Две интереснейшие статьи на злободневную тему для любителей истории о том, как боролись с эпидемиями при Иване Грозном и о неожиданных последствиях чумы для отечественной истории.

«Москва обязана своим величием» милости чумы – так ли это? Действительно ли «чёрная смерть» разорившая многие русские земли не затронула Москву? Как на борьбу с чумой повлияла хорошо развитая военно-полицейская служба московских князей?

«Триумф смерти» – картина Питера Брейгеля Старшего, написанная около 1562 года. Все без разбора — от крестьянина до короля — становятся жертвами торжествующей смерти. Мир гибнет под похоронный бой колоколов, раскачиваемых скелетами в верхнем левом углу картины.

Неожиданные вопросы о связи эпидемии чумы XIV века и возвышении Москвы ставит в своей статье доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории России до начала XIX века Исторического факультета МГУ Николай Сергеевич Борисов.

Среди многочисленных опасностей, подстерегавших человека в средние века, едва ли не самой грозной был «мор» — эпидемия чумы или других тяжёлых инфекционных заболеваний с летальным исходом. О «великом море» — чумной пандемии сере-дины XIV столетия — и его последствиях для средневековой Европы существует большая литература1. Средневековая Русь не менее, чем её западные соседи, пострадала от этого бедствия. Однако в отечественной историографии этот сюжет разработан слабо2. Такое положение во многом объясняется скудностью источниковой базы. Летописные сообщения об эпидемиях носят лапидарный характер. Провиденциальное мировоззрение летописца не позволяло ему пускаться в размышления относительно причин и последствий этого бедствия. Вся теория вопроса сводилась к сентенции, вложенной летописцем в уста Ярослава Мудрого: «Бог наводит по грехом на куюждо землю гладом или мором (курсив наш — Н. Б.) ли ведром ли иною казнью, а человек не весть ничтоже»3.

Среди прочих остается открытым и вопрос о том, как сказалось это бедствие на политических процессах, протекавших тогда в русских землях, и как сами эти процессы сказались на распространении эпидемии. Заметим, что при исследовании этого вопроса на основе традиционных летописных текстов уместны и сравнительно-исторические параллели. Общность человеческой природы обусловила сходство морально-этических проблем, возникавших в условиях эпидемии в самых разных по типу социумах. Последствия эпидемии в области экономики, политического развития и культуры также могли быть весьма схожими.

Король Чума

Драматические ситуации, возникавшие в охваченных чумой городах, издавна привлекали писателей, поэтов и художников. Об этом писал ещё Фукидид в своей знаменитой «Истории»4. В Священном писании тема «мора» — как именовали тогда любую эпидемию — звучит в грозных глаголах ветхозаветных пророков. «Вне дома меч, а в доме мор и голод» (Иез. 7, 15). «Так говорит о них Господь Саваоф: вот, Я пошлю на них меч, голод и моровую язву» (Иер 29, 17). Три апокалипсических всадника — один из любимых сюжетов средневековой живописи…

В раннехристианской картине «великого мора» наряду с сюжетами, намеченными ещё Фукидидом, получила развитие тема побеждающего страх смерти благочестия. Евсевий Памфил (около 260–340) в своём труде «Церковная история» приводит письмо святителя Дионисия Александрийского (ум. 265) к пастве, посвящённое эпидемии чумы, свирепствовавшей по всей Римской империи с 250 по 265 год. Наиболее важная часть этого письма — картина самоотверженного поведения христиан в охваченном чумой городе5.

Созданная Евсевием Памфилом модель поведения христианина в условиях гибельного мора стала стереотипом в византийской литературе. В частности, её воспроизводит переведённая на Руси уже в XI веке Хроника Георгия Амартола6.

Похороны жертв чумы в Турне. Фрагмент миниатюры из хроники Жиля Ле Мюизи, XIV век

Тема «великого мора» вдохновила византийского историка Прокопия Кесарийского (около 500 — после 565) на блестящее эссе, посвящённое знаменитой «Юстиниановой чуме» 542 года в Константинополе7. Среди прочего историк привёл и некоторые данные о смертности в разгар эпидемии. Впрочем, эти «круглые» цифры носят скорее символический, нежели документальный характер. «Число умирающих достигло пяти тысяч в день, а потом и десяти тысяч и даже больше»8. Эта мрачная арифметика становится обязательным элементом средневековых рассказов о «моровом поветрии».

Среди особенно ценных для историка наблюдений Прокопия — связь эпидемии с голодом и экономическим кризисом

«Всякая торговля прекратилась, ремесленники оставили своё ремесло и всё то, что каждый производил своими руками. Таким образом, в городе, обычно изобилующем всеми благами мира, безраздельно свирепствовал голод»9.

В рассказе Прокопия есть одно место, смысл которого может быть понят и как горькая шутка, и как проникновение в область непознанной реальности. Рассуждая о моральных последствиях эпидемии, о том, что дурные, злые люди перед лицом смерти преображались и на время становились добродетельными, но по миновании опасности вновь становились злыми, историк добавил:

«Ибо, если бы кто-нибудь стал утверждать, что эта болезнь, случайно или по воле Провидения, точно отобрав самых негодяев, их сохранила, пожалуй, оказался бы прав. Но всё это проявилось впоследствии»10.

Особое развитие получило художественное изображение морального аспекта «великого мора». Перед лицом неминуемой гибели раскрывалась глубинная сущность человека, его скрытые обыденностью пороки и добродетели. Кто не помнит пушкинский «Пир во время чумы»!

Есть упоение в бою,И бездны мрачной на краю,И в разъярённом океане,Средь грозных волн и бурной тьмы,И в аравийском урагане,И в дуновении Чумы11.

Литературными шедеврами стали сумрачно-готические рассказы Эдгара По «Король Чума» и «Маска Красной смерти». Родословная многих литературных опытов на тему «пир во время чумы» восходит к рассказам Джованни Боккаччо (1313–1375), поместившего весёлых героев своего «Декамерона» в окружённое бедствиями чумы уединённое поместье. Однако оставим классических авторов и вернёмся на русскую почву.

Рассказчики Декамерона. Миниатюра XIV века

На русских полях

Выработанные античной и византийской традицией каноны изображения чумной эпидемии отчётливо отразились и в рассказах русских летописей XIV столетия. Две волны бедствия — эпидемия (1347–1353) и «великий мор» (1364–1366) — заставили содрогнуться всю Восточную Европу.

Появление чумы в Нижнем Поволжье и на Северном Кавказе на Руси заметили быстро. География бедствия очерчена летописцем весьма подробно и, вероятно, со слов хорошо осведомлённого человека. Это мог быть и купец, и человек из свиты московских князей. Удивительно, но факт: русские князья и в разгар чумы продолжали, как ни в чём не бывало, ездить по своим делам в Орду. В 1347 году в охваченных эпидемией степях побывал московский великий князь Семён Иванович с братом Андреем12. Трудно сказать, что было причиной этой смелости: острая политическая необходимость или неистребимый «русский фатализм»…

Обогнув всю Европу, «чёрная смерть» (как называли чуму на Западе) пришла в Русские земли. Летописи отражают развитие эпидемии с разной степенью полноты. Особое внимание к этой теме (как и вообще к теме Божьего гнева) проявляет составленная под началом митрополита Даниила и переполненная церковной риторикой Никоновская летопись (1520-е годы).

Распространение чумы в Северо-Западной Руси началось из Пскова. Богатые подробностями рассказы об этом бедствии псковских летописцев отмечены яркостью «первого впечатления», но не чужды и литературных клише. Здесь присутствует почти весь набор тематических блоков «великого мора», собранный ещё Прокопием Кесарийским. Это и симптомы чумы, и «всеядность» болезни, и христианское поведение достойных людей, и нарушение похоронного обряда из-за множества умерших. Живым страданием звучит плач по умершим самого летописца. Вероятно, отражает тогдашнюю реальность и рассказ о многочисленных пожертвованиях в храмы и монастыри, а также о массовом пострижении в монахи перепуганных горожан.

Из Пскова мор «первой волны» перекинулся в Новгород. Местный летописец (Комиссионный список Новгородской первой летописи, середина XV века) рассказал об этом не столь пространно, как его псковский собрат, но с сильной покаянной тенденцией. С северо-запада эпидемия перешла в Окско-Волжское междуречье и в Юго-Западную Русь. Никоновская летопись под 6860 (1352/1353) годом приводит перечень «низовских» городов, опустошённых чумой.

«Того же лета бысть мор силён в Смоленске, и в Киеве, и в Чернигове, и в Суждале, и во всей земле Русстей смерть люта, и напрасна (внезапна — Н. Б.) и скора; и бысть страх и трепет велий на всех человецех. В Глухове же тогда ни един человек не остася, вси изомроша; сице же и на Белеозере»13.

Московские заставы

Описывая разгул чумы на Русской земле в 1347–1353 годах, историк словно спотыкается на удивительном факте: ни одна летопись не сообщает в эти годы о приходе эпидемии в Москву. Смерть от чумы Семёна Гордого и его сыновей в апреле 1353 года — не более чем предположение историков. Что до митрополита Феогноста, умершего незадолго перед тем, то он был стар, недужен и вполне мог умереть естественной смертью14. Причиной данного «пробела» в рассказе летописей об эпидемии может быть как неполнота источников, так и действительное отсутствие чумной эпидемии в Москве в эти годы. Остановимся на последнем предположении и проверим его на прочность.

Смерть князя Семёна Ивановича Гордого

Известно, что вовремя принятые решительные меры против распространения заразы могли иметь если не полный, то хотя бы частичный успех. Ивану Грозному в 1566–1568 годах с помощью драконовских мер удавалось удерживать чуму на подступах к Москве15. Но болезнь, в конце концов, пробралась и в столицу.

