Я лежу в абсолютно тёмной, узкой и крошечной комнате, каждую минуту, как проклятый, поглядывая на табло дешёвой электронной «Монтаны». Табло в темноте не видно и приходится нащупывать подушечкой пальца острую кнопку подсветки, щуриться в попытке рассмотреть цифры.

На фото работники скорой помощи Екатеринбурга. 90-е годы.

Без пяти шесть. Ещё пять минут непонятной наполовину дрёмы, наполовину тревожного ожидания писка будильника. Сегодня была очень спокойная ночь и мой напарник Виталик разбудил меня только два раза. С Виталиком мы приятельствуем, да и вообще он человек хороший, поэтому осторожно входил в каморку, слегка тряс меня за плечо:

- Паша, вставай. Везут.

И я вскакивал, натягивая халат, потому что в нашу больницу на скорой везли лежачего. А мы с Виталиком санитары. И нам надо нести носилки с пациентом в приёмное отделение, а потом куда распределят.

Виталик – хороший человек. Бывший сиделец Игорь в таких случаях просто грохочет кулаком в дверь чуланчика. А Аркаша, так и вовсе может пнуть раскладушку, на которой я сплю.

- Подъём, студент!

Они старые и злые. А мы с Виталиком - молодёжь. Я – второкурсник медучилища, а Виталик только из армии, ещё не определился. Поэтому нам с Виталиком всегда есть о чём поговорить, и я люблю с ним дежурить. Игорь может прийти на смену пьяный и полдня парить мозг рассказами о воровских понятиях и тюрьме. Потом добавить и завалиться спать на диван в приёмном, оглушая пациентов и врачей своим храпом. А ты таскай носилки с тоненькими медсёстрами. Аркашка тоже противный мужик. Появится в начале смены, притащит свой старорежимный поцарапанный чемодан со всяким барахлом. Посидит в уголочке, а потом убегает в отделения. В чемодане у него консервы, печенье, ещё какая-то мелочь. Аркашка по кругу обходит палаты и медсестёр, продавая втридорога содержимое чемодана. И пациенты покупают. Не от голода, больше от скуки.

Придёт потом Аркашка довольный, украдкой пересчитывая в кармане халата барыши. И примется учить меня жизни. Терпеть этого не могу.

- Нафиг тебе это училище? Ну отучишься, потом куда? В медицинский? А дальше? Будешь у нас в больнице старым бабкам клизмы ставить? Надо ловить момент, надо раскручиваться.

Сам Аркашка раскручивается. Подторговывает продуктами, разводит на своей старой даче белых мышей и крыс, продаёт их на рынке. Без налогов, чеков, без гарантий и разрешений. Лихой и хаотичный бизнес середины девяностых. Выгода с этой торговли копеечная, но Аркашка очень своим бизнесом гордится. На работу ходит только для того, чтоб пенсия потом капала.

С Виталиком проще. У нас одинаковые проблемы, одинаковые взгляды на жизнь. И будит он меня осторожно, аккуратно:

- Паша, вставай. Везут.

Первый раз привезли в полвторого ночи. Чумазая от сельской грязи скорая притащила бабульку с обострением холецистита. Бабулька знать таких слов не знает. У неё «унутрях болит». В толстенной карте целый набор болячек, рекомендаций, лечения. Рекомендации бабулька привычно игнорирует. Любит сало и выпить. А в больницу ложится только к зиме, когда огород убран и скотина пошла под нож. Она и сейчас недовольна, «несогласная госпитализироваться», потому что утром «курей» кормить и козу доить.

Кое-как уговариваем её. Тащим до лифта, оттуда в отделение хирургии. Коридоры успокаиваются. Я опять иду в чуланчик, урвать от ночи пару часов тревожного сна.

Второй раз привозят уже почти на рассвете. Законная добыча субботней дискотеки – ножевое ранение. Тут возни побольше. Надо аккуратно раздеть окровавленного пациента, постараться с ним не подраться, а пациент нетрезв и возбуждён. Потом на каталке – в операционную. Там уже не наша работа. Виталик остаётся ждать вызванных ментов, я опять иду спать.

И вот утро. Тревожное ожидание писка будильника подбрасывает меня над раскладушкой минут за двадцать до нужного времени. Несколько секунд я ошалело таращусь в темноту, стараясь понять, что происходит и где я. В голове ещё вертятся остатки какого-то сна, но я уже не помню, что там было. Постепенно прихожу в себя и тянусь к часам. Можно ещё подремать.

Потом бесконечные двадцать минут я лежу в темноте, на грани сна и яви, каждую минуту поглядывая на табло часов.

В каморке неприятно пахнет старым слежавшимся бельём, мышами, какой-то химией. Ещё пахнет сыростью и старыми стенами, которые никак не проветрить. Ещё неприятно пахнет от самой раскладушки. Игоря не раз тут рвало, а брезент раскладушки уже никак не отмыть.

Здание больницы древнее, ещё дореволюционное. В его стенах был кадетский корпус, и мальчишки в каких-нибудь эполетах маршировали по коридорам и во дворе, который тогда, наверное, назывался плацем. В нашем актовом зале, где сейчас на стене выцветшее пятно от давно снятого портрета Ленина, кадеты танцевали вальсы и мазурки с какими-нибудь барышнями-курсистками. И скрипел начищенный до зеркального блеска паркет, и каблуки начищенных до зеркального блеска сапог оставляли на нём чёрные полосы. И хрустела французская булка. Или не хрустела.

А в мою каморку они забирались, чтобы с бьющимся сердцем тискать этих курсисток. И эти стены слышали десятки шепотков-признаний.

Интересно, что в каморке было при кадетском корпусе? Может хранили пыльные папки с документами, может тут стояли швабры и вёдра, при помощи которых стриженные кадеты драили полы. А может в чулане, за железной дверью прятались длинные шкафы с винтовками. И с этими винтовками в 1920-м году последние кадеты корпуса шли в атаку на «красных» под Одессой.

Фантазия у меня хорошая. И стоило мысли о шкафах с винтовками проникнуть в мой полусонный мозг, как меня тут же окружили призраки мальчишек в белогвардейских шинелях. Их увезли из этого здание в далёком 1914-м, когда к городу подступали немецкие войска (к этому городу постоянно кто-то подступал, при Иване Грозном и Петре – шведы, при Александре – Наполеон, при Николае и Иосифе – немцы). Но когда-то по городу ходила байка, о том, что при ремонте здания в подвале нашли обвалившийся подземный переход (о, этот таинственный подземный тоннель из Верхнего в Нижний город). Начали копать, естественно надеясь найти клад, а нашли три полуистлевших детских скелета в военных дореволюционных шинелях. И в кармане у одного были оловянные солдатики.

Байка, не больше чем байка. Но для моей разгулявшейся фантазии этого хватает. Сна, как не бывало, потому что призраки стоят вокруг и касаются меня своими холодными пальцами. Чуть в стороне – долговязая фигура, выше на голову, чем остальные привидения. Тонкое породистое лицо великого князя. Олег Константинович, окончивший этот корпус в 1910-м и убитый на фронте первой Мировой. Один из редких погибших в войне Романовых.

И мне уже жутко и зябко, хочется спрятаться от привидений под одеялом. Но мне лень шевелиться. Каждое движение впускает под одеяло сырой и холодный воздух чулана, а пока я лежу неподвижно, под одеялом хоть немного теплее. Привидениям придётся отступить.

Я лежу и собираюсь с силами, чтобы ровно в шесть встать к раскладушки рывком. Такое ощущение, что каждая секунда чувствительным электроном проскакивает через мой мозг. А сам уже представляю, как встану, как открою скрипящую дверь, как выйду в коридор, потом загляну в приёмное. На столе, положив голову на руки, будет дремать медсестра Танечка. У Танечки поверх белого халата наброшен ещё один, тёплый и цветастый. Виталик услышит меня, выберется из угла.

- Пошли, покурим, - хриплым голосом предложит он.

Мы спустимся по высокой лестнице во двор, стена из красного потрёпанного столетиями кирпича скроет нас от ветра и от глаз начальства. Виталик достанет из кармана помятую пачку, в которой болтаются оставшиеся на утро две сигареты. Чиркнет спичкой, сложит ладони лодочкой. Из двери, которая ближе к РАО, выползет во двор санитарка тётя Валя. Тоже затеплит огонёк спички, поморщится от едкого дыма, шумно сделает первую затяжку. Тётя Валя на нас слегка дуется. Вчера днём резались мы с Виталиком в карты. А что, день тихий, пациентов почти нет. Особенно лежачих, а жидкий поток плановых нас не касается, они своими ногами дойдут. От скуки сели мы оба на диван, за перегородкой. Виталик вытащил потрёпанную колоду карт. На третьей партии в дурака за перегородку заглянула тётя Валя.:

- Пацаны, отнесите мочу в лабораторию.

Мы иногда помогали ей. Лаборатория от приёмного далеко, тётя Валя уже немолода, варикоз там и всё такое. А значит мы подхватывали деревянный ящичек с банками, в которых плескалась желтоватая биожидкость и тащили его в лабораторию. Игорь с Аркашкой тётю Валю сразу посылали, а мы жалели. Но не в этот день. Виталик в третий раз отчаянно проигрывал, поэтому огрызнулся через плечо. Тётя Валя обиделась, дулась на нас полдня. И утром тоже продолжит дуться.

- Ва-а-аль, - подаст голос Виталик.

- Пошёл нахрен! – ответит санитарка.

- Ну Ва-аль! – Виталик фамильярно приобнимет тётю Валю за плечо. – Ну не дуйся.

Санитарка начнёт таять, но гордость не позволит ей сразу сдаваться.

- Ну хочешь, мы в следующий раз за жрачкой в столовую сгоняем?

- Сгоняете? – оживится Валя.

- Зуб даю.

- Ну ладно, - тётя Валя окончательно нас простит и некоторое время мы будем стоять рядом, прижимаясь плечами к шероховатой кирпичной стенке и болтать о пустяках.

Потом мы с Виталиком вернёмся в приёмное. Поставим чайник, заварим в кружках нерастворимый кофе. Будем потягивать его, смотреть в окно и плеваться от коричневых крошек. Проснётся Таня. Зазвонит стоящий у неё на столе телефон. Заскрипит тормозами первая скорая. В конце улице покажется пошатывающаяся фигура Игоря или скрюченный Аркашка. Начнётся очередной рабочий день.

Будильник пищит на моей руке. Пора, сжав зубы откидывать колючее одеяло и вставать. Снимать с гвоздя, наощупь, помятый белый халат. Идти к умывальнику в приёмник, курить, ежась на утреннем сквозняке, первую за сегодня сигарету. Передавать половину недокуренной сигареты сонному Виталику.

Пора начинать новый день.

Шесть часов утра.

Рассказ из сборника «Шесть часов утра»

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Милиционеры стрелялись, бизнесменов пытали уксусом. 90-е годы в Екатеринбурге глазами врача скорой

Михаил Луньков вспоминает работу реаниматолога в те лихие годы

Вспоминаем 90-е годы с врачом скорой из Екатеринбурга

Фото: Анна Рыбакова / E1.RU

— Это был мой последний вызов в 98-м году. Мальчишка выпал из окна на асфальт. Я его не смог вытащить. Травма, несовместимая с жизнью, отвез тело ребенка в судебный морг. Ребята в бригаде попросили: можно мы туда, в морг, не пойдем? И я сам вынес мальчишку на руках. Там тогда гадюшник был, полно трупов, «подснежники», давно не похороненные. Санитар сказал мне: «Кинь на пол». Я не смог. Убрал с каталки взрослого, прапорщика вроде, в мундире. Положил на его место мальчика. Он заслужил. После этого решил: надо уходить.

Михаил Луньков — врач — психиатр-нарколог, сейчас у него частная практика. 17 лет проработал на скорой помощи. Свердловска-Екатеринбурга. Его трагические, грустные, трагикомические истории — это 90-е годы глазами врача-реаниматолога городской станции. 

Михаил Луньков сейчас психиатр-нарколог. 17 лет он проработал врачом-реаниматологом на скорой помощи Свердловска-Екатеринбурга

Фото: Артем Устюжанин / E1.RU

80-е. Страна дураков на Уралмаше

Тогда, по сравнению с 90-ми, ночью в городе была «тишина»: ни людей, ни машин. Хотя и в 80-е годы тоже был криминал, но единичные случаи. Помню один такой. Передают по громкой связи: Чапаева — Большакова, ножевое ранение. Через какое-то время снова: подкол, на 8 Марта. То есть шел пьяный и по дороге резал народ. Только закинул раненого в 24-ю, снова вызов в Зеленую рощу: огнестрел. Оказывается, этого «Фредди Крюгера» подстрелили. Повез его в больницу, милиционер с нами как сопровождающий. Сидел, переживал, что ранил, что ему сейчас надо отчитываться, обоснованно ли применил оружие. Так и ехали: один под капельницей, другой под нашатырем.

В 80-е годы в основном все случалось на бытовой почве: употребление алкоголя, ссоры, ревность. 

Вот типичный вызов: кого-то ударили топором. Приехали в барак на Пионерский, возле нынешнего моста. Темень, второй час ночи, тишина. Коридор. На стенах висят корыта, санки. Из одной комнаты падает луч света. Заходим. Окно, стол, мужик сидит. Спокойный вроде. А на кровати лежит труп, голова изрублена. Я спрашиваю: «Что случилось?» Он вздыхает: «Повздорили…» 

Или вот любовная драма в общежитии на Вторчермете. Приезжаем на вызов. Ночь, лето, у дома коробок милицейский. Поднялись наверх, в общагу. Сидит дядечка, рядом тетя с фингалом. На полу труп лежит. Милиционер мужика стыдит: «Ну вот пошел ты за водкой, гостя хотел угостить, вернулся, а она любовью с ним занимается. Ну ладно ты его хлопнул, но почему не остановился? А сейчас у тебя отягчающее обстоятельство: убил с особым цинизмом». Я думаю: «Почему с особым цинизмом?». Потом смотрим: он бутылку ему засунул… ну вы поняли куда. Женщина сидит, слезы вытирает, плачет. Он в наручниках — виноватый. Милиционер вещает: «Зачем?» Нормальному человеку расскажи, покажи такое — ужас же.

80-е годы. Михаил начинал работу на скорой фельдшером, когда оканчивал мединститут. Фото у первого реанимобиля на базе уазика, оборудованного финнами

Фото: архив Михаила Лунькова

Район Эльмаша, Уралмаша мы тогда называли страной дураков. Так сложилось, что там очень много было психбольных, вызовов криминальных. Сразу можно было понять, когда у местных аванс, зарплата. Получили деньги, выпили — сразу ревность, прыжки из окон, и мы выезжаем на последствия.

Кстати, серийного маньяка Фефилова задержали именно наши — бригада скорой помощи (Николай Фефилов — серийный маньяк, с 1982 по 1988 годы убил в Свердловске семь человек: двух малолетних девочек, четырех девушек и молодую женщину, приговорен к высшей мере. По информации открытых источников, убийцу случайно задержал милиционер, когда тот закапывал труп своей последней жертвы. Однако наш собеседник утверждает, что это не совсем так. — Прим. ред.). Бригада скорой ехала из психбольницы, на дорогу бросилась женщина: мол, там мужик кого-то в лес потащил. Врачи выбежали туда, но не успели. Женщину он уже убил. Врач-психиатр бригады Алексей Чеканов ключ приставил к спине и закричал: «Руки вверх». Скрутили всей бригадой. Позже всем троим подарили транзисторный приёмник, часы и 25 рублей.

90-е годы. Сотрудники специализированного реанимационного отделения Свердловской станции скорой медицинской помощи

Фото: архив Михаила Лунькова

«Похитили, пытали» 

90-е начались для меня с выстрела на Бардина, когда во время бандитской разборки убили женщину, стоящую на остановке. Вроде бы тогда Овчина и Трифон (криминальные авторитеты Овчинников и Трифонов. — Прим. ред.) делили рынок у Автовокзала. Потом я случайно узнал, что бандиты из той группировки, которая стреляла, нашли брата случайно убитой женщины, извинились, дали денег. Кстати, даже государство, если по его вине случались трагедии, так не работало тогда со своими гражданами... 

Так потихоньку начались жесткие побои, взрывы. Как-то за одну ночь у моей бригады из десяти вызовов было восемь трупов.

Михаил Луньков

Одна из типичных ситуаций тех времен. Забрали в машину парнишку возле памятника на Гурзуфской. До этого прохожие вытащили его, без сознания, с Ивановского кладбища. Он оказался владельцем одного из первых в городе коммерческих магазинов на Белореченской — Посадской. Его похитили, пытали. Залили уксуса в рот. Погиб тот парень в итоге.

Невропатологов и кардиологов посылали на травмы в ДТП и подколы. Машин становилось больше, то есть добавился травматизм на дорогах. Если раньше специализированная бригада реанимации выезжала на 6–7 вызовов в сутки, то в 90-е — на 10–12. Нагрузка была огромная. К уже существующим бригадам были дополнительно открыты ещё одна взрослая реанимационная и вторая детская реанимационная. Как-то при ограблении магазина Levis убили сына моего друга, врача нашей скорой. Парень после армии работал там охранником. 

Михаил (крайний справа) с коллегами

Фото: архив Михаила Лунькова

На убийство Вагина приехали раньше милиции

На убийство Олега Вагина (лидера преступной группировки «Центровые». — Прим. ред.) приехала моя бригада. Мы были там раньше милиции. Вызов от местных жителей на Маршала Жукова, 11. Заезжаем в арку. Вагин и четверо ребят-охранников лежат. Олега я знал лично, он у нас когда-то работал в психбригаде скорой санитаром. У него живым остаться вариантов не было. Классический расстрел. Сначала по ногам, потом добили. До сих пор думаю, что контрольные выстрелы делали из спортивного мелкокалиберного пистолета. Входное (отверстие) маленькое, и выходного не было, пуля в голове. Хотя это, конечно, не мое дело.

В другой раз наша бригада выехала на вызов, когда расстреляли Соснина (бизнесмен, генеральный директор АОЗТ «Союз-инвест», убийство было раскрыто в 2000-е, заказчиком оказался криминальный олигарх Павел Федулев. — Прим. ред.). Мы опять приехали раньше милиции. Пока переводил на вентиляцию легких одного из охранников, прибежали ребятишки: мол, там два автомата валяются. Я говорю: не трогайте только. 

Денег нет, просвета никакого 

Первую благодарность от горздрава я получил за трижды проведенную реанимацию. Три раза пациентка, выпившая карбофос (средство для борьбы с насекомыми. — Прим. ред.), пережила клиническую смерть, но я довез ее живой до токсикологии. Через сутки она погибла в реанимации, а благодарность — это за три клинических смерти, из которых я ее вытащил.

Самоубийств в 90-е стало очень много. Ухудшение обстановки, многомесячные задержки зарплат — все это, конечно, влияло. Были абсурдные, страшные случаи… Помню, на Космонавтов вызов. Мужику 50 лет исполнилось. Друзей пригласили. Но, видимо, денег особо на угощение не было. Друзья подарили ему флакон сирийского одеколона. Посидели немного, и супруга пошла провожать гостей к лифту. Вернулась — именинник лежит. Флакон сирийского одеколона пустой. Его четыре раза на искусственной почке крутили, но там (в одеколоне) эфирные масла, не спасли. Понимаете, это был абсолютно нормальный человек, жена хорошая. На заводе работал. И вот 50 лет исполнилось, денег нет, просвета никакого, — отчаяние.

Много суицидов было среди милиционеров. Ведь милиции касались все болезни общества. Стрелялись оперативники, у кого было табельное оружие.

Михаил Луньков

Помню вызов на Декабристов, дом, где сейчас ресторан «Вечера на Хуторе». Труп. Сотрудник милиции. Пришел выпивший, сел, пистолет к голове… почему он так сделал — я не знаю. Много не спросишь. Милиция тогда была деморализована. Психо-эмоциональное состояние никакое.

Если раньше специализированная бригада реанимации выезжала на 6–7 вызовов в сутки в обычные дни, то в 90-е на 10–12 (герой нашего материала на фото в середине)

Фото: архив Михаила Лунькова

Сына брал на вызовы по передозам

Первую пациентку со справкой, где был указан диагноз «наркомания», я увидел в спецприемнике (приемник-распределитель, куда отвозили бродяг, попрошаек). Это было в 80-е, редкость.

Уже ближе к 90-м пошли вызовы по передозам. Тогда варили ханку, мак повезли к нам (ханка — опиоидный наркотик, который готовили в домашних условиях из молока мака. — Прим. ред.). Помню первого пациента: парень обдолбался, упал. Вызвали скорую, думали, умирает. Я по зрачкам сразу понял: обдолбанный. Потом таких стало очень много, я видел, что происходит, что город захлебывается от наркоты. Моему старшему сыну исполнилось тогда 11 лет, он был рослый. Как-то у меня в бригаде не оказалось второго помощника, и я на сына халат надел и взял его с собой на смену. Чтобы посмотрел, что у меня за работа. Как сейчас помню тот рабочий день. 

Приехали на Металлургов. Сразу три передоза. Дышат два раза в минуту, всех надо на вентиляцию переводить, трубы засунул, а амбушка [мешок Амбу] одна.

Михаил Луньков

Этому дыхнул, потом по очереди — второму, третьему.

Сын своими глазами увидел это безобразие, и отвращение у него сформировалось навсегда. Я считаю, это был хороший воспитательный момент. Сейчас сын мастер спорта по дзюдо.

«Сникерс» стоил половину моей зарплаты

Рядом с работой, между Большакова и Декабристов, поставили коммерческий ларек. Идешь домой, смотришь на витрину: атрибутика хорошей жизни. «Сникерс» чуть ли не половину моей зарплаты стоит. Хотя надо отдать должное главврачу скорой помощи Шапошникову: деньги нам все-таки выплачивали, хоть по чуть-чуть, не всю сумму, но платили. Все-таки нашу службу остановить было нельзя.

Но были дикие случаи. Как-то в 36-й больнице погас свет, вырубили электричество. Представляете, идут операции, пациенты на искусственной вентиляции легких. Оказывается, весь Компрессорный поселок отключили за долги перед энергетиками. Пришлось срочно подключать портативную аппаратуру, ту, что работает на давлении кислорода. Мы никого тогда не потеряли. Повезло... Хватило аппаратов. Но никто так и не понес наказания за это.

Хотя деньги у людей, конечно, были. Но не у нас, мы работали. Видимо, у того, кто работает, больших денег не бывает. Я тогда начал подрабатывать как психиатр-нарколог. Один мой клиент, известный в городе бизнесмен, рассказывал, что у него каждый день по сто долларов на кокаин уходит. А некоторые из моих клиентов покупали золотые трубочки, чтобы забивать туда кокаин. Были деньги у людей. Как-то приехали на Сибирский тракт на дорожную травму. Водителя забрали. В машине вещи остались, на описи открываем сумку: она забита пачками денег. Весь приемный покой сбежался посмотреть, никогда такого не видели.

Михаил Луньков говорит, что врачам скорой платили исправно, но мало

Фото: Артем Устюжанин / E1.RU

Недовольство врачами было всегда

Тогда, в 90-е годы, не было ни судов, ни исков по врачебным ошибкам. Но контроль все равно был. Вот случай. Там, где сейчас «Комсомолл», была железная дорога. Линия шла на Компрессорный. 14-летний мальчишка катался на паровозе, и его затащило под колеса. Сразу заехать к месту ЧП бригаде не получилось. Когда добрались, увидели: у ребенка массивная потеря крови, шок, но сохраненное сознание. И он шептал: «Дяденька, сделайте укол, чтоб я умер быстрее». Мы делали все, что могли, но он умер. Мама написала в журнал «Здоровье», что ее ребенка не спасли. Из журнала информацию передали в Минздрав. Начали разбираться. Проверяли поминутно, замеряли, как проехала скорая, во сколько поступил вызов. Потихоньку дело замяли. Но выговор все-таки врач получил.

Недовольство врачами было всегда. Как-то была абсурдная ситуация. Очередной суицид. Мужчина надел самый лучший костюм, чистую рубашку. Пришел на станцию Первомайскую, положил голову на рельсы. Мы приехали на вызов, ждем милицию, без них тело забрать не можем. Черных мешков тогда не было, и, чтобы не пугать людей, мы отрезанную голову приставили к телу, прикрыли как-то одеждой. Мимо идут пассажиры. Останавливаются бабушки-тетушки, начинают ругаться, мол, сидите, бездельники, не лечите его, сейчас в горздрав позвоним. Помощник мой не выдержал. Молчал, потом поднялся, голову эту взял, говорит: «Кого лечить?» Бабушке одной плохо, белая вся. Мы ее нашатырем. Ну не выдержал, достали просто! Помощник мой хороший, но несдержанный, близко к сердцу принимал все оскорбления. 

Как-то поднимались с ним на девятый этаж без лифта. Бабушка-пациент — астматик. Хриплым голосом спрашивает из-за двери: «Кто там?» 

А помощник мой, поднимаясь по лестнице, бормочет: «Смерть твоя, бабка, идет». Он тихонько это сказал, а она услышала. 

Михаил Луньков

Бабушке мы приступ купировали, на прощание даже говорила: «Спасибо, только реанимация меня спасает всегда». А потом написала жалобу в горздрав. Объявили выговор.

Или история с коллегой. Он преподавал на кафедре патологической анатомии в мединституте. Но не пошло что-то, перешел в скорую старшим врачом смены. Тяжёлая работа с огромной ответственностью. Нужно держать в руках всю оперативную обстановку: кто, где, рулиться с начальниками всех уровней, персоналом, пенсионерами. А ещё объяснить людям, почему именно к ним скорая не поедет. Так ему дали выговор вот за что. Звонит мужчина: «У моей жены случилась аллергия! Она что-то съела, покрылась сыпью, у нее всё чешется, она бегает в гостиной вокруг стола. Что мне делать?» Коллега в сердцах мимо трубки: мол, бегай за ней и чеши... Звонивший услышал. Жалоба, выговор. 

Как спасали гиббона

Звонок на станцию скорой из зоопарка: «У нас умирает гиббон за 15 тысяч долларов, отправьте реанимационную бригаду!» Выясняем, сколько гиббону лет. Говорят, восемь. Решаем, что едет детская бригада. Видимо, что-то кинули гиббону посетители, он съел, отравился. Подтащили к решетке, побрили лапу, катетер через решетку поставили, прокапали. Ожил. На следующий день опять звонят. Но мы уже отказались, сказали: «Зовите ветеринаров. Нам людей надо спасать». Сейчас не представляю, как бы мы перед ТФОМСом отчитывались за лечение гиббона.

Гуманное время

Не могу забыть один вызов в те годы. Вроде бы ничего особенного, банальная ситуация. Общежитие рядом с трансагентством, скорую вызвали соседи. В комнате бабушка незрячая. Ее дочь психически больная. Туалета нет, света нет, с потолка падают огромные клопы. Все завалено мусором. Бабушка не выдержала этого ужаса с дочерью, отравилась уксусом. Все были брошены тогда. 

И все равно то время было более гуманным, чем сейчас. Почему? Раньше работали по другим приказам. Скорая никогда не проезжала мимо бездомного. Упавшего забирали, везли в терапевтический стационар. Он там отогреется, поест. Придет в порядок. 

Не брать на себя функцию Бога

Я ушел из скорой в 98-м году после того, как стали посылать на детские вызовы. Знаете, доктор, который работает с детьми, может легко потом работать и со взрослыми. А со взрослых переключиться потом на детей очень тяжело психологически. Мой последний вызов был детским. Улица Ясная. Мальчик выпал на асфальт. Живой, взяли в машину. Я его не вытянул. Травма была несовместимая с жизнью. 

Депрессивных настроений у нас в те годы не было. Наше настроение создавал адреналин. Мы жили этим. Кто-то говорит — циники. Нет. Просто когда работаешь, нет эмоций. Голова должна думать, как правильно сделать, если человек уходит. 

А выгорание, по моему мнению, это когда ты на себя функцию бога берешь. Когда не спасаешь, а начинаешь рассуждать про себя: да он все равно не жилец. Да, бывает травма тяжеленная, понимаешь, если вытянет — будет инвалид, тяжелый. Мой коллега как-то спас 12-летнего мальчишку. Тому пришлось проводить высокую ампутацию, по таз. Коллега сомневался: я его спас, чтоб он мучился всю оставшуюся жизнь. Я отвечал: все сделал правильно. Считаю, надо отрабатывать по полной, спасать. 

Источник