Дети-аутисты

Журналист "Русского Репортера" поработал четыре месяца помощником учителя в иерусалимской школе, где вместе учатся обычные дети и дети-аутисты.

Не стоит заниматься с детьми-аутистами, если вы хотите узнать про аутизм. Стоит заниматься с детьми-аутистами, если вы хотите узнать себя

«Что вы умеете?» – спрашивает меня научный руководитель школы Михаэль, когда я прихожу на собеседование, и сам же отвечает: «Хотя какая разница, все пригодится».

Иерусалимская школа «Яд-а-Море» («Рука учителя») в 1998 году первой в Израиле и одной из первых в мире начала совместное обучение обычных детей и детей-аутистов. Готовых рецептов не было: детей с высокой степенью аутизма до сих пор никогда не учили в обычных государственных школах. Директор Анна Горен действовала методом проб и ошибок. Для начала она почти полностью сменила преподавательский состав, набрав людей, которым хотелось творчества и трудностей. В результате классы разделили. На большинстве основных предметов обычные дети учатся отдельно. Совместными остались дополнительные занятия: танцы, музыка, керамика, гимнастика, «живой уголок», бассейн и даже специальные уроки с собакой Луной.

Дети дождя

В моем 2-м «б» шесть человек: Шай, Аминадав, Максим, Зоар, Рони-мальчик и Рони-девочка.

Девочка – самая тяжелая. Ее нельзя оставлять одну ни на секунду: если она сидит, то все время пытается встать, а встав – упасть. Ее глаза почти не фокусируются на окружающем, а по лицу блуждает бессмысленная улыбка.

Мальчики с виду – обыкновенные дети. Диагноз одинаковый – аутизм средней или высокой степени, а в остальном они совсем не похожи друг на друга.

Шай, казалось, насмотрелся фильма «Человек дождя» и в точности повторяет все повадки Дастина Хоффмана. Смышленое, умненькое лицо, пушистый ершик волос на затылке.

В первый же день классная руководительница объяснила мне основные правила обращения с детьми. В частности, сказала она, нельзя их обнимать, чтобы они привыкали держать дистанцию и имели меньше шансов стать жертвой недобрых намерений. С этим правилом было сложно. С Шаем мне все время хотелось того, чего нельзя – обнять, прижать к себе, поцеловать в стриженый затылок. 

Периодически он бормотал себе под нос какие-то фразы, смысла которых никто не понимал. Однажды это была фраза: «Ло охлим бэмихнасаим» («В брюках не едят»). Это был один из моих первых и очень тяжелых дней в школе. После школы я поехала на урок иврита, а потом зашла в кафе съесть шаурму. Я сидела за стойкой, прямо передо мной арабский парень ловко заворачивал в лепешку овощи, снаружи на улице играли музыканты, а в моей голове плавали обрывки дня. «Ло охлим бэмихнасаим», – сказала я. Как мне казалось, про себя, а оказалось, что вслух. Сидевшая рядом со мной за стойкой женщина средних лет типично израильского вида – майка, джинсы, загорелые плечи – посмотрела на меня без особого удивления и заметила: «Ло, геверет, ло охлим бли михнасаим» («Нет, девушка, это без брюк не едят»).

Я подумала, что схожу с ума.

Максим стал моим любимчиком, и я быстро разучилась это скрывать. Во-первых, он умел говорить по-русски, хотя и никогда не делал этого со мной. Только иногда я слышала, как он бормочет себе под нос: «Знаете, кто я? Я – капитан Немо!» Во-вторых, он в принципе умел говорить, он вообще был самый сообразительный в классе. В-третьих, в нем  море обаяния. Он актерствовал: преувеличенно сильно тянул руку, преувеличенно громко топал, выходя к доске, а заметив улыбки учительниц, победно и радостно улыбался в ответ. С ним была одна проблема – он не любил Рони-девочку. Оказавшись рядом с ней, он всегда пытался дернуть ее за волосы или толкнуть.

Аминадав – мальчик-одуванчик. Вялый, медлительный, всегда с опущенным взглядом. Он все время закрывал уши руками и совсем не разговаривал. Единственное слово, которое ему давалось – «ло» («нет»). «Ло-ло-ло!», – сипел он, размахивая руками, когда кто-то пытался заставить его сделать задание или доесть завтрак. Зато мы все кричали «ура!» и хлопали в ладоши, когда на первом же занятии по «альпинизму» – лазанье по веревкам, натянутым в лесу между деревьями – Аминадав забрался выше всех и, теребя непослушными вялыми пальцами ремешок каски, царапавший шею, оглядывал лес, впервые оказавшись во всех смыслах первым.

Зоар – любимец всего преподавательского состава. Увалень с хитрой улыбкой, он не слишком блистал в учебе, если можно так выразиться. Любимый его предмет – кулинария. Соседний «обычный» класс раз в неделю учился готовить, и Зоар с наслаждением присоединялся к ним.

Полюбить Рони-мальчика было сложно. Он норовил поднести близко к носу и понюхать все, включая собственные руки, только что побывавшие в трусах.  Привлекал внимание учителей тем, что толкал или больно бил одноклассников. И он все делал назло: принимался бегать по классу, если надо было стоять, пытался убежать на улицу. В предыдущей школе, где он учился в первом классе, его не выдержали. У нас его поведение с каждым днем становилось не лучше, а хуже.

Проломить стену

Мои функции помощника учителя заключались в том, чтобы помогать ребятам во время общих занятий. Закрывать руками боковые поля зрения, чтобы не отвлекались, усаживать на место, а также водить в туалет, заниматься индивидуально счетом, письмом или просто развивающими играми, помогать накрывать на стол и мыть посуду, бегать, прыгать, петь и танцевать вместе с ними. В классе из шести учеников всегда находились одновременно не меньше трех взрослых. Одна из них была волонтером, как и я, 75-летняя Рахель, бывшая медсестра, которой на пенсии оказалось скучно сидеть дома. Большинство остальных помощников были религиозными девочками, которые проходили в школе альтернативную гражданскую службу. Часть из них после такой «службы» шла изучать специальную психологию и педагогику.

– Мы уже не можем работать где-нибудь еще, – объяснила мне 18-летняя Шилат, которая на переменах зубрила английский, готовясь к экзаменам, а на уроках с успехом заменяла учительницу. – То есть теоретически можем, но после того, как узнаешь этих детей… Ну, ты понимаешь.

На третий месяц моего пребывания в школе появился человек, который говорил на иврите хуже, чем я. Это была 25-летняя арабка – специалист по арт-терапии. Как можно прожить 25 лет в Израиле и не говорить на иврите? «Это позиция», – с многозначительным осуждением констатировал преподавательский состав нашего класса. Думаю, что решение взять ее, не владеющую ивритом, на работу в школу было и выражением позиции Анны Горен, которая идею интеграции понимала явно не только как интеграцию аутистов.

Я вполне осознавала благородство затеи, но сомневалась в ее осуществимости. За первые недели в школе я почти разочаровалась в выборе работы. Я не видела смысла не только в том, что делала я, но и в том, что делали остальные преподаватели. Что толку, что Рони-девочка сидит вместе со всеми на уроках, что толку в развивающих играх, которыми с ней занимаются? Ее улыбка оставалась все такой же бессмысленной. Аминадав все так же закрывал голову руками, Зоар – капризничал, Рони – дрался.

Вне школы меня окружали исключительно американцы, и я отчаянно скучала по разговорам на родном языке и по дому в целом. Временами мне хотелось закрыть уши руками, как Аминадав, забиться в угол, как Максим во время приступов плохого настроения,  и бессмысленно качать головой, намекая окружающим, чтобы отстали, как Зоар. Мне помогал бассейн. Я ложилась на спину, опуская уши в воду, подставляла лицо пробивающемуся через стеклянную крышу солнцу и думала про то, что стена между собой и миром есть у каждого, и жизнь – это стучание об нее головой. Как сказал кто-то умный, это следует делать не для того, чтобы ее проломить, а для того, чтобы она на тебя не упала.

Мое отношение к работе поменялось, когда однажды меня послали на замену в другой класс – четвертый. Там было всего на двух учеников больше, чем у нас, но я не различала детей – они были сплошной неуправляемой массой. Мой второй класс на этом фоне показался мне образцом дисциплины, порядка и тяги к учебе. И я осознала, что это не данность, а результат тяжелой работы. Что ежедневное повторение простых правил приводит к успеху – пусть не на первый день, а на пятидесятый, но если опустить руки и не повторять эти простые правила пятьдесят дней подряд, то класс будет неуправляемой массой.

Я стала замечать не только промахи моих второклассников, но и их успехи. Поняла, почему так радуется Рахель, когда Аминадаву удается правильно прочитать букву, а Зоару – правильно сложить три и два. До этого я успела спросить ее про Рони-девочку: «Разве она что-нибудь понимает?» Рахель удивилась: «Конечно! Ты не видела ее в прошлом году! Раньше она не сидела ни минуты спокойно, а теперь может просидеть пол-урока».