Летописи XIV столетия, словно сговорившись, умалчивают о каких-либо защитных мерах великих и удельных князей, а также местных властей, имевших целью приостановить распространение болезни. А между тем такие меры, несомненно, предпринимались. Простейшей из них была изоляция больных от внешнего мира. Такого рода шаги по отношению к заражённым смертельной болезнью (прокажённым) — «он должен жить отдельно, вне стана жилище его» — предписывал ещё Ветхий Завет (Левит, 13, 46). Известно, что во второй половине XIV столетия Венеция стала вводить морской карантин для судов, приплывавших из охваченного чумой Ближнего Востока и Египта. В средневековой Москве власти старались приостановить распространение заразы путем запрета на передвижение по дорогам, а также на общение с больными. О том, как это осуществлялось в правление Ивана Грозного, в 1570 году, повествовал в своих знаменитых «Записках» немец-опричник Генрих Штаден.

«Был тогда великий голод; из-за кусочка хлеба человек убивал человека. А у великого князя по дворам в его подклетных сёлах, доставлявших содержание дворцу, стояло много тысяч скирд необмолоченного хлеба в снопах. Но он не хотел продавать его своим подданным, и много тысяч людей умерло в стране от голода, а собаки пожирали их трупы.

К тому же всемогущий Бог наслал ещё великий мор. Дом или двор, куда заглядывала чума, тотчас же заколачивался и всякого, кто в нём умирал, в нём же и хоронили; многие умирали от голода в своих собственных домах или дворах.

И все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все просёлки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нём было — с повозкой, седлом и уздечкой.

Многие тысячи умерших в этой стране от чумы пожирались собаками.

Чума усиливалась, а потому в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу. В Московском государстве по большим дорогам были построены особые церкви; в них ежедневно молились, чтобы Господь смилостивился и отвратил от них чуму»16.

Предвидя желание людей бежать из охваченных чумой русских земель в другие страны (а может быть, и опасаясь случайного или умышленного переноса заразы из-за рубежа), Иван Грозный усилил и без того строгий режим на границах.

«Все окрестные границы были закрыты, и во время голода и чумы никто не мог убежать из опричнины в другую страну; а кого хватали на польской границе, тех сажали на кол, некоторых вешали»17.

Сто лет спустя меры, принимаемые властями для предотвращения распространения заразы, оставались практически теми же, хотя и не столь свирепыми, как при Иване Грозном. Это бедствие случилось летом 1654 года. В то время как царь Алексей Михайлович с войском находился под Смоленском, Москву посетила чума. Фактический глава боярского правительства патриарх Никон распорядился подготовить выезд царицы Марии Ильиничны и её детей в Макарьев Калязинский монастырь. Эта окружённая высокими стенами обитель находилась в двух сотнях вёрст к северу от Москвы, в уединённом месте на правом берегу Волги. Отправив царское семейство, Никон по царскому указу покинул заражённую столицу. Вслед за патриархом из Москвы стали разбегаться и приходские священники. Некому стало причащать и отпевать многочисленных жертв эпидемии. Это вызвало возмущение горожан. Но главной заботой оставалось находившееся под Смоленском московское войско. Там, в полевом лагере, чума могла собрать самую обильную жатву.

«Чтобы сберечь государя и войско, поставлены были крепкие заставы на Смоленской дороге, также по Троицкой, Владимирской и другим дорогам; людям, едущим под Смоленск, велено говорить, чтобы они в Москву не заезжали, объезжали около Москвы. Здесь в государевых мастерских палатах и на казённом дворе, где государево платье, двери и окна кирпичом заклали и глиною замазали, чтоб ветер не проходил; с дворов, где обнаружилось поветрие, оставшихся в живых людей не велено выпускать: дворы эти были завалены и приставлена к ним стража»18.

«Заражённые деревни велено было засекать и расставлять около них сторожи крепкие, на сторожах разложить огни часто; под смертною казнию запрещено было сообщение между заражёнными и незаражёнными деревнями»19.

Методы борьбы с эпидемией XVI–XVII веков с большой долей вероятности можно экстраполировать и на середину XIV столетия. В «удельный период» в борьбе с чумой выигрывал тот правитель, который имел более действенную военно-полицейскую службу. И здесь уместно вспомнить известную характеристику деятельности Ивана Калиты в Троицком списке Новгородской первой летописи (1560-е годы).

«А Данилеи роди Ивана Доброго, иже исправи Рускую землю от татеи, от разбоиник, ото всякого мятежа»20. Заметим, что в тексте рукописи заметны признаки её новгородского происхождения. Именно торговый новгородский люд должен был в первую очередь хвалить Калиту за обеспечение безопасности передвижения по дорогам и борьбу с городской преступностью.

Для того, чтобы «избавить Русскую землю от татей и от разбойников», Калите требовались примерно те же институты, что и его сыновьям для борьбы с чумой. Это прежде всего хорошо организованная, вездесущая и неподкупная военно-полицейская служба. Летописный комплимент свидетельствует о том, что Иван Данилович создал такую службу. И оставил в наследство своим потомкам, которые с её помощью не только отстаивали свои владения от «великого мора», но и контролировали движение по дорогам, останавливая нежелательных проезжих. Так, сообщая о поездках в Орду главного врага Дмитрия Донского, тверского князя Михаила Александровича, летописец отмечает, что москвичи «переимали его по заставам». Опасаясь московских застав, Михаил вынужден был ездить «околицею, не прямицами и не путма»21.

Поль Фюрст. Доктор Шнабель фон Ром.
(Доктор Клюв Рима). Гравюра. 1656 г.

Вторая волна

Подобно тому, как землетрясение повторяет разрушительные толчки, — так и «чёрная смерть» напоминала о себе новыми волнами эпидемии. В первой половине 1360-х годов чума вернулась в русские земли с новой силой. Её второй приход был не менее, а, скорее, даже более опустошительным, чем первый.

Как и в первый раз, чума начала свой поход на северо-западе. В 1360 году она пришла в многострадальный Псков. Вероятно, её занесли сюда пришельцы «из-за моря». В Швеции в эти годы эпидемия носила опустошительный характер. Если около 1300 года население Швеции вместе с Финляндией составляло примерно 700 тысяч человек, то после 1350 года — менее 500 тысяч22.

Для Северо-Восточной Руси неожиданным возвращением чумы был ознаменован 1364 год. В летописях, наиболее близко отразивших летописание ранней Москвы, под 6872 (1364) годом сохранилась своего рода повесть «О мору о великом». В её основе, по-видимому, лежит свидетельство современника событий, жившего в Переславле Залесском (до конца XV века его называли Переяславлем). Позднее летописец присоединил к этой основе сообщения местных источников.

«Того же лета гневом Божиим за умножение грехов наших бысть мор силён велик на люди в Новегороде в Нижнем и на уезде, и на Сару, и на Киши, и по странам, и по волостем…

Тое же осени и тое зимы бысть мор велик (курсив наш — Н. Б.) на люди в граде Переяславли, мёрли люди по многу на день, по 20, по 30 на день, а иногды на день 60 или 70 человек, а иногды 100. А таковы дни были же, поболе ста на день человек умирало…

Не токмо же в граде Переяславли было се, но и по всем волостем Переяславьскым был мор, и по селом, и по погостом и по монастырем. А преже того был мор в Новегороде в Нижнем, а пришёл с низу от Бездежа в Новъгород въ Нижнии, а отътоле на Коломну, а с Коломны на другое лето в Переяславль (1364 /65 гг. — Н. Б.), а от Переяславля на другое лето (1365/66 — Н.Б.) на Москву (курсив наш — Н. Б.)»23.

В этом тексте много примечательного. Заметим, что мор с Коломны не пошёл торной дорогой прямо в Москву, а лишь год спустя добрался в Переяславль. Оттуда год спустя мор проник в Москву. Судя по всему, московские заставы и карантинные меры стали серьёзным препятствием на пути распространения эпидемии.

Вызывает удивление предельная краткость сообщения о появлении чумы в 1366 году в Москве. В сочетании с полным молчанием о бедствиях Москвы в эпидемию 1347–1353 годов это обстоятельство можно понять как свидетельство того, что Москва и в 1366-м сравнительно мало пострадала от эпидемии. А между тем вокруг Москвы картина была совсем иная. Никоновская летопись даёт перечень среднерусских городов, по которым «разошлась» чума:   «И во Тверь, и въ Володимерь, и в Суздаль, и в Дмитров, и в Можаеск, и на Волок… А на Белеозере тогда ни един жив обретеся»24.

Далее в летописи находим своего рода «плач» летописца, потрясённого размахом бедствия. «Увы мне! како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великыи мор…» Составитель Никоновской летописи вставил в традиционный текст «плача» собственное дополнение. «И бысть скорбь велиа по всей земли, и опусте земля вся и порасте лесом, и бысть пустыни всюду непроходимыа…»25. При всей литературной условности этого дополнения, оно даёт некоторое представление о повсеместной хозяйственной разрухе, вызванной эпидемией чумы. Данная картина не находит прямых параллелей в византийском каноне «великого мора» и является авторской зарисовкой. Она наводит на размышления о возможных, вероятных и безусловных последствиях «великого мора» для Москвы и всей Северо-Восточной Руси.

Post festum. После пира…

Народонаселение. Отсутствие в источниках сколько-нибудь точных сведений о людских потерях заставляет ограничиться пунктирными предположениями. Чума резко сократила численность населения Руси. Следуя европейским показателям, можно говорить о потере примерно трети общего количества живущих. Самую обильную жатву чума всегда собрала в городах. Несколько утрируя, можно сказать, что после чумы Русь из «страны городов» превратилась в страну деревень. Учитывая преимущественно двух- и трёхдворную структуру русских деревень, а также их отдалённость и самодостаточность, можно думать, что крестьянское население имело гораздо больше шансов избежать заразы, чем городское.

Власть и собственность. Чума способствовала концентрации земли и власти. Выморочные вотчины пополняли родовой фонд и княжеский домен. Численное сокращение княжеских семей увеличивало владения оставшихся в живых Рюриковичей.

Деньги. Чума вызвала упадок торговли и ремесленного производства. Дороги были обрезаны заставами, ворота городов закрыты, а торговые площади опустели. Общение стало смертельной опасностью. В этих условиях поступление налогов и разного рода торговых пошлин в княжескую казну резко сократилось. Одновременно в результате высокой смертности выросли цены на товары и услуги, которые всё ещё оставались на рынке. На фоне всеобщего обнищания казна московских князей, собранная Калитой и пополненная Семёном Гордым, получила безусловное первенство. Свидетельством тому явилось возведение в Москве каменной крепости в 1367/1368 году.

Орда. Обнищание страны в результате чумной эпидемии сказалось и на русско-ордынских отношениях. Можно полагать, что князья, ссылаясь на последствия чумы, пытались сократить размеры «выхода» и отодвинуть сроки его уплаты. Орда до известных пределов шла навстречу этим просьбам. И не отсюда ли хан Джанибек получил от русских летописцев имя «доброго царя»?26 В этих условиях вполне естественной выглядела идея новой переписи податного населения Руси. Однако занятые своими усобицами ордынцы не имели времени для подобных мероприятий. Обстоятельства заставили их всё же заняться этим вопросом вплотную. Сильный «мор» в степях в 1374 году оставил Мамая без воинов и средств к их найму27. По-видимому, в этой связи он и потребовал от великого князя Дмитрия Московского немедленного расчёта по всем финансовым обязательствам, вероятно, в рамках всей системы великого княжения Владимирского. Но московский князь, владения которого также в этом году были охвачены новой волной эпидемии, ответил отказом. Так в истории Москвы возникло загадочное «розмирие с татары и с Мамаем» — первый шаг на пути к Куликовской победе28.

Кающиеся флагелланты. Изображение из Прекрасного часослова герцога Беррийского

Церковь. В Западной Европе две страшные эпидемии «чёрной смерти» в середине XIV века вызвали всплеск покаянных настроений, вылившийся в массовое движение флагеллантов. Эти «бичующиеся» в экстазе наносили себе глубокие раны плетьми с железным наконечником. Обличая пороки церкви, они считали, «что дорога к спасению идёт за пределами церковных структур, вдали от авторитета папы и общепринятых литургий»29. Всплеск религиозного энтузиазма в его самой крайней форме, вероятно, имел место и на Руси. Церковные летописцы обходят эту тему. Но не отсюда ли — из покаянных настроений перед лицом неминуемой гибели — выросло зародившееся в середине XIV столетия движение новгородских стригольников, исповедовавшихся на площадях у покаянных крестов и напряжённо искавших прямых путей общения с Богом?

Около церковных стен искали спасения тысячи обездоленных, потерявших во время «великого мора» семью, друзей и средства к существованию. Чудом избежавшие смерти люди жаждали новых чудес. Этот поток почти безумных энтузиастов не вмещался в русло существовавших в то время церковных институтов.

Архиепископ Василий обходит кругом Пскова
во время «чёрной смерти».

В западноевропейских странах именно монашество оказалось на переднем крае духовного противостояния ужасам эпидемии. В то время как приходские священники зачастую бежали из городов, спасаясь от заразы, монахи нищенствующих орденов мужественно шли исповедовать и причащать умирающих, совершали по ним заупокойные службы.

На Руси ничего подобного не происходило. Городские и пригородные монастыри жили по особножительному уставу и фактически являлись «подсобным хозяйством» своих ктиторов. В этих обителях процветала частная собственность, а образ жизни инока зависел от его личного богатства. Особножительные монастыри в силу своей «обмирщённости» не могли стать рассадниками жертвенности и героизма, не могли должным образом освоить поток пожертвований, принять толпы новых братьев и оказать помощь обездоленным. А главное — они не могли превратить религиозный пыл людей, спасенных Богом от «чёрной смерти», в «системные» подвиги благочестия. Эту задачу могли решить только стройные, как македонская фаланга, и способные к бесконечному воспроизведению своей чёткой структуры монастыри общего жития. Их быстрое распространение во второй половине XIV — первой половине XV веков стало своего рода «монастырской реформой».

Москва. Источники позволяют предположить относительно благополучное прохождение Москвы через бедствия «великого мора» 1350-х и 1360-х годов. Об этом же свидетельствуют и крупные военно-политических мероприятия, осуществлённые московскими князьями в этот период. Это и получение Иваном Красным ханского ярлыка на великое княжение в 1354 году вопреки сопротивлению сильной коалиции князей и Новгорода. И получение владыкой Алексеем в Константинополе митрополичьей кафедры. И успешная война с суздальско-нижегородскими князьями. И строительство московской каменной крепости. Перефразируя известный афоризм Карамзина «Москва обязана своим величием ханам», можно сказать, что «Москва обязана своим величием» милости чумы.

Примечания:

1. Фавье Ж. Столетняя война. СПб. 2009. С. 149–171; Ливи Баччи М. Демографическая история Европы. СПб. 2010. С. 103–111.

2. Бужилова А. «Бысть мор велик»// Родина. 2003. № 11. С. 111–114.

3. ПСРЛ. Т. 1. Лаврентьевская летопись. М. 1997. Стлб. 148.

4. Фукидид. История. Книга вторая. М. 2012. С. 47–53.

5. Евсевий Памфил. Церковная история. М. 1993. С. 262.

6. Временник Георгия Монаха (Хроника Георгия Амартола). М. 2000. С. 253.

7. Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайнаяистория. М. 1993. С. 150.

8. Там же. С. 148.

9. Там же. С. 150.

10. Там же.

11. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в одном томе. М. 2008. С. 916.

12. ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Рогожский летописец. М. 2000. Стлб. 58.

13. ПСРЛ. Т. 10. Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью. СПб. 1885. С. 224.

14. Троицкая летопись. Реконструкция М. Д. Присёлкова. СПб. 2002. С. 371.

15. Штаден Г. Записки немца-опричника. М. 2002. С. 181. Прим. 187.

16. Там же. С. 50.

17. Там же. С. 59.

18. Соловьёв С. М. Соч. в 18 кн. Кн. V. Т. 9–10. М. 1990. С. 605.

19. Там же. С. 607.

20. ПСРЛ. Т. 3. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М. 2000. С. 561.

21. ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стлб. 93, 147.

22. Lagerqvist L. O. A History of Sweden. Stockholm. 2006. P. 31.

23. ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. С. 77.

24. ПСРЛ. Т. 11. Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью. М. 2000. С. 3.

25. Там же.

26. ПСРЛ. Т. 10. С. 229.

27. ПСРЛ. Т. 11. С. 21.

28. Там же.

29. Фавье Ж. Указ. соч. С. 164–165.

Московский карантин

Как боролись с эпидемиями при Иване Грозном и первых Романовых

Что вы знаете о князе Дмитрии Пожарском? Герой Смуты, спасший Россию от иноземного вторжения? Его карьера не закончилась в Смутные времена. Будучи Новгородским воеводой, он сыграл важную роль в защите Московского государства от «морового поветрия» в 1629 году. Адриан Селин, доктор исторических наук, профессор НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге специально для журнала Proshloe рассказал о карантинах на Северо-Западе Московского царства в 1570 — 1650х.

Моровые поветрия в средневековой Руси – явление хорошо известное по летописным данным. Однако нарративные источники ничего не сообщают о том, каким именно образом шла борьба с распространением эпидемий, прежде всего чумы. Впрочем, и первая половина XVI века достаточно бедна сведениями, о том, как вела себя власть в случае «морового поветрия». Но что-то подсказывает, что представления о том, что болезнь может передаваться через контакты людей друг с другом, а также — вместе с движением документов и возникшая к концу XVI в., в связи с этими представлениями, хорошо отработанная система ограничения передвижения людей и бумаг – все это было еще в средневековой Руси (впрочем, не следует считать, что в этом отношении Русь серьезно отличалась от других частей света, от Европы и Азии).

«Больной князь Дмитрий Пожарский принимает послов в Москве»,
Вильгельм Котарбинский

А. И. Филюшкин обратил внимание на окружение Пскова заставами против эпидемии – «морового поветрия» в 1567 г. Об этом содержатся упоминания в житии Корнилия Печерского. Согласно житию, его пророчество связано с заставами близ Пскова: в сентябре 1567 г. стражники заставы, поставленной против проникновения в Псков морового поветрия, будто бы видели у моста через реку Череху ночами сияющий свет и множество воинов, идущих к Пскову. О заставе на реке Черехе, близ Пскова упоминается также и в 1581 г., в «Баториев приход»[i].

Д. Н. Альшиц опубликовал царскую грамоту 1571 г., направленную в Кострому к кн. М. Ф. Гвоздеву-Ростовскому, которому было поручено установить заставу от морового поветрия. Это первая хорошо сохранившаяся грамота, регламентировавшая те меры, которые следовало предпринимать для прекращения поветрия и установления карантина: они должны были следить  «накрепко, чтоб ис поветреных мест в неповетреные места не ездил нихто, никако человек, никоторыми делы… однолично ис поветреных мест на здоровые места поветрее не навезти — розни б у вас в нашем деле однолично не было никоторые». Грамота была написана «с выговором». Царь упрекал князя М. Ф. Гвоздева (Альшиц назвал его воеводой, но воеводского управления на Костроме в это время, видимо, еще не было): «И ты для которово нашего дела послан, а ты забываешь, большоя бражничаешь, и ты то воруешь!»[ii]. Этот, как справедливо отмечал Д. Н. Альшиц, стиль грамот царя Ивана оказал влияние и на позднейшие практики администрирования любых кризисных ситуаций.

Более или менее полные данные о борьбе с эпидемиями относятся к концу XVI в.  Не позднее 1586 г. засека «от Божья поветрея» сооружается в районе Тесова. В межевой книге волости о такой засеке говорится, как о сооруженный за некоторое время до ее составления: «…а от сосны к дороге, которая дорога от государева села Тесова к Спаскому яму, а у дороги сосна, а на ней грань, и от дороге засеком, что была засечена от Божия поветрея до Тесовского озера» [iii]. В годы русско-шведской войны 1590-1593 гг. система контроля за моровым поветрием в районе боевых действий была уже отлажена.

В дни первых переговоров в Тявзине (осень 1592 – январь 1593 гг.), в обстановке опасности «морового поветрия» отписки послов в Москву несколько раз копировались: сперва подлинники доставлялись из Тявзина по Ивангородской дороге на заставу в Тесово (стоявшее в Тесове войско весь рассматриваемый период возглавляли кн. В. В. Булгаков-Голицын и И. И. Великого Гагин), там они копировались, копии пересылались в Новгород. Там, в приказной избе при воеводе боярине кн. В. И. Шуйском они копировались еще раз, а списки, сделанные в Новгороде, отправлялись в Москву.

Оседавший в Новгороде пласт документов (списки посольских отписок, сделанные в Тесове, подлинные отписки из Тесова от воевод В. В. Голицына и И. И. Великого Гагина, отпуски отписок из Новгорода в Москву) однако не уничтожался, но сохранился в составе столбца[iv].

Эпидемия на русско-шведской границе

Рассмотрим гораздо более документированные данные о борьбе с эпидемией на русско-шведской границе в 1629-1630-м гг. Здесь особенности установления карантина были сопряжены со спецификой охраны границы (которая была результатом Столбовского мира 1617 г. и отделила Ингерманландию, новую шведскую провинцию, от Новгородской земли. Однако после демаркации границы на этом участке (в марте 1618 г.) серьезного режима контроля ее пересечения не возникло. Все изменилось после получения новгородскими властями известий об эпидемии в шведских владениях.

«Нарва», Адам Олеарий

С весны 1629 г. в Южной и Центральной Европе пронеслась чума. Она моментально пролетела Италию и Германию и достигла южного берега Балтики уже к октябрю 1629 г. [v] С сентября по начало декабря 1629 г. в Нарве и Ивангороде действительно бушевала эпидемия.

Самый серьезный мобилизационный поворот, фактически создавший русско-шведскую границу в качестве укрепленной линии, был вызван слухом о распространении в Ингерманландии (и в Швеции в целом) «морового поветрия», впервые появившимся в октябре 1629 г., потом опровергнутый другими слухами. Очень скоро известия об этом достигли приграничных районов Московского государства, и правительство приняло срочные меры. Новгородские власти инструктировали заставных голов посылать «для вестей» только надежных крестьян и только в ближайшие к границе местности[vi]. Позднее известия о моровом поветрии возникали и в мае, и в августе 1630 г., однако границы уже не открывались.

2 октября 1629 г. в Новгород пришло известие из Сомерской волости. 28 сентября к приказчику явилась девка Авдотьица, жительница д. Корино Старопольской сотни, побывавшая на шведской стороне. Допрошенная, она показала, что в Нарве и Нарвском уезде началось «моровое поветрие», и между Нарвой и Ивангородом в целях безопасности разобран мост через Нарову. Эти известия были подтверждены в тот же день вернувшимся из Ревеля посадским человеком Артюшкой Григорьевым[vii]. Источник его информации был своеобразным: он и другой новгородец Яков возвращались из Швеции вместе с нидерландским купцом «Самуйлом Леонтьевым» (купцом Самуилом Браувером). Последний в Нарве отправился к наместнику за проезжей грамотой и после визита тут же передал своим спутникам, чтобы они, не мешкая, уезжали из Нарвы, так как там началось «моровое поветрие». Новгородские власти не впустили купцов в государство и выслали их за границу, после чего предупредили псковских воевод, чтобы те поставили заставы на границе с Ивангородским уездом Ингерманландии[viii] (об этих мероприятиях псковских воевод мне неизвестно).

На следующий день новгородские власти начали предпринимать решительные меры по укреплению границы. Все важнейшие дороги, сухопутные и водные, были заперты острожками и заставами.

Стрельцы, отправленные из острожков на дальние заставы, должны были правильно снабжаться. По жалобе стрельцов в декабре 1629 г. тесовскому заставному голове было приказано отпустить на заставы крестьян с санями, для подвоза сена и провианта[ix].

Произошло распределение участков границы, проходивших по Новгородскому уезду между заставными головами, в ведении которых находились «сторожи», т. е. маленькие караулки на проселочных дорогах и тропках.

Самый западный участок охранял Иван Захарьевич Баранов, в ведении которого было трое детей боярских, посланных «дозирать сторожи» от Сомерского острога до Тесова, а в другую сторону – от того же острога до Псковского уезда (с 4 октября его сменил И. И. Шипилов). Следующий участок ориентировался на Тесовский острог, где командовал голова П. С. Обольянинов; у него в помощниках было пятеро детей боярских и 20 стрельцов. Он также должен был ставить заставы/сторожи на запад – до Сомерской волости, на восток – до Тигодской заставы. На последней головой служил Андрей Путилов, с тремя детьми боярскими и 10 стрельцами. На западе он сходился с зоной ответственности Тесовского острога, на севере – с Лавуйской заставой. Там головой был Василий Неелов. Ему было поручено взять двоих ладожских детей боярских и 10 стрельцов и казаков и охранять пространство от зоны Тигодской заставы до Волховского устья. На Волховском устье заставой стоял Д. С. Пущин, также с двумя детьми боярскими и 10 стрельцами и казаками из Ладоги.[x] На этом охраняемая линия границы осенью 1629 г. кончалась; только весной она была продолжена на восток Ладожский воевода В. Ф. Неплюев получил указание обеспечить назначенных на заставы на Лавую – Василия Неелова и на Волховское устье – Дмитрия Пущина стрельцами и казаками (по 10 человек на заставу). Воеводе предписывалось не пропускать едущих из Швеции русских и «немецких» купцов с товарами и не селить их в Ладоге и отправить за границу посадских людей в качестве лазутчиков[xi].

«Лавуйская застава», Адам Олеарий

В наказной памяти заставным головам подробно разбирались задачи, стоявшие в ситуации опасности проникновения в Московское государство эпидемии.

Тесовский заставный голова Петр Обольянинов должен был, прибыв на место, проверить справедливость слухов о «моровом поветрии» в Ивангороде; до получения точных известий ему следовало следить, чтобы из-за границы «по большим дорогам и малым стежкам и по перевозам, никто не прошел»; во всех возможных местах перехода голова должен был поставить заставы.

На заставную службу следовало определить по два крестьянина и по стрельцу. Для «досмотра» застав к нему прикомандировывались дети боярские[xii]; им следовало смотреть, чтобы через заставы «никто не прошел и не прокрался». Заставный голова получал власть отправлять своих гонцов на крестьянских подводах, но требовалось брать эти подводы с тех людей, у кого лошади есть, поровну, «для того, что дело великое и подводы для того дела доведетца имати не по дозору не по живущим вытям, потому что многие крестьяне у дозорщиков утаены, в дозорные книги не написаны, а иные после дозорщиков вновь пришли и тягла с волостными людьми не платят, живут в избылех». Последнее место наказа было реакцией на челобитную тесовских дворцовых крестьян, которые жаловались новгородским властям на самоуправство заставного головы П. С. Обольянинова, в частности на то, что он разослал по заставам крестьян вместе со стрельцами и «подводы у нас поимал насильно», «а в окольных погостах в боярщинах имати не велит»[xiii].

Посмотрим, как на заставах велся сбор информации и насколько она была достоверна, насколько предпринятые меры действительно могли противодействовать эпидемии.

В Тесово Петр Обольянинов прибыл 4 октября 1629 г. В этот момент на Тесовской пристани находились приехавшие из шведских владений новгородские купцы Ефим Жеревля, Ждан Рохнов и Савка Иванов. Они привезли из Яма соль и хмель. По словам купцов, они выехали из Яма за неделю до Покрова, проведя в Ивангороде около четырех дней. Они полностью отрицали факт эпидемии в Нарве и Ивангороде, и на вопрос (видимо, прозвучавший) о мосте через Нарову отвечали, что он цел. П. С. Обольянинов однако не пропустил ни их, ни случившихся в Тесове «немецкого» купца и ивангородского торгового человека Михалку Сысоева в Новгород, но отослал их всех за границу. Он также устроил три «дальних» заставы – в Зверинском монастыре, в д. Бежаны на Луге и в д. Слудицы на Оредеже, закрыв таким образом возможные дороги в Московское государство[xiv].

8 октября 1629 г. из Ямгорода в Тесово приехал сын боярский Григорий Елагин, провожавший, видимо по поручению новгородских властей, какого-то шведского подданного за границу. С ним ездил в проводниках дворцовый крестьянин Минка Хомутов. По дороге они проехали заставу в д. Сторонье, которую охранял помещик Елизарий Судаков с крестьянами. Очевидно, вскоре после того, как Елагин уехал по направлению к границе, началась тревога, в связи со слухами об эпидемии в Ингерманландии, после чего тесовский голова выставил еще одну заставу, «на Ямской рубеж на Лугу реку в деревню Бежаны». Однако и Г. Елагин и М. Хомутов разминулись со стрельцами, посланными на заставу и, возвращаясь из «зараженных» мест, приехали в Тесово. Голова тесовской заставы П. С. Обольянинов отправил обоих, и сына боярского, и крестьянина, в сопровождении стрельцов назад, на границу, в д. Муравейно ожидать указа новгородских воевод. При этом Г. Елагин успел сообщить П. С. Обольянинову о том, что встретил в Сторонье Ивана Судакова, приказчика Сомерской волости. Судаковы рассказали Г. Елагину о «моровом поветрии» в Нарве, где примерно месяцем ранее вымерло два двора, но с тех пор смерти прекратились[xv].

Другая отписка П. С. Обольянинова в Новгород указывает на еще одну «сторожу», подчиненную Тесовскому острогу, на Оредеже, в районе Егорьевского погоста (совр. д. Нестерково) и на Луге, в д. Бежаны[xvi]

• 
  Заставы на границе. XVII в.

Новые сведения об эпидемии пришли в Тесово 14 октября, когда в острог с известиями пришел дворцовый крестьянин Никита Тишкин, ходивший в Ингерманландию в д. Выра и в Ям, посылавший своих заграничных друзей во Врудский погост. Эпидемия к тому времени распространилась уже за Ям, в д. Ямсковицы, но нигде более, кроме городов Ям и Ивангород, случаев заболевания не было зафиксировано. Пришедший из-за границы сомерский стрелец сообщал также, что в Нарве в конце сентября было «моровое поветрие», равно как и на Наровской мельнице, на Горах и на реке Росоне. Однако, по слухам, эпидемия там прекратилась[xvii]

12 октября возвратившийся в Сомерскую волость крестьянин Андрей Якунин сообщил, что в Нарве умерло двое и около десяти человек – на Нарвской мельнице. Нарвский наместник уехал из города в Копорье, а его жена – в Ямгород, «на то время моровое съезжали». «А ругодивские полатники с ыванегородцы сходятца». Однако в настоящее время люди от эпидемии не умирают[xviii]. 26 октября 1629 г. до сомерского заставного головы И. И. Шипилова дошел наказ от новгородских властей об устройстве застав на всех местах возможного пересечения границы, «накрепко от морового поветрея», а также послать за границу в лазутчиках «лучших» крестьян. Всего Шипилов мобилизовал 30 человек для охраны застав. 23 октября к нему пришел вернувшийся из Ямского уезда крестьянин Никифорко Парфеев, побывавший у родственников в 2 верстах от Яма. Они поделились паническими слухами о распространении эпидемии на восток от Нарвы, в Ивангород. По их словам, и «на Яме пострелило дву человек октября к 22-му числу в ночи». Другой крестьянин, бывший в Ивангородском уезде «на Талом Ручью в здоровой деревни», где крестьяне сообщили ему о том, что эпидемия, действительно, была и в Нарве, и в Яме, и в Ивангороде, но теперь случаев заболевания нет.[xix]

«Копорье», Адам Олеарий

21 октября ладожский воевода смог сообщить в Новгород о том, что ему удалось узнать об эпидемии с помощью лазутчиков. Крестьяне Нотебургского уезда рассказали ладожанину посадскому человеку Климу Гордееву, что в Нарве, действительно, была эпидемия, во время которой вымерло до полусотни человек; наместник уехал на ивангородскую сторону «и заставы по дорогам поставил и мост через Нарову реку розломал». Неспокойно было и в Нотебурге: тамошний наместник посылал земца в Ивангород «для проведыванья морового поветерья земца»; вернувшийся земец лишь подтвердил слухи. Другой крестьянин «на Ореховщине» Сава Третьяков рассказал, что подошедшие к Невскому устью корабли не пропускают по Неве; на самом устье же устроена застава; при этом ни в Нотебурге, ни в уезде эпидемии нет (то же подтвердил ходивший также за границу крестьянин Томилко Кубасов[xx]). На заставе в Медведском монастыре Дмитрий Пущин задержал карбас ладожанина Прохора Гиблого, возвращавшегося из Швеции; там же находился и московский купец с товаром и, главное с грамотой из Стокгольма в Москву к государю от «галанского посланника, который посланник был у государя в Москве». Тогда же, видимо, в устье был задержан и пришедший из Швеции корабль с новгородскими купцами Остратом Богомоловым и другими. Воевода В. Ф. Неплюев запрашивал новгородские власти, о том, как ему поступить с той грамотой[xxi]. Одновременно, крестьянин Иван Кононов был послан с Лавуи в д. Вагреселка Нотебургского уезда. Он также сообщил о прекращении эпидемии, а также о том, что приходящие корабли через Невское устье не пропускают, там стоит застава. По Ингерманландии ходит слух о том, что восточнее Наровы, на р. Росона вымерло две деревни[xxii]. Еще 15 октября со слов ярвосольских крестьян лазутчики рассказывали, что нарвский наместник с женой бежали из Нарвы[xxiii].

20 октября 1629 г. еще один лазутчик возвратился в Тесово. Крестьянин ездил в д. Закерновье Копорского уезда. Он встретился там с крестьянами Ивангородского уезда, привезшими королевский хлеб. По словам этих крестьян, опасность эпидемии в Нарве сохраняется, мост между Нарвой и Ивангородом разобран, но восточнее Наровы «поветрии» нет, а нарвский наместник через Ямгород поехал в Копорье и Нотебург[xxiv].

«Нотебург», Адам Олеарий

Для уточнения этих данных на заставу в д. Бежаны на р. Луге был послан сын боярский Афанасий Еремееев, который 30 октября вернулся в Тесово с отчетом о первых принятых мерах. Прибыв на заставу, он снесся с соседней заставой в д. Муравейно, выставленной из Сомерской волости. По его данным, эпидемия в Нарве была в сентябре и уже несколько недель как прекратилась. Вскоре в Тесово явился еще крестьяне, ходившие в Зарецкий погост и подтвердили эти сведения. По их словам, также нарвский наместник, спасавшийся от эпидемии в Нотебурга, поехал обратно, через Копорский уезд в Нарву[xxv].

Новую панику в Новгороде посеяли известия, принесенные из Ингерманландии 11 ноября сомерским крестьянином Вторым Никифоровым. По его словам, в Нарве вымерло семьдесят домов, а в Ивангороде – тридцать семей; все «лутчие торговые люди», спасаясь от эпидемии, разъехались по деревням, а в Ямгороде вымерло четыре семьи. Между всеми городами (Ивангородом, Нарвой, Копорьем) стоят заставы, через которые никого не пропускают. Получив эти известия, новгородские власти велели усилить меры безопасности на границе[xxvi]. Сомерский голова жаловался в Новгород, что не получает новых указаний, а посланный в гонцах Федор Бестужев не вернулся из Новгорода в Сомро[xxvii].

Посланный устраивать заставу в Тигодском погосте А. И. Путилов доносил новгородским властям, что выставил пять застав между Лавуйским острогом и Тигодским погостом и пять застав между Тесовским острогом и Тигодским погостом, «по заставам указал беречь накрепко и заказ учинил всяким людям». С момента заступления Путилова на Тигодскую заставу мимо выставленных им постов никто не проезжал[xxviii]. Путилов просил разрешения брать на заставную службу крестьян не только из Тигодского и Солецкого, но и из других погостов[xxix]. Новгородские власти потребовали от Путилова добывать еще сведения об эпидемии, воевода велел «чтобы проведывал подлинно»[xxx], видимо, несколько не доверяя однозначно положительным известиям.

В ноябре 1629 г. подчиненный А. И. Путилову голова заставы в Солецком погосте Иван Путилов, писал новгородскому воеводе князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, что, в соответствии с распоряжением властей, заставы в его районе укреплены, по заставам «непрестанно всякий час ходят люди». Путилов послал за границу стрельца Афанасия Васильева сына Новгородца, который, впрочем, уже три дня как не возвращался. Возможности послать лазутчиков в Ивангородский и Копорский уезды у головы не было, да и, по его словам, оттуда в близлежащий Нотебургский уезд никто и не приходит, равно как и из Нотебургского уезда – в Солецкий погост, поэтому узнать что-либо про моровое поветрие в Ингерманландии не представляется возможным[xxxi].

Заставы Тигодской округи

А. И. Путилов отправлял своих лазутчиков преимущественно на север, в Ярвосольский погост и в Ниен. Один из них, крестьянин Пантелейко Вавилин ходил к старосте и священнику села Воронье; те же, ссылаясь на своих крестьян, сообщали, что в «острожке в Канцах» ходит слух, что в Нарве и в Ивангороде действительно была эпидемия, но зато ее нет ни в Нотебургском, ни в Выборгском и Кексгольмском уездах.[xxxii]. 27 ноября голова Костовской заставы Андрей Путилов вновь докладывал новгородским властям. Его лазутчик, ходивший в Ярвосольский погост, сообщал 13 ноября, что эпидемии нет ни в Нотебургском, ни в Выборгском уезде; есть лишь слухи о уже переставшем «поветрии» в Нарве и Ивангороде[xxxiii].

22 ноября 1629 г. о своих достижениях в защите Волховского устья докладывал в Новгород организовавший заставу в Медведском монастыре Д. С. Пущин. 21 ноября 1629 г. прибывший к нему на заставу лазутчик Прошка Келейской рассказал о своей встрече в Ярвосольском погосте с крестьянином Ониткой, который был на Ниене. Келейский передал слух об эпидемии в Ивангороде и Нарве и о разрушении там моста через Нарову. Другой лазутчик, ходивший в Лопский погост, в деревни Шельдиха и Лезье, напротив сообщал, что «поветрие» в Ивангороде кончилось и бежавший в Ям наместник Нарвы вернулся в город[xxxiv]. Это же подтвердили и другие лазутчики[xxxv].

Тогда, в конце ноября 1629 г. новгородские власти впервые приказали смягчить режим перехода границы. Новгородцы, задержанные на въезде в Московское государство, писали в челобитной: «А ныне, государь, по твоему государеву указу з застав заставщиков сняти и в Неметцкую землю и из Неметцкой земли на Русь пропущати велено»[xxxvi].

В первых числах декабря в Ингерманландию тесовскими властями был отправлен крестьянин из д. Глебово, Иван Самуйлов. В д. Ижора Копорского уезда он услышал (и принес в Тесово) слух, «что в Ругодиве вымерло немало поветрием, а в Ыванегороде было поветрее тако лехче Ругодивского, а на Яме де городе было и понелося тако де немного, а в Копорье поветрея не было, а в уездех в Ямских и в Копорских в деревнях нету де поветрея, не слышет нигде». По его словам, сообщение внутри Ингерманландии было перекрыто заставами[xxxvii]. 8 декабря в Тесово вернулись посланные в Ингерманландию лазутчики – дворцовые крестьяне. В приграничной шведской деревне Заручье они пообщались с ездоками – копорскими крестьянами, сообщившими им о прекратившемся поветрии в Нарве и Ивангороде и о снятии внутренних застав в Ингерманландии: «…и писали из Ругодива в Копорью и в уезды, чтобы ехали в Ругодив и в Ивангород без боязни всякие люди»[xxxviii].

В конце декабря 1629 г. голова Сомерской заставы Иван Шипилов докладывал новгородским властям: «…стою я в Сомерской волости на заставе по немецкому рубежу», успел в конце ноября – начале декабря отправить несколько лазутчиков за границу. По слухам, собранным его агентами в Ямском уезде, в Нарве вымерла бȯльшая часть города, «а воеводка де седел в то время в [Выше]городе, а в большой город не ходил, и в Ыванегороде был мор великой и померли многие люди знадбою, а мерли де по Филипповы заговейна, а ныне де с Филипповых заговен моровое поветрее потишело, мору на людей нет». Через две недели еще один лазутчик рассказывал, что всего в Яме умерло четыре человека, а с Филиппова заговенья нет мора ни в Нарве, ни в Ивангороде. Причину эпидемии в Ивангороде и Нарве ямские посадские люди объясняли тем, что пришедшие из Любека суда привезли «поветрие» вместе с солью и яблоками, которыми торговали любекские купцы, «и те де суды отбили назад на море»[xxxix]. Ровно такой же слух передавал 1 февраля 1630 г. в Новгороде посадский человек, вернувшийся из Нарвы: туда де пришли корабли с солью, и ивангородцы купили соль, привезенную на этих суднах, «и после того учали мереть и ругодивский державец велел те суда отбить прочь… а где после те суды пристали, инде и там был мор»[xl].

Накануне Рождества 1629 г. в Тесовский острог поступили новые известия. По слухам, собранным в д. Суйда, в Ивангороде и Нарве с Егорьева дня эпидемия прекратилась, в Яме «поветрие» проявилось на Дмитриев день, а в Копорье и в Копорском уезде его не было вовсе. Примерно то же подтвердили крестьяне, пришедшие в Тесово из Зарецкого погоста и из Озертиц. 24 декабря стоявший на заставе в Бежанах стрелец подтвердил примерно те же сведения со слов ходившего из Бежан на заставу в Муравейне крестьянина д. Хилок Федьки Зуева.[xli] Сведения о том, что «моровое поветрие» в Нарве и Ивангороде завершилось («перенялось») в конце декабря – начале января 1630 г. поступили через Тесово в Новгород. В первых числах января 1630 г. на Зверинскую заставу прибыл шведский гонец с грамотой; не имевшие на такой случай инструкций стражники послали стрельца с известием о гонце в Тесово, к голове Петру Обольянинову. Гонец («Ондрей») впрочем сообщил на границе, что в Московское государство движется посланник от короля Густава Адольфа, которого в скором времени ожидают в Зарецком остроге. Не имея приказа от новгородских властей, Обольянинов не пропустил гонца, чем вызвал его протест: гонец утверждал, что никакой эпидемии в Ингерманландии более нет. Во всяком случае, «немчин» требовал принять у него грамоту к новгородским властям; однако он был отослан назад в Заречье, а новгородские власти запросили Посольский приказ о возможных действиях в случае прихода шведских дипломатов к границе[xlii].

В начале января 1630 г. П. С. Обольянинов получал известия от своего подчиненного Ивана Пыхачева, стоявшего заставой в Бежанах, самой удаленной от Тесова деревне. По его словам, крестьяне Сомерской волости имеют обыкновение ездить за границу «без государева указу», так как у них за Лугой в Ямгородском уезде стоит более 2000 возов сена. Обольянинов запрашивал новгородские власти о том, как ему следует поступать в таких случаях[xliii].

2 января 1630 г. в Тесово приехали стрелец Абрамко Онуфриев и дворцовый крестьянин Мелешка Иванов, ездившие в Зарецкий погост к шведскому гонцу; однако гонца они там не застали. По их информации эпидемия за границей прекратилась с Николина дня, по Ингерманландии можно безопасно передвигаться; в Ям и Ивангород вернулись все, уехавшие из этих городов в опасении заразиться. Сами они видели, как из Нарвы в Зарецкий острог приезжал копорский земец с приказом готовить припасы для нарвского наместника, который собирается в свое поместье в деревню Куровичи. Через два дня в Тесово пришли другие крестьяне, бывшие в Заречье и в Озерах. Они сообщили, что Ивангородском уезде вовсе не было эпидемии; она была только в Нарвском уезде – на Мельнице и в двух деревнях на Наровском устье, а теперь прекратилось. Несмотря на это около Ивангорода нельзя ездить без пропуска, «потому что вокруг Иваня города живут немцы и латыши»[xliv].

«Новгород», Адам Олеарий

6 января новгородские воеводы сообщали в Москву о том, что по многочисленным сведениям с застав, полученным между 26 декабря и 6 января, эпидемия за границей кончилась; при том, что между шведским Зарецким острогом и русской границей скопилось довольно много людей, ожидающих пропуска в Московское государство; кроме того, гонец из Нарвы, посланный предупредить о скором приходе шведского посольства, не дождавшись пропуска, уехал из острога. В отписке указывались и причина принесенной в Ивангород эпидемии – купленная жителями соль с кораблей, пришедших из Любека[xlv].

7 января в Тесово вернулся еще один лазутчик, крестьянин д. Глебово, рассказавший, что у Ивангорода и Нарвы сняты заставы, и проезд везде свободный. Он же встретил за границей слуг нарвского наместника, «а стреляют вси птицы, а сказали ему, что воевода ругодивской приехал в Заречье, а едет в поместье свое в деревню в Куровичи, а птицы де мы стреляем на воевоцкой обиход». 10 января в Тесово пришел наказ от новгородских воевод послать новых лазутчиков за границу, приняв у них присягу (это впервые в практике посылки), но ситуация изменилась со времени начала укрепления границы: «…и крестьяне… говорили преже того и ноне, што без государевы бес проезжей грамоты ходити ем за рубеж не мошно»[xlvi]. Тогда же, 7 января на Волховское устье вернулся лазутчик Иванко Суздолец, подтвердивший известие о прекращении эпидемии в Ингерманландии[xlvii]. То же сообщали  голове Лавуйской заставы крестьяне, говорившие в Нотебургском уезде со старостой Ижорского погоста, а также с нарвскими и ивангородскими купцами[xlviii].

9 января в Новгород пришла грамота из Посольского приказа с указанием снять заставы и сообщить в Нарву, что купцам с обеих сторон вновь разрешено свободно ездить с торговыми целями. Новгородские власти послали в Нарву с этим известием Богдана Турова, но не отказались полностью от мер предосторожности. Турову было указано еще раз проверить, окончилась ли эпидемия в Ингерманландии[xlix].

В это время заставы не были сняты окончательно. 12 января 1630 г. новгородские власти наказывали голове Тесовской заставы П. С. Обольянинову не сразу пропускать мимо границы возвращавшегося из Нарвы Богдана Турова, но прежде расспросить его про «моровое поветрие», потому что нотебургские земцы Тиханко с товарищами сообщили недавно крестьянам, что Ивангород до сих пор заперт, а нарвский наместник укрылся в Вышгороде. Новгородские власти не знали, пропускать или нет в Новгород Богдана Турова и готовы были прислать в Тесово переводчика для грамот, которые он мог привезти из Нарвы. Если бы Б. Туров сказал, что эпидемия за границей продолжается, П. С. Обольянинову следовало отправить стрельца в Зарецкий острог и сообщить тамошнему приказному, чтобы они со своей стороны не пропускали в на московскую сторону купцов. Самого же Турова необходимо было в таком случае оставить ждать на границе[l].

Сообщение от нотебургских земцев о возобновлении эпидемии, действительно, было получено А. И. Путиловым от крестьянина Сергейка Наумова, ходившего к своим родичам в Лопский погост. Другой тигодский крестьянин ходил в Ярвосольский погост, где узнал, что некоторое время был закрыт и Выборг, однако связано это было с приходом к этому городу трех кораблей («бус»), где эпидемия была на бортах: «…и те люди померли а их по берегу в Выбор не пустили, и они для того в одни ворота ходят, што каждого человека роспрашивают, а незнакомых и приезжих людей не пущают». От старосты и священника Ярвосольского погоста тигодским крестьянам стало известно, что никаких признаков эпидемии в районе Нотебурга нет, но местных крестьян посылают в Ивангород с королевским платьем и с сухарями. В Ивангороде они стояли на гостином дворе, «а купить им не дали ничего». По дороге они слышали от военных, что эпидемия завершилась, но нарвитяне с ивангородцами пока «не сходятца». Голова Костовской заставы также жаловался, что ему крайне неудобно набирать на заставу людей Водосской и Черницкой волостей, которые находятся в полутораста верстах. Он явно ждал, что заставы, несмотря на известия, будут отменены и запрашивал бумагу в том случае, «буде заставы не соймете»[li].

13 января лазутчики вернулись и в Сомерскую волость. Один из них ходил прямо к Ивангороду, но по его словам, был только «блиско острога, в Ивангород не пошел по отписке, что в Ывангород ходить не велено». Он встречался с «лучшими» посадскими ивангородскими людьми – Иваном Серебряником Скоробогатым, Никифором Щеколдиным и Лукой Желваковым. По их словам, эпидемия, действительно, возобновлялась: в Ивангороде после Егорьева дня умер поп Яков; однако после этого случаи смерти закончились, и шведская администрация убрала заставы на дорогах. В Ям пришло две роты конницы, которые будут находиться в городе до Троицы. Вскоре ожидается посольство из Швеции в Московское государство, от послов по Тесовской (Ивангородской) дороге посланы гонцы, которые жалуются, что их не пропускают через русские заставы[lii].

Наконец, 18 января тесовский голова отправил в Новгород известия от гонца Б. Турова, приехавшего из Ивангорода. Он останавливался на гостином дворе, где также встретил псковских купцов Клима Резца и Ивана Патракиева. Они также сообщили, что эпидемия в Ивангороде кончилась еще на Николин день; сам же Клим Резец прожил в Ивангороде последние 22 недели (то есть, приблизительно с начала сентября 1629 г.). В Ивангороде Богдан Туров видел нарвских ратманов, других жителей Нарвы, спокойно переходивших на ивангородскую сторону. Нарвский наместник несколько дней как возвратился из своего поместья в Зарецком погосте. Тогда же из Ревеля в Нарву пришли на трех лошадях извозчики новгородского купца Дмитрия Воскобойника; по их словам, в Ревеле также не было признаков эпидемии. Однако голова П. С. Обольянинов все же оставил Турова за заставой[liii] и только после получения прямого указания из Новгорода пропустил его[liv]. Информация о прекращении эпидемии пришла от новгородских купцов и пятиконецких старост. Все это заставило воеводу кн. Д. М. Пожарского информировать Посольский приказ еще 18 января о том, что на границе восстанавливается прежний режим[lv] Заставные головы получили указания снять заставы на границах[lvi].

В те же дни «вестовщики», посланные с Костовской заставы в Нотебургский уезд, подтвердили «тесовские» сведения. Слуге Макарьева монастыря Гавриле Васильеву удалось пообщаться со старостой, священником, другими крестьянами Ярвосольского погоста. Те успокоили российского подданного: по их словам, ни в Нотебургском, ни в соседних Выборгском и Кексгольмском уездах эпидемии нет; однако назначение наместника в Нотебург откладывается. В то же время в Ивангороде и в окрестностях Нарвы «поветрие» также прекратилось «с Николиня дня». Это же подтвердил другой «костовский» лазутчик, крестьянин Якуш Леонтьев, который разговаривал с мужиками, возившими в Ивангород припасы для короля. Они рассказали о свободных дорогах во всей Ингерманландии; единственным «закрытым» городом остается Нарва, где ожидали «королевского дворянина»; в опустевших от эпидемии домах описывалось имущество. Это же подтвердил и еще один «вестовщик», добавивший также, что королевский посланный уже проехал из Ниена к Ивангороду[lvii].

Впрочем, в феврале 1630 г в Новгороде вновь возникло опасение распространения эпидемии. Стрелец Петрушка Григорьев сообщил, что мор начался в Шелонской пятине, в поместье Мосея Скобельцына. Власти назначили розыск: в Шелонскую пятину был отправлен Богдан Туров, вместе с тем же стрельцом. Опасение было столь велико, что за ложные показания при розыске следовала смертная казнь; если бы Богдан Туров выяснил, что, действительно, началась эпидемия, деревни следовало запирать и «осекать около тех деревень лес, ставити сторожа крепкие, никаково человека из тех деревень не пущать»[lviii].

В результате розыска, проведенного Б. Туровым на всем пространстве между Пшажским ямом и Гдовом эпидемии не выявилось. Ямские охотники показали, что «по осени и до Филипова заговенья» умерло трое или четверо «малых робят», да в деревне, в пяти верстах от Мшаги (Пшаги) умерла женщина, «лет была старого… а не язвою»; признаков же эпидемии не нашлось[lix].

Очередная тревога в Новгород пришла в конце мая 1630 г. с Тесовской заставы. Новый заставный голова Никита Тырков 25 мая получил известия от помещика приграничной д. Слудицы Григория Чертова, одновременно стоявшего в Слудицах на заставе (почему-то так и не снятой). Чертов передавал, что слышал от зарубежных крестьян-«пахотников», «которые пашут королевские пустоши», что в Ивангороде, в Дятлицком погосте и в Нотебургском уезде на Неве («храм Спаса на Неве от тово десеть верст»), а также в Полкоселке и на Клетях в Ижерском погосте вновь объявились известия об эпидемии. Никита Тырков писал в Новгород, что по получении тревожных известий он велел стрельцу, привезшему новость, равно как и Г. И. Чортову, стоять на Оредеже и продолжать тайно проведывать новости. Сообщение спешно было отправлено в Новгород и пришло «мая в 27 день» «в другом часу ночи»[lx]. Допрошенный в те же дни в Новгороде гонец из Нарвы Юхан, сообщал, что в Нарве «морового поветрия» нет, а в Ивангороде в апреле, действительно вымерло 3 двора, людей, которые остались в этих дворах живыми, нарвский наместник «выбил на лес». В мае же из Нарвы в Ивангород и обратно не пускали[lxi].

Слухи о «моровом поветрии» 25 мая 1630 года

В то же время сходные известия пришли в Новгород с Костовской заставы. 21 мая на заставу приехали мужики из Ярвосольского погоста «Первуша Кобелеской[lxii] с товарыщи». По их словам, они преследовали двоих литовских пленных, бежавших из Нотебургской крепости. Ярвосольцы сообщили, что где-то в Копорском уезде действительно бушует эпидемия. Через два дня, 23 мая голова Василий Гурьев отправил крестьян за границу. Эти крестьяне пришли к своему знакомому Федорку, вместе с которым сходили на Неву, к его тестю Ивану Минину. Тот рассказал, что эпидемия началась в Морской Лахте, где умер крестьянин с семьей, всего семеро человек, «а суседи его тое деревни выехали в Остров в Морское и топере живут в Острову, а в те де поры у того мужика, который моровым поветреем помер, была жонка с робенком в гостях, была с Невы реки з деревни из Развин, и та де женка пришед в Развино[lxiii] тем же моровым поветреем и с робенком умерли за неделю Николина дни, а после де того Бог миловал, стало тихо, морового поветерья не слыхать»[lxiv]. Было ли это эпидемией, неясно, но, по всей видимости, речь шла о смертных случаях, которые раньше были зафиксированы ингерманландскими крестьянами в Слудицах: похоже, умирали люди в десяти верстах от Спаса на Неве.

Новгородские власти приняли уже привычные решения: усилили заставы, запретили передвижение через границу, а вся линия «новгородской» границы с Швецией распределена на зоны ответственности между разными заставными головами. К каждому из них было прикомандировано несколько детей боярских, по видимому, возглавлявших небольшие заставы по деревням. Первый (с западной стороны) участок распространялся от границы Псковского уезда к Сомерской заставе (туда были назначены только дети боярские), второй – от Сомерской волости до Тесова (его возглавлял Степан Андреевич Пустошкин), к нему были назначены стрельцы приказа Ивана Ушакова[lxv]. От Тесова до Тигодского погоста по заставам стояли дети боярские Водской пятины (но также и стрельцы того же приказа) во главе с Никитой Яковлевичем Тырковым. На разные заставы были разосланы для посылок стрельцы приказа Ивана Григорьевича Баранова (сотен Другана Масленицкого, Федора Баишева, Василия Качалова, Ивана Бестужева, Ивана Зиновьева)[lxvi]. От Тигодского погоста до реки Лавуи были назначены на службу местные помещики Водской пятины и новгородские казаки. На Лавуйскую заставу и до устья Лавуи отправили детей боярских и новгородских стрельцов (возглавлял этот участок Степан Кушелев). Последний восточный охраняемый участок границы проходил вдоль берега Ладожского озера: заставы выставлялись на устьях Волхова, Сяси, Воронеги. П. С. Обольянинов, имевший опыт защиты границы от эпидемии в Тесове, был назначен здесь головой. С девятью детьми боярскими он должен был встать заставой в Никольском Медведском монастыре; кроме того к нему было прикомандировано восемь новгородских казаков и приказано взять у ладожского воеводы В. Ф. Неплюева 22 ладожских стрельцов и казаков.[lxvii] Это был самый многочисленный отряд, поставленный в этой борьбе против эпидемии в одном месте.

29 мая в Новгороде был допрошен недавно приехавший из Шведского королевства купец из Любека «Борис Иванов Морец». Он описал свой маршрут: 12 мая он прибыл в Нарву из Ревеля, 13 мая выехал из Нарвы, ехал до Яма на лошадях, в Яме сел в судно и через Тесово 24 мая приехал в Новгород. По его словам, он ничего не слышал об эпидемии, проехал Ивангород мимо, следуя в Ям, «разве после него что-то учинилось, кабы слышал, и к Новгороду бы не поехал, и в Ругодив бы не поехал»[lxviii].

1 июня воевода кн. Д. М. Пожарский и дьяки сообщили обо всех мероприятиях в Посольский приказ и своим соседям в Псков. В отписке они писали, что запретили впускать в Московское государство кого бы то ни было от Сомерской волости и до Ладожского озера, до Свирского устья, «чтобы никоторый человек ни большой дорогой, ни малой стежкой и лесами не прошел». Одновременно приведенные к присяге лазутчики были разосланы в «здоровые» места[lxix].

31 мая в Тесово прибыл рекою в судне шведский подданный Иоганн Меллер с проезжей грамотой с королевской подписью. Он потребовал пропустить его для закупки хлеба в Архангельск, угрожая, что если его не пропустят, то Московское государство понесет моральные потери: «…свейской король на твою государеву милость надежен, что твое государево слово будет непременно». Голова Никита Тырков не осмелился пропустить наглеца. На Луге (видимо, в Бежанах или в Муравейно) в то время на заставе стоял сын боярский Глотов; Меллер миновал его, отказавшись повиноваться. Но Н. Я. Тырков задержал Меллера на Тесовской пристани. Новгородские власти запрашивали Москву, насколько безопасно будет пропустить шведского негоцианта, или, как любого другого, из-за угрозы распространения эпидемии его следует выслать за границу. Никите Тыркову они приказали укорять Меллера, что тот, зная «в своей стороне такое Божие посещение», все же поехал в Московское государство[lxx]. О Меллере в Новгороде знали; о его предстоящем визите предупредил тот нарвский гонец Юхан, который одним из первых сообщил об эпидемии в Ивангороде, однако воевода кн. Д. М. Пожарский не решился принять на себя ответственность пропустить или не пропустить его в Архангельск и запросил Посольский приказ.

В конце сентября 1630 г. известия об эпидемии привезли на Тесовскую заставу несколько купцов, возвращавшиеся в Московское государство из Швеции. Один, родом из Торопца, рассказал, как ездил из Новгорода торговать в Ревеле, причем жил в Ревеле больше 10 недель. По дороге обратно он был в Нарве, Ивангороде и Яме. В Ревеле и округе, как и в Нарве об эпидемии не было известно ничего, ничего не было слышно и про заморские шведские города. Другой купец по имени Китайко ездил торговать только в Ингерманландию – в Нарву, Ивангород и Ям. Будучи в Ивангороде, он слышал, что в Нарву приходил корабль с солдатами, присланными королем, «а тово де не ведают, сколько людей на нем, на том де корабле едучи померли, и тех мертвых метали с корабли в море, а то де подлино ведаю, што оне мерли не моровым поветреем, ни язвою смирною, мерли де з голоду с нужи с ратные». Массовую смертность объясняли голодом: «…хлеб де у короля в полках добре дорог, а как тот корабль пришол в Ругодив и в Ыванъгород, и тех людей умели кормить хлебом и беречь, и тех людей при нас в Ругодиве и в Ыване городе не умировало никакова человека»[lxxi]. Однако это были последние известия о «моровом поветрии», полученные в Новгородской земле.

Карантин на Псковщине во время войны с Польско-Литовским государством

Новые войны Московского царства с соседями в середине XVII в. продемонстрировали сходные способы борьбы с возможными эпидемиями. В середине XVII в. Псков и Новгород стали «ближним тылом» в противостоянии с Польско-Литовским государством.

В марте 1662 г. были получены известия о «моровом поветрии» в Опочке, псковском пригороде на дороге в Великое княжество Литовское.  Немедленно был установлен карантин. На дороге из Пскова к Новгороду и из Новгорода к Москве по погостам были установлены заставы под общим руководством В. С. Мусина-Пушкина. Основанием для введения карантина были сведения, полученные 8 марта 1662 г. в порховской приказной избе от одного из крестьян: «слышал он во Пскове от многих дворян, что в Опочке на люди моровое поветрие, а померло больше 300 человек». В наказе заставным головам было приказано обращать особенное внимание на движение документов: брать у гонцов «листы», переписывать их и первые списки оставлять у себя, а вторые отсылать на Веряжское устье к заставному голове Мусину-Пушкину, на которого было возложено общее руководство карантином в этой части Новгородской земли[lxxii].

Однако не все случаи центральное правительство могло предугадать. Продолжавшиеся военные действия и связанные с ними передвижения войск создавали свою специфику обслуживания карантина. Так, 23 марта 1662 г. на заставу на Пшажском яму приехала группа иноземных офицеров «полковник Томас Ганс да полполковник Ирик Немин да капитан Яков Мылер да порутчики Петр Ивановской да Григорей Станкереев да полковой квартермист да с ними их пять человек». Один из заставных голов, Иван Белеутов, взяв с иноземцев поручительство, что в Пскове «на людей морового поветрия нет и не бывало», пропустил их далее к Новгороду. Еще группа офицеров «полковники Василей Волжинской да Филип да Ортемей Росфор с полуполковники и с маеоры и со многими людьми» двигались вслед за ними. Однако голова Симон Ушаков отказывался на свой страх и риск пропускать иноземцев дальше[lxxiii]. Иван Белеутов получил выговор от новгородских властей за самочинный пропуск иноземцев в традиции той же риторики, что и в 1571 г. царь Иван выговаривал костромским властям. Вместе с тем, он оставался на службе; в том же наказе ему было велено у «новгородского пушкаря Бориска Иванова, которой приедет изо Пскова в Новгород» взять грамоты, через огонь переписать на бумагу, а самого не пропускать к Новгороду[lxxiv].

В связи с движением через заставы иноземцев возникла проблема передачи содержания грамот, написанных на немецком языке, непонятном для заставных голов и местных дьячков-грамотеев. «Немецкие» листы следовало оставлять на заставах «до указу», то есть, на неопределенный срок[lxxv].

Далеко не везде заставы действительно замыкали существовавшие дороги. Некоторые были установлены в лесных районах, вдалеке от магистральных путей. Голова одной такой заставы в Лядском погосте, Фаддей Змеев, писал новгородскому воеводе кн. И. Б. Репнину о том, что с 18 по 24 марта по дороге не проезжал ни один человек[lxxvi].

В апреле 1662 г. особенная застава была установлена уже и на Московской дороге, в Крестцах. Гонцов из Старой Русы и с Лук Великих к Москве и в Великий Новгород следовало пропускать «без задержанья, иных расспрашивать накрепко». Однако простых лучан и старорушан, следовавших по дороге следовало задерживать[lxxvii].

6 апреля 1662 г. голове заставы в Медведском погосте Ивану Судакову местный священник Иван Иванов подал донос, в котором писал: «в Медветцком погосте за заставою с версту в деревни Ушне у крестьянина зарубежского выходца у Васки Прокопева умерла невестка скорою смертию без попа, а погребли тоже без попа в сопке, да того же государи, числа збежал с заставы новгородцкой казак Мишка Иванов, а слух до меня дошел, что пошел в Великий Новгород»[lxxviii]. Он тут же доложил об этих событиях в Новгород. Воевода кн. И. Б. Репнин приказал голове И. Судакову «чтоб он послал и велел в той деревни разыскать накрепко, какою смертью та дефка умерла и долго ль лежала больна или скорою смертью умерла, и велел бы ту деревню обсечь и никово пускать из деревни и в деревню не велел. А ково пошлет сыскивать, и тех бы к собе не пускал, а расспросил бы через огонь». Более того, эти записанные через огонь речи следовало посылать и читать через огонь голове заставы на Веряжском устье В. С. Мусину-Пушкину, а тот снова через огонь должен был дать информацию новгородским властям[lxxix].

Крестьяне Медведского погоста с трудом переносили тягость карантина. В конце концов они подали жалобу на заставного голову: «Жалоба на Медведской заставы на заставного голову на Игнатья Андреева сына Судокова в том. В нынешнем во 170м году по твоему указу поставлен он, голова Игнатей на Медведе на заставе для ради морового поветрея, да с ним же с Ыгнатьем десять человек стрельцов. И он, Игнатей, нас, сирот на (заставе?) медветцкого выборного держал и правежем доправил пять рублев денег. Да он же, Игнатей, правит рыбы и и грибов и пирогов, а нам, сиротам, рыбу взять негде и купить не добыть, потому что от нас озеро удалело, и грибов взять негде же, а пирогов печь не с чево. И держит на заставе по дватцати человек беспрестанно, а стрельцы ходят и гуляют по деревням, а караулов не караулят. Да он же, Игнатей, велел стрельцам убить после правежу, и те стрельцы по его Игнатьеву веленью того Медведцкого погоста крестьянина Куземку Евсеева убили до полусмертвия напрасно»[lxxx].

Тогда же на «главного» голову, В. С. Мусина-Пушкина жаловались и крестьяне дворцовых пригородных сел Ракома и Трясова. «Да он же голова Василей емлет с нас, сирот твоих, крестьