ушли так далеко, что бьют несчастных, которые от голода теряют трудоспособность... их обирают, отбирая последние остатки вещей... когда они по болезни не могут работать, им совершенно не дают еды, они спят в кухнях на грязных полах».46 Разумеется, как справедливо отмечает А. Шнеер, далеко не все латышские хозяева так вели себя с пригнанными в Латвию детьми47, однако не приходится сомневаться, что было достаточно много жителей Латвии, получавших прямую выгоду от оборачивавшихся охотой за рабами карательных операций с участием латвийских полицейских.48 Еще один важный материальный момент заключался в том, что латвийские полицейские за свою «работу» получали значительно больше, чем занимавшие аналогичные должности русские, украинцы или белорусы. Так, например, рядовой латышский служащий полиции получал в день 3 рейхсмарки 80 пфенингов, а белорусский или украинский — всего 80 пфенингов. В случае гибели латвийского полицейского его семья получала ежемесячную пенсию в сумме от 43 до 144 рейхсмарок, тогда как семья украинца или белоруса — от 17 до 60 рейхсмарок.49 Учитывая это, трудно не согласитьсяс наблюдением латышского историка К.Кангериса, отметившего, что «члены латышских полицейских батальонов стали наемниками, которым платят за проведенную работу».50 Заключение История карательной операции «Зимнее волшебство» по-настоящему страшна. Мы не стали давать в этой статье подробные описания престулений, совершенных карателями, несмотря на то, что таких свидетельств сохранилось довольно много. Для историка в данном случае важнее понять, что произошло — хотя и почувствовать масштаб человеческих трагедий тоже необходимо. Исследованная нами операция была одним из практических воплощений нацистской истребительной политики. Политики, основанной на презрении к населявшим советские земли «низшим расам», на стремлении избавиться от одной их части и поработить другую. Однако практическое воплощение этих планов не могло произойти без помощи коллаборационистов. Некоторые из них просто стремились выжить в условиях нацистской оккупации, но были и те, кто пытался воспроизвести нацистские догматы и стать «господами» над презираемыми и одновременно страшащими их иноплеменниками. Коллаборационисты из латышских полицейских батальонов и, впоследствии, Латышского легиона СС, являют собой уменьшенные, порой карикатурные, но от этого не менее опасные копии германских нацистов. Изучение их деятельности требует от ученого немалой выдержки.

Олеся Орленко, Владимир Симиндей

«Угнанное детство»: методология научного поиска

Сбор и изучение воспоминаний малолетних жертв нацистской истребительной политики на Северо-западе СССР был начат более года назад. В феврале 2011 г. исследовательская группа, собранная сотрудниками фонда «Историческая память»,1 провела свою первую научную экспедицию, в результате которой в Белоруссии, в районе города Лепель, были собраны первые интервью. Дальше работа продолжилась на территориях, пограничных между Россией, Белоруссией и Латвией: в Верхнедвинском и Себежском районах, расположенных несколько далее в Великолукском районе и городе Пскове. Часть собранных интервью была записана в Латвии, где живут в настоящее время многие очевидцы карательных операций 1943-1944 гг., оказавшиеся, будучи детьми, в Саласпилсском концлагере. Это исследование выступает как составная часть более широкой программы «Повышение статуса жителей белорусских сожженных деревень»,2 которую реализует Белорусский фонд мира и германский фонд «Память, ответственность и будущее».3

Конечной целью работы, проводимой в рамках относительно молодого для отечественной исторической науки направления устной истории, является выявление и изучение новых источников по истории Второй мировой войны. Значимость рассказов очевидцев событий или явлений своего времени была оценена научным сообществом многих стран Запада. Данное направление можно назвать междисциплинарным, так как оно является сферой исследовательских интересов специалистов из разных областей науки: истории, социологии, экономики, политологии, психологии.4 При этом развитие устной истории уже имеет свою «историю». Этапы ее формирования связаны с эволюцией представлений о показаниях очевидцев как об источнике: его достоверность, процесс создания, методы анализа, способы хранения и доступа.

Думаем, не будет ошибкой утверждать, что родиной устной истории стали Соединенные Штаты Америки. XIX век и позитивистская5 историографическая парадигма ставили особые задачи перед исторической наукой, которые заключались в необходимости написать историю так, как она происходила «на самом деле». Среди других альтернативных направлений в науке стали появляться идеи изучения социальной истории современности. Например, работа, предпринятая Хьюбертом Хау Бэнкрофтом по записи биографических воспоминаний людей, проживавших, чаще всего, на западе США и принадлежавших к разным слоям общества.6 В первой трети XX в. доверие к данному виду источников возросло. Появились проекты, связанные с американской экономической историей, собирались интервью с рабочими крупных заводов и фабрик. В 30-е гг. ХХ в. спонсируемая правительством США литературная программа «The Federal’s Writers Project», целью которой было представить культурное разнообразие страны, стала выделять средства на запись биографических историй американцев. Важность подобной деятельности была осознана и в период Второй мировой войны: в армии США обязательно присутствовали историки, которые вели хронику событий «по горячим следам», записывая, в том числе, беседы с непосредственными участниками военных действий.7 Так специалисты, описывавшие европейский театр военных действий, собрали к концу войны примерно 2 тысячи интервью.

Одним из основателей устной истории в США, который, собственно, ввел в научный оборот этот термин, а также установил контакт с европейскими учебными и исследовательскими центрами, был Алан Невинс.8 Его проект «The Oral History Project» возник в виде идеи еще в 1938 г., но был начат только в 1948 г. в стенах Колумбийского университета, где работал Невинс. Именно в ходе его реализации студенты, собиравшие интервью, впервые стали использовать магнитные пленки для звуковой записи рассказов очевидцев исторических событий.9 После этого крупные университеты США начали открывать аналогичные программы, проекты и отделения устной истории. В 60-х гг. подобные проекты стали объявляться на государственном уровне, с соответствующим размером финансирования: 1961 г. — совместный проект Национального архива США и Библиотеки им. Трумэна, 1965 г. — Гуверовский проект по устной истории и др. В 1965 г. отделение устной истории в Колумбийском университете насчитало 89 национальных программ по сбору рассказов очевидцев.10 В 1967 г. возникла Ассоциация устной истории; с 1973 г. она стала выпускать свой журнал, «The Oral History Review», проводить ежегодные коллоквиумы. Появлялись учебные пособия и документы, содержащие стандартные требования к работе по сбору интервью с очевидцами. Тематика проектов стала сужаться: проводились опросы среди индейского населения США, представительниц движения феминисток, среди чернокожих женщин Америки и др. Уст-ная история продолжала развиваться как в общегосударственных, так и в международных масштабах. Например, в 1980 г. в Колумбий-ском университете начало выходить международное периодическое издание «International Journal of Oral History».

Серьезная школа устной истории сложилась в 60-х гг. в Израиле. В 1953 г. был создан мемориал Катастрофы «Яд-Вашем», представляющий собой комплекс музейно-выставочных, мемориальных, образовательных и научно-исследовательских учреждений. В его архиве и библиотеке хранится большое количество документальных материалов по истории Холокоста. Среди них имеется комплекс аудио- и видеозаписей рассказов очевидцев этих событий. Ассоциации по устной истории создавались в 70-е гг. в Канаде, Мексике, Австралии. В Великобритании один из известнейших исследователей устной истории Пол Томпсон11 выступил инициатором программы, проводимой Британской библиотекой, по сбору интервью — «National Life Stories Collection». В ее рамках представлен, помимо прочих, и проект по сбору рассказов людей, выживших в Холокосте. До того, с 1936 г., компания ВВС основала звуковой архив — «BBC Sound Archive» — в который входили записи передач и интервью с известными людьми, примеры языковых диалектов Великобритании, народная музыка и пр. В Италии появление устной истории в 50-60-х гг. было связано с левыми политическими партиями и движениями. Первые опыты по сбору рассказов посвящены истории рабочего класса и партизанского движения во время Второй мировой войны. В 70-х гг. в Германии на базе Эссенского университета профессор Лутц Нитхаммер проводил исследования жизни рабочих угольной индустрии Рурской области в 1919-1930 гг., записывая со своими студентами интервью. В Испании до 80-х гг. проекты по сбору рассказов очевидцев носили эпизодический характер, как, например, исследования Мерседес Вилланова, ставшей первым президентом Международной ассоциации устной истории (The International Oral History Association).

Устная история как направление стала обсуждаться в ходе семинара по современной истории, проводимого университетом Барселоны. Специальный журнал по устной истории стал издаваться с 1989 г. В Нидерландах же это направление было включено в курс исторической методологии с 1980 г.12

«Санкционированное» внимание к устной истории в СССР фиксируется с 1986 г. До того интервью собирались неофициально, за счет ученых-энтузиастов, и не были введены в исторические исследования на академическом уровне. Старейшими организациями по уст-

ной истории были общество «Мемориал» и клуб устной истории в Московском государ-ственном Историко-архивном институте. Первый официальный центр был открыт в 1989 г. в Московском государственном университете имени М.В. Ломоносова.13 В последние десять-пятнадцать лет в России курс устной истории также стал частью учебной программы во многих университетах.

Таким образом, проект фонда «Историческая память» — это в известном смысле и результат развития данного направления в российской науке. На наш взгляд, основными тенденциями данного развития в современный период являются, во-первых, сужение тематики исследований от общих вопросов к сюжетам, лимитированным хронологическими и географическими рамками. Так, фонд «Историческая память» занимается в рамках проекта по сбору свидетельств малолетних жертв нацистской истребительной политики только карательными операциями 1943-1944 гг., произошедшими на пограничных территориях России, Белоруссии и Латвии. Во-вторых, в последние 10-15 лет сбор источников устной истории в России часто ведется группами международного состава. Также и в работе по сбору интервью, проводимых фондом, участвуют как сами его сотрудники, так и специалисты из России и других стран Европы.

Помимо экспедиций, участники исследовательской группы знакомились с архивными текстовыми и фотодокументами, позволяющими сопоставить информацию советских и трофейных источников (шифровки советских партизан, директивы и отчеты нацистов, газетные статьи и объявления периода германской оккупации, показания свидетелей и захваченных в плен карателей, акты эксгумаций и других экспертиз, фотоснимки карательных операций немецкого происхождения, фотоматериалы первичных расследований нацистских преступлений и др.).14

При выборе методологических основ для непосредственной работы с очевидцами и для собственно проведения процесса беседы необходимо было учитывать дискуссию, возникшую в научном сообществе как по поводу статуса рассказа очевидца в исторических исследованиях, так и по поводу критериев его создания. Главная проблема и, одновременно, задача для организаторов работы и исследовательской группы состояла в том, чтобы создать в научном смысле источник, который будет отвечать высоким дисциплинарным критериям, и которым смогут воспользоваться как историки Второй мировой войны, так и исследователи иных отраслей знаний.

Внимание к подобному вопросу возникало у специалистов разных стран мира по мере развития направления устной истории. Впервые статус очевидца для науки, как и сам процесс создания интервью, был описан Нортоном Крю в 1929 г. Он считал рассказы свидетелей событий достоверным источником, но добиться этого можно было только в том случае, если, по его мнению, специалист, берущий интервью, не станет навязывать свое мнение собеседнику, заставляя его сказать желаемое наводящими вопросами.15 Документы и декларации, содержащие критерии, предъявляемые к процессу записи бесед, издавались американской Ассоциацией устной истории. Вопросы методологии обсуждались на страницах уже упомянутого журнала «International Journal of Oral History», редактором которого был известный историк Рональд Грил, а также на многочисленных коллоквиумах и семинарах.

Не ставя перед собой задачи внести свой вклад в развитие теории и методологии устной истории, авторы проекта выбрали подход, наиболее соответствующий их пониманию исторического процесса, главным действующим лицом которого является человек, и решили следовать рекомендациям, выработанным одной из авторитетнейших в этой области организаций — американской Ассоциации устной истории. Первый рекомендательный документ был издан этим учреждением в 1968 г. Самый недавний датируется 2000 г.16 Критерии, изложенные в последней версии, явились ориентиром для исследовательской группы фонда «Историческая память» в процессе проведения интервью и записи рассказов очевидцев: осознание важности проводимой работы, соблюдение авторских прав на запись с учетом интересов рассказчика, проведение беседы в соответствии с желаниями очевидца (исполнять его просьбу не записывать те или иные фразы, пассажи, не подталкивать его к разговору на темы, которые он избегает и др.). Аудио- и видеозаписи велись на высококачественном оборудовании в формате, предназначенном для архивного хранения. Особым образом хотелось бы отметить тот пункт, в котором говорится, что создаваемые архивы хотя и делаются в рамках проекта с узкой тематикой, но предназначены в будущем послужить материалом для исследований в работах других экспертов, занимающихся схожими вопросами. Команда, собранная фондом «Историческая память», продолжит работу над этой тематикой, а сам фонд приглашает к сотрудничеству заинтересованные научные учреждения и исследователей, работающих в данном направлении.

Важность данной работы и цель записей рассказов очевидцев карательных операций нацистов и коллаборационистов в 1943-1944 гг. связана с дискуссией по поводу статуса источников устной истории для ученых. Социальный запрос на подобный исследовательский материал очевиден. В Европе устные свидетельства стали популярными, главным образом, в связи с развитием изучения истории Холокоста. Активно используются они в исследованиях, посвященных изучению жертв тоталитарных режимов, или, как это называется в англоязычной историографии, проектах по документированию международных прав человека (Documenting International Human Right). К последним можно отнести, например, деятельность российского общества «Мемориал», составление звуковых архивов ГУЛАГа под руководством известного французского историка, советолога Алена Блюма.17 Частично в это направление вписывается и наш проект по сбору свидетельств жертв нацистской истребительной политики (контингент опрашиваемых лиц состоит из тех, кто в 1943-1944 гг. являлись представителями гражданского населения, не состоявшими на службе в армии, и были, к тому же, малолетними детьми). Как выразился известный американский историк, исследователь Холокоста Даниэль Голдхаген, рассказы жертв помогают понять преступность палачей. Таким образом, конец ХХ — начало XXI вв. характеризуется многими учеными, следуя термину, введенному французским ученым А. Вьевьоркой, как «эра свидетеля».18

Критика рассказов очевидцев как источника для работы историка началась одновременно с ростом интереса к данной информации. Немецкий историк Третьего рейха М. Бросцат, начавший свою профессиональную карьеру еще в период нацистской Германии, в своем споре с историком Холокоста С. Фридлэндером говорил, что рассказы очевидцев могут вызвать сочувствие, но не соответ-ствуют критериям, предъявляемым к материалу, с которым работает историк.19 На ежегодных коллоквиумах под эгидой Ассоциации устной истории критики призывали научное сообщество вернуться к архивным документам (Д.А. Шнаппес), говорили о ничтожных результатах, которые приносит работа по записи интервью, и, в итоге, о колоссальной потере времени (П. О'Фаррелл), об антинаучности вмешательства в коллективную память (Л. Тилли).20

Статус устного источника часто оспаривается историками-ревизионистами или, как их называют во французской историографии, «негационистами».21 Историк Фредерик Вормс, автор книги «Философия во Франции в ХХ в. Моменты»22, пишет в статье, посвященной негационизму, о трех аспектах отрицания в связи с использованием рассказов очевидцев.23 Первый заключается в отрицании самого факта события, о котором говорит свидетель. Аргументация сводится к утверждению о том, что данное событие «никогда не происходило», независимо от имеющихся в распоряжении исследователей источников. Второй аспект — дискредитация самого свидетеля. Тут ставится под сомнение факт его участия в описываемых событиях, возможность свидетельствовать о них или достоверность такой информации. Тем самым, по мнению Вормса, критик отрицает любую связь между памятью и историей. Одним из самых распространенных аргументов историков-ревизионистов, ставящих перед исследователями серьезную философскую проблему, является утверждение о том, что рассказчики не могут свидетельствовать о политике уничтожения, поскольку если такие люди и имелись, они все должны быть мертвыми. Раз все, кто говорит о геноциде или убийствах, выжили — значит все было не так страшно. Поэтому-де мы не можем знать, было ли все то, о чем рассказывается в интервью, на самом деле таким ужасным.24 Третий аспект связан с отрицанием наличия в событии, о котором рассказывает очевидец, факта преступления против человечества. В данном случае, если речь идет о каких-либо действиях, разговор ведется о том, что, например, никаких убийств не совершалось, или, например, касательно содержания в концлагере — говориться о «нормальных условиях» существования в нем и т.п.

Особенно уверенно критикуются устные свидетельства, если в распоряжении ученых имеется мало других видов источников по той или иной теме. Данный феномен был замечен многими специалистами, как историками, так и теми, кто занимается смежными гуманитарными исследованиями. По их мнению, это связано с наследием позитивизма, его влиянием на приемлемые для нацистов и популярные среди их апологетов представления о науке. Согласно этим «удобным» представлениям, единственным достоверным источником можно признать только письменный документ, то есть свидетель из науки как бы априори вытесняется. Создающиеся в результате этого «дыры» в истории можно легко заполнить «полезной» интерпретацией документов.25 Еще одной особенностью ревизионистов является их приверженность «(нео)консервативному» течению в общественно-политической жизни и соответствующему направлению в историографии. Такое явление характерно, в том числе, и для демократических стран.26 При этом данное течение позиционирует себя как проявление научной и общественной свободы слова. Крайним проявлением ревизионизма является ситуация отрицания, когда определенная «нежелательная» проблема обходится категорическим молчанием, как если бы она не существовала вовсе.27

Рассуждение о причинах и проявлениях ревизионизма, «негационизма», отрицания в исторической науке занимают исследователей всего мира уже в течение многих десятков лет.28 Невозможно в нескольких словах дать характеристику огромному количеству литературы, появившейся в результате споров на эту тему. Позволим себе привести на страницах нашей статьи интересное наблюдение французского исследователя литературы и текстов Катрин Кокье по поводу «синдрома Улисса» как причины популярности ревизионизма в некоторых обществах. Проявляется он в непременном желании группы людей выйти из исторических событий, особенно если они были сложными, противоречивыми и нанесли социальные травмы, с неким ореолом святости, сбрасывая с себя ответственность за неприглядные события, скрывая поведение, которое в новых условиях стало критиковаться и даже пониматься как преступное.

Подобное поведение, конечно, в той или иной степени характерно как для отдельных людей, так и для многих обществ. Однако, в какой-то момент этот синдром может начать развиваться слишком интенсивно. Отчасти это связано с шоком, который пережили люди в трудные исторические периоды. Тогда общество пытается таким способом сохранить видимость стабильности, континуитета, отсылки своих традиций к «докризисному» моменту, считая себя наследниками государственных, социальных, культурных традиций прошлого.29 При этом из памяти удаляются тяжелые моменты, которые заменяются все теми же ценностями, представляющимися в последующей памяти людей неизменными.30 В такой ситуации свидетели, которые нарушают эту картину мира, становятся врагами.

Осознавая всю возможную критику уст-ных источников, мы, тем не менее, согласны с теми исследователями, которые говорят об огромном потенциале устных свидетельств в работе историка. Они позволяют восстановить связь, которая, чаще всего, недоступна ученым, которую можно описать в виде цепочки «исследователь — человек — событие». Именно живые люди дают возможность в полной мере осознать тот факт, что история является гуманитарной наукой, то есть — наукой о человеке. Конечно, как и любой другой вид источника, рассказы очевидцев имеют свою специфику и требуют критического анализа. Важно понимать, что, имея дело с рассказами, историк должен не искать только факты, а наблюдать их интерпретацию, их рефлексивное отражение, понимать, что каждый раз одна и та же история рассказывается в соответствии с личной и коллективной памятью.31 Необходимо осознавать, что в данном случае мы имеем дело, в том числе, и с особенностями функционирования человеческой памяти. В работе по записи рассказов малолетних жертв нацистской политики мы сталкивались, ко всему прочему, и с особенностями детской памяти. Как доказал американский психолог Ульрик Найссер, человек оставляет в так называемой «долгой памяти» уникальные, поворотные события в жизни.32 Еще в ранних исследованиях человеческой памяти содержались выводы о превращении воспоминаний в образы сознания. События, которым сопутствовали особые эмоциональные переживания, остаются, по их мнению, в памяти независимо от человека, откладываются в особой памяти, в которой хранятся наиболее яркие события.33 Но при рассказах эти события окрашиваются личным опытом свидетеля, его мнениями, индивидуальными чертами. Именно это представляет особую ценность для специалистов-историков, философов, психологов, социологов и др.

Архив устных свидетельств, который планируется собрать в результате работы исследовательской группы фонда «Историческая память», как видится, будет представлять собой богатую информационную базу для исследователей, работающих во многих областях научного гуманитарного знания. Как и любой другой источник, собранные нами свидетельства не могут являться единственной основой для выводов историка. Принимая решение включить устные свидетельства в источниковую базу научной работы, нужно критическим образом оценивать информацию, которую они предоставляют. В первую очередь речь идет о необходимости отдавать себе отчет о преимуществах их использования, так и о «ловушках», в которые можно попасть, если во всем «следовать за источником». Их нужно рассматривать, скорее, как материал для работы историка, для анализа, качество которого будет зависеть от уровня и добросовестности каждого ученого.

Примером введения в оборот этих свидетельств в совокупности с иными историческими источниками стала выставка «Угнанное детство: судьбы детей, угнанных на территорию Латвии, 1943 – 1944 гг.», впервые представленная в Москве в Государственном музее современной истории России с 19 января по 15 февраля 2012 г. В ее основу вошли два вида источников. Во-первых, это фотоснимки из частной коллекции, сделанные немецким фотографом — участником нацистского карательного отряда, находившегося с конца 1942 по 1944 гг. на пограничной территории между Россией и Белоруссией, а также фотографии из Белорусского государственного архива кинофотодокументов, Государственного исторического архива Латвии и из Федерального архива Германии (Бундесархива). Во-вторых — рассказы очевидцев и жертв карательных операций, которые были на момент их проведения детьми. Эти свидетельства были представлены на выставке в виде двух короткометражных видеороликов. В частности, в отгороженной от посторонних звуков части пространства был установлен экран, на котором демонстрировался ролик с фрагментами интервью жертв о непосред-ственном проведении карательных операций: сбор жителей уничтожаемых деревень, перемещение их в концлагеря, в т.ч. на оккупированной территории Латвии, последующая фильтрация, в результате которой некоторые оставались в захваченной немцами Латвии, а других увозили в Германию (в концлагеря и на принудительные работы). Второй видеоролик с рассказами очевидцев о жизни в лагере Саласпилс и в приемных семьях был показан во втором зале. В конце данной статьи мы прилагаем расшифровку одного из интервью, записанного в ходе работы исследовательской группы фонда «Историческая память». Отрывки из него звучали в одном из роликов выставки. Само интервью публикуется впервые.

Таким образом, посетители, прочитав текст, описывающий исторический контекст, в котором проходили карательные операции 1943-1944 гг. и сформировав от просмотра фотографий определенный визуальный образ этих событий, получали более глубокое представление о них, услышав рассказы очевидцев. Тем самым события, которые вызывают у большинства современных людей страх перед жестокостью, понимаются лучше при виде людей, для которых это пугающее прошлое было реальной, можно даже сказать в какой-то период повседневной жизнью. Данное решение было рассчитано на то, чтобы вызвать у людей эмоциональную реакцию — прежде всего, эмпатию, и тем самым побудить их к преодолению равнодушия, размышлению над проявлениями насилия, личным отношением к трагическим страницам прошлого и над тем, насколько человечными являемся мы сами. При этом выставка также дает представление об опыте и конкретных формах введения источников устного происхождения в те или иные сферы гуманитарной научной и научно-популярной деятельности.

Евгения Егоровна

Евгения (Е.): До войны я ходила в школу, вот, как раз во второй класс я ходила до войны. И у меня папа, мама и у меня, конечно, было много… бабушка и дедушка были, но они в Тишкове, немножко там, сколько там пять километров, девять, наверное, жили от нас.

А где жила, Стеймаки деревня, это раньше не было Псковской области, а была Великолукская область, Себежский район, Заситинский сельсовет. Вот мы к этому относились. Вот сейчас там вот, где эти Порачки находятся, вот. И мы там жили.

Детство у нас очень хорошее было, ну, колхозы, конечно, мы в колхоз там поздно вступили. Ну, как у нас там начался колхоз, за 2 года, но тогда у нас была собственность своя. На своей собственности, а потом уже папа.., когда в колхоз, он там уже…

Собственность большая. У бабушки сорок, у папы до сих пор не знаю. Как-то об этом, ну, не говорилось, но земля была своя. Ну, довольно большой кусок там был. Там лес входил еще в часть нашу.

А выращивали лен там и коноплю, лен, ну, для веревок-то, надо было для скотины, вот, в деревне, да. Куры были, и гуси были, и скотины у нас было много. И коровы, и свиньи были. Ну, в общем, все было. Ну, и рожь выращивали, ячмень, там, пшеницу, все выращивали. А лен тягали вот мы, мы дети все работали. Мы вот маленькие, у нас… и я лен тягала, и жала, еще маленькая, а уже жала все. Холодно в другой раз, рано, чтобы колосья,.. ну, не терять зерно. А по росе идешь жать, и там. И сено сушили и возили. Ну, в общем, все мы детство работали. Очень даже все, с мала… самые маленькие только не работали.

А тогда, в то время, восемь, восемь нас детишек было. А они перед войной…

Корреспондент (К): А сколько девочек, сколько мальчиков?

Е.: Ну да, была сестра, две сестры, три сестры, четыре, пять… шесть… семь человек нас было…… семь, восемь, девять. Девять! Девять было, правильно, я забыла салспилсских причислить. Девять уже. Вот уже нас, да, уже гнали в Саласпилс, нас девять детей было.

[…]

К.: А до войны в школу ходили, да, наверное, там была школа…

Е.: Да, ходила, в школу…[…] Толстяки была деревня, да. Мы в школу ходили. Но, знаете, там у нас уже до войны и свет был,..у нас уже электричество было в деревне, и улица освещена была. Мы уже устроены были очень хорошо.

У нас это пограничная зона была, ну, надо там было по пропускам, если откуда-то так, вот. И жили, ну, с этими, с пограничниками в дружбе и в такой, ну…[…] И всегда нам помогали они, если вот там для скотины сено надо косить или дрова. Они привозили нам и помогали. Очень даже хорошо.

[…]

И мы же на границе жили, кто нас сразу..? Немцы появились и все. А мы жили-то мирно. И с соседом. Нас из Латвии вот, из Зилупе, знакомых там полно. Все они говорят: братья-сестры, «сестричкой» называют, когда едем на Курган там. Они жили в Латвии, а мы... А они в Россию все время ходили, говорит: «Мы все время вам завидовали». И после войны они в ягоды ходили везде вот. И говорит: «Мы смотрим на вас там, у вас свет горит, а мы вот такие... У вас песни поют, а у нас…». У нас было хорошо, до войны хорошо.

[…]

К.: А скажите, вот в 41-м году, когда война началась, пограничники тоже стояли у вас рядом?

Е.: Да, война началась, но мы же не знали. Мы… вот сегодня сказали «война», вечером, вечером нам объявили, а я была в поле с тетей, скотину… А у ней детишек много. И когда она приехала, папе объявили, что эвакуироваться надо, ну а куда? Собрали всех, всю деревню, папа… всем папа руководил этим, и забрали вот этих детишек, а одна была лошадка, на эту нашу лошадку погрузили, а мы все старшие пешком шли. А вся деревня малышей на одну лошадку...

[…]

К.: А сколько вы с собой взяли вообще имущества? Вы скотину оставили дома?

Е.: Все оставили, а скотину в лесу оставили, где колхоз на ночь оставлял летом, да. Такая изгородью загороженная, там их доили после пастбища. И вот мы и свою, и колхозную туда согнали. И всю, и свою скотину, и колхозную там и оставили. А сами уже, скотину уже нельзя было гнать. А сами поехали, и уже нас начали, пули только свистели и, ну, уже кричать начали немцы по-своему и наши. Уже, видимо, рукопашная здесь рядом…

К.: Вы услышали, и остановились?

Е.: Ой, слышали. Мы начали кричать, плакать, дети. Такой, ну, подняли вой дети. И папа испугался, говорит: «Ну что, нас уже обогнали, нас все равно не пустят дальше немцы» […] Остановились и вернулись в этот лес, где скотина. И вот эту скотину мы, когда вернулись, разделили на все село, чтоб не отдать, чтобы не захватили немцы. Всем поделили эту скотину. И вот там мы ночевали, ну, думали, отсидимся. Мы же не думали, что так надолго. Отсидимся там, потому что и скотину надо было и доить, и пасти ее. Но к нам уже, которые уже старосты или кто там, пришли и сказали: «Если вы сегодня же не уйдете отсюда, всех расстреляем здесь на месте». […] А мы вернулись… Когда мой брат пошел, брат с одним пареньком, пошли (ну, такой же, как и мой брат), пошли в деревню проверить: есть ли деревня, цела ли, мы ж ничего не знали. И когда один вот (не мой брат, а тот паренек) в горочку стал подниматься, и кто-то прямо ему в лоб выстрелил насмерть.

[…]

Е.: Ну, мы вернулись, когда все…[…] по своим домам вернулись. Ну, а что по всем этим домам делалось, да. Ну, там уже пусто, конечно, было…[…] Там уже было разграблено. Ну, ладно, это еще можно пережить, да. Ну, началась жизнь, начали жить, вернули скотину эту все мы, как поделили. Там они правильно поделили, на семью там делили, сколько людей, чтоб сохранить вот эту… Мы ж думали, что завтра-послезавтра вернутся наши, чтоб обратно отдать эту скотину.

Ну, и потом началось. Потом уже объявились старосты, приходил уже нам уже свои порядки — что сдать, что мы должны сколько хлеба сдать, сколько скотины сдать, сколько там.

[…]

К.: Вы прятали партизан у себя?

Е.: Да. Когда они вот Посинь-то разбомбили, они у нас тогда, я помню. Такая, вот забыла сейчас, Мария, что ли, девушка красивая у нас ночевала. Мы окна завешивали, все. Так тишина. А когда они уезжали, мы, дети, все подметали, сеном потрусим, следов чтоб не было, ни от телеги, ни от саней.

К.: А латыши были партизаны, да, у вас?

Е.: Были, были, были... Они все по-русски говорили хорошо, вот эти партизаны, которые приезжали, с нашими партизанами они дружили, с нашими партизанами.

[…]

К.: А как, а как вас угнали в Саласпилс?

Е.: А угнали нас страшно. Самолеты облетели нас, много так. Лес и деревню облетели. Ну мы уже слышали, с Белоруссии вой шел, и пожарища, и перья летело, пух, ну, они же все разрывают там. И коровы мычали, люди, слышно, стон человеческий уже с Грошева, рядом же деревня, Тишков, где наша бабушка.

Е.: …[…] Это февраль месяц был. Февраль месяц был, и очень холодно было. Я помню, столько волков было, развелось откуда-то. У нас никогда не было, а потом их уйма была.

К.: Это вот Ваших бабушку с дедушкой тогда…..?

Е.: Тогда нашу бабушку…в Тишкове, да, и с детьми, ну, других там маленьких деток. И они загнали в один сарай там, около Латвии где-то. Ну, дальше деревни, да. И в этом сарае они закрыли все кругом и облили бензином, и заживо. Потом вот люди в Латвии слышали, как стон шел, страшный стон. Там крик шел. И, говорят, видно, они подрывались (потом уже эти наши из Латвии говорили), что они подрывались под… ну, под стенку. Видно, что подкоп был. Но выйти никто не смог. Они плотно прижавшись, говорят, друг к другу таким кружком. Ну, прижимались, чтоб не так пекло, наверное….А нас, нас… тогда нас, нас уже на другой день, вот бабушку нашу раньше выгнали с Тишково…

[…]

А когда к нам они уже пришли на утро, нас утром рано. Они как, первое, как ворвались немцы эти, да, немцы, там и украинцы были, и вот поэтому жестокость такая была. И они все под выпивкой, все пьяные. Вот и латыши из Латвии наши, все там были.

К.: Они по-русски говорили?

Е.: Ну и по-разному говорили: по-русски говорили, но смесь разная такая. И бегали так, как я помню. Я вот так обхватила маму, вот тут, мы все кругом, маму, папу. И стоим. Нас выгнали вон с домов. И открыли все двери, и скотины, и хлевы все, и амбары все (у нас амбар большой был, все зерна же много было), и всех нас выгнали. И мы стоим, нам даже с собой ничего, ни хлеба куска не дали взять. Бегали, как сумасшедшие, с кувшином молоко, сливки эти пили, они голодные, наверное. И мне вот запомнилось лично, схватил один корзинку, ну, к Пасхе готовятся всегда в деревнях, много чтоб яичек было. И вот корзинка с яичками. И он, видимо, где-то стукнул. И оттуда протекает. Вот мне до сих пор, я вижу эту струйку, как это с яичек. Думаю: «Вот тебе, гад, хорошо, что вот так…».

И вот тогда нас вот это все, и погнали. И скотину, и все, и хлеба нам не дали взять. Вот только дали что — лошадь. Это им надо было в Латвии оставить. Ну, и посадили вот детишек самых малых, и мы поехали через Грошево, вот Тишково. И в это Тишково мы когда заехали, там уже пусто все. Но дома еще не поджиганые, целые стояли. Они нас остановили там на ночь. Вот мы в бабушкином доме так и переночевали, а кушать уже – все чисто вычищено было, все чисто. Вот. Но где-то родители нашли, не знаю где, горох. Сварили, я помню, этого гороха, поели.

И потом утром рано нас погнали. А погнали — трупики на дорогах. И подушкой прикрыто. А у мамы эта Вера маленькая, только что родившаяся, сестра. И мама это подходит, ну, но она же ищет свою мать, еще не знала, что с ней. И она подымает эту подушечку, а оттуда мышь бежит. А я заметила, что кровка с головы, ну, видимо, в голову и все. Ну а мы кричим: «Мамочка, не трогай! Мамочка, не трогай!» Мы же видим, что творится такое. Мы боялись, что маму и нас тогда начнут. Вот так мы кричали «Мамочка, не трогай никого! Не смотри!». Там еще трупик, и мы маму уже не пускали, вцепились, что «Мамочка, не трогай!». И так вот не знали, что ее мамы нет. Потом она от кого-то уже узнала. Ну с тишковских, когда, наверное, в лагерь уже приехала позже.

А потом нас выгнали в Посини, костел там есть в Посини, вот в этот костел опять. Мы шли до Зилупе пешком все, и в этот костел опять ночевать. А есть-то нечего. Так вот пошли, брат наш старший вот, это 14 лет, побирался. И вот побирался он, хлебушка просил. Ну кто даст, кто не даст, но в основном давали хлебушка. И вот так голодные ехали уже в лагерь. А в Зилупе нас уже грузили в эти, в товарные поезда, вагоны. И долго ехали тоже голодные, никто не кормил нас в пути. И долго-долго ехали мы. […] Там и сходить некуда, и не выпускают. Там какой-то… ужасно было, что-то ужасное.

К.: Умирали в пути люди?

Е.: Да, но мама нас всегда оберегала: «Не смотрите туда, не смотрите, там дяде плохо». А там уже умерший, как я помню. Она все говорила: «Не смотрите».

[…]

Ну и вот уже когда, ну, привезли вот в лагерь, в Саласпилс, выгрузили нас в Саласпилсе. И пешком уже там сколько-то надо было до лагеря идти. Ну, и когда подошли к этой изгороди проволочной, было уже страх, мы тряслись, все дети тряслись. Конвоиры кругом же, с одной стороны, с другой, и с собаками.

Ну и в барак загнали, такой барак, […] там нары эти, такие вот нары четырехъярусные. Ну и вот и мы на третьем ярусе были, вот. Ну, и мама нас маленьких всех, самых маленьких, мы же всех их нянчили, этих маленьких, и чтобы на проход не смотрели. Говорит: «Не смотрите на проход». Потому что они злые, и многих тогда берут, и бьют, и неизвестно куда. Так вот мы там лежали. И кому плохо, только ротик закрываем или успокаиваем, чтоб не плакали.

[…]

Е.: Вот так и началось… А потом начали нас водить вот кровь брать. […]У меня брали три или четыре раза, но один раз я даже потеряла сознание. А там они много, такая страшная колба такая… А один раз я потеряла, может, от отравы. Там еще давали черное что-то пить, но всех предупредили, что не пейте это, а выплевывайте. Ну вот, а у меня, наверное, что-то капелька осталась. И мне было так… Мама говорит: «Ну, думали, что ты все… И кровь, и это… Все». Но там были врачи, тоже в концлагере ж разные там люди были, и врачи наши же были выгнанные. И вот они как-то, не знаю, то ли мне чем-то оттуда…[…] пальчики совали, все. И вот как-то я осталась жива.

К.: Как долго Вы были в лагере?

Е.: Мы в лагере были… вот в феврале нас привезли, в феврале, а в феврале, ну, где-то не знаю, в сентябре, наверное, нас уже к хозяину увезли. Ну, было уже прохладно, как-то ну февраль, да, где-то в сентябре к хозяину-то. Я помню, вот привезли уже в волость, а в волости нас тоже там, ну, как скотинку выбирали..[…]А нас не брали, что мы не хотели… нас сестра, а сестры вот братик, он в Москве живет, ему ну, 36-го года. Вот в то время сколько же ему было…? Вот. И он самый маленький, мама просила: «Не бросайте, не расставайтесь, что бы ни было, идите, ну, протестуйте».

К.: А сколько вас осталось человек?

Е.: Вот четверо, мы остались вчетвером: моя сестра с братишком, и я… Ну, мы потом разъединились. Она маленького взяла, я по-старше сестричку. И вот так тогда нас хозяин взял. И ее — один хозяин.

К.: И как они с вами обращались? Как вы жили там?

Е.: Ну, я скажу, ну, как… работали. Я, как взрослая, работала. И в лес ездила, резала дрова, и в поле гоняла, и коров доила, и свиней кормила, и воду таскала. И, в общем, все делала: то, что взрослые делают. Может, даже взрослые другие не делают. […] И младшая. А я ее немножко жалела, вот коров утром же рано надо летом встать. И она сядет, я ее посажу, такие скамеечки доить корову, а я ее посажу, надою молочка. И попою ее тепленьким сразу, из-под коровки, молочком. И подою ее коровку, и свою подою. А она посидит, а вместе потом выходим. И без хозяина все это делали, в бидон там, все. Вот.

К.: А где вы спали?

Е.: Ну, спали… У нас была такая… одна у них такая проходная комната такая, ну, такой диванчик были или что-то такое.

[…]

К.: Они хорошо с вами обращались?

Е.: Ну, я не скажу, что бы так хорошо, но и нормально.

[…]

К.: А после войны вы решили остаться, да, вы не поехали обратно?

Е.: А после войны что у нас случилось. После войны у нас деревни нет, а мы были в Двинске… Папа наш оказался в Двинске, ну, разделили нас. […] И папин хозяин, хороший, он русский был, вот. И они староверы. И взял. Сказал: «Собери свою семью к нам». […] И папин хозяин всю семью нашу собрал. И забрал. Дал разрешение, с волости да, что он берет на хозяйство вот этих детей и семью эту, вот. А меня взяли К., ну, они берегли меня там.

Е.: — очень хорошая семья, дочь с матерью, они боялись прям аж за меня все время. И потом, когда я от них уезжала, они все плакали, уже привыкли. Ну, они уже такие, в возрасте были. И папе очень хорошо там было. Семья чудесная, делились они и салом, и всем, чем… И он добился, этот хозяин, чтоб нам давали паек.

[…]

Е.: […] Папа договорился, когда Красная Армия пришла, и госпиталь у хозяина был. И там уже начальство было. Ему выписали, папа сказал, говорит: «Я только на свою родину поедем… поеду». Он же не знал, что там нашей деревни нет, пусто. Ну, все равно бы его это не остановило, это такой человек — на свою родину. Вот. И ему выписали, чтоб волость до волости везли. И нас так до дому довезли. И мы приехали…[…] Пусто. Трубы только. А куда? Ну, хорошо, что рядом деревня была цела —Толстяки. А туда приехали, и там тоже надо… Кто? Такая семья, у каждого своя семья тоже, там же раньше в деревнях большие семьи были. Ну и вот взяли одни наши там, нас взяли, на кухне мы у них поселились.

И вот так брата из Германии дождались, столько было волнения, счастья, что он вернулся. […] Я не помню, в Германии, какое-то он там был… А был в Саласпилсе, а после Саласпилса он попал в Германию, там ему досталось очень тяжело, худющий приехал.[…] Вот двое в лагере, кровь у них выкачали, двое… И потом еще, еще… еще девочка умерла…[…]Уже после, мы вернулись когда уже. Но там голод был, мы страшно голодали, ничего же нету, надо с чего-то начинать было жить. Там есть нечего было, такая вот картошка… три года… представьте, она черная такая, вонючая. Ну, мама делала с травой, и ели. Вот и выжили.

К.: А потом как в Латвии оказались обратно?

Е.: А в Латвии уже… Мама сказала: «Едьте обратно туда». Начало ФЗО, и я устроилась в ФЗО. Сестра моя с братом вначале вот с этим. Сестра на текстилку устроилась, потом забрала меня. […] Мама… остались там. Мы ездили, им помогали. Потом уже, как мы начали зарабатывать, им там везем крупу — чемоданы берем, крупы свезем. Им тяжело было.

Ну, нас уже определили тут военные, которые освободили вот эти все текстильные фабрики, все заводы — это же восстановили военные.

И их клянут сейчас, да, клянут во все… как… во весь голос. А ведь они восстановили фабрики.

[…]

Я работала ткачихой, а потом на Попова я работала, на Попова работала, вот, там бригадиром я работала. […] до пенсии я доработала с ними.

Расшифровка. Рига

Война в лесах. Часть 4. Операция "Зимнее волшебство"

Продолжение сериала "Война в лесах", первые два фильма назывались "Роман Шухевич: герой или злодей" и "Позорная тайна Хатыни"и были посвящены участию украинских полицейских частей в карательных операциях немецких оккупационных войск. Продолжение цикла расследует участие в таких же операциях прибалтийских союзников Гитлера, а именно латышских карательно-полицейских шутцманшафт-батальонов в операции "Зимнее волшебство", проведенной с 15 февраля до начала апреля 1943 года