Урок ноля

Стоило мне усвоить главный урок по борьбе с собственным аутизмом – отвлечься от представлений об идеале и сконцентрироваться на том, что сущесвует здесь и сейчас, как я начала получать удовольствие от процесса. Даже языковой барьер почти исчез.

Когда однажды научный руководитель Михаэль пришел посмотреть на мою работу, чтобы написать отчет для организации, приславшей меня в школу, мы с Шаем бодро решали арифметические примеры. Я объясняла – он повторял. Иногда он вопросительно смотрел на меня, и я показывала еще раз на пальцах. Мы занимались уже двадцать минут, и он ни разу не вскочил с места, не начал бормотать свои странные фразы, не стал биться головой о колени и ни разу не ошибся. Меня переполняла гордость за нас двоих. Потом нам попался пример: «6 + 0 = ...» Шай задумался, посмотрел на меня, как будто прикидывая – пройдет или не пройдет, и вывел в тетрадке кривоватую восьмерку.

– Почему восемь? – удивилась я. – Шесть плюс ноль, плюс ничего – сколько это будет?

Шай снова задумался. Я вернулась к пальцам. Пять на одной руке, еще один на другой. Шесть. Плюс ноль. То есть плюс нисколько. Сколько всего?

Шай посмотрел на меня с удивлением, начал считать пальцы сначала на моих руках, потом на своих, но выглядел все таким же обескураженным.

Следующим примером было: «5 – 0 = …» Шай поковырялся со своими пальцами, что-то пробормотал про себя и написал в тетрадке… восьмерку.

Мы бились с нулем минут десять, пока Шай не вскочил с места и не издал протяжный звук, означавший крайнюю степень недовольства. Михаэль все это время наблюдал за нами из другого угла класса. На лице его была усмешка, которая мне неожиданно показалась довольной. 

– Он хорошо считает, но не может понять, что такое ноль, – сообщила я очевидное.

Михаэль посмотрел на меня удивленно и внимательно:

– А вы можете?

Вряд ли я смогла за эти четыре месяца научить своих второклассников чему-то, что они не узнали бы без меня. Они меня – да. Разговаривать с теми, кто не подает признаков, что слышит. Последовательности усилий вне зависимости от наличия видимого результата. Тому, что нет такого человека, которому нельзя было бы что-то дать – есть люди, которым нечем поделиться.

Еще они отлично отучали – притворяться. С ними не имело ни малейшего значения, как ты выглядишь, во что одет, каким хочешь казаться. Значение имело только то, что у тебя внутри, и каждый день приходилось, выворачивая себя наизнанку и забывая про все остальное, искать внутри себя то, что могло бы заполнить состоящую из их диагнозов и моего безъязычия пропасть между нами.

По понедельникам первым уроком у них была физкультура. Однажды я пришла позже обычного, когда ребята уже успели спуститься в спортзал. Я открыла тяжелую железную дверь – спортзал одновременно служил бомбоубежищем, – где вдоль стенки сидели в ряд пять мальчиков и одна девочка. Максим обернулся в мою сторону, улыбнулся и громко сказал: «Смотрите, кто пришел! Анна!» Все остальные, кроме Рони-девочки, но включая Рони-мальчика, вдруг тоже посмотрели в мою сторону – и  заулыбались. И меня накрыло с головой такое острое и горячее счастье, какое до этого я испытывала единственный раз в жизни, и то во сне.

***

Уже вернувшись в Москву, я устроилась на работу в маленькую компанию. Один из моих коллег, назовем его Слава, в коллективе считался странным. Периодически он начинал разговаривать вслух сам с собой. Когда это впервые случилось при мне, я быстро поняла причину: Слава начинал говорить вслух сам с собой, когда ему не нравилось то, что говорили ему. Его странное поведение было всего лишь реакцией на внешние раздражители: как аутист может начать биться головой о стенку, потому что ему кажется невыносимо громким звук твоего голоса. Это не значит, что вы не можете разговаривать, это всего лишь значит, что надо говорить тише.

Мои коллеги сообщали, что Слава ни с кем раньше не общался так много и охотно, как со мной. А я окончательно поняла – чтобы помочь кому-то, не надо ехать за тридевять земель. Достаточно открыть глаза, уши и сердце. Потому что «люди с особыми потребностями» – это все, абсолютно все люди вокруг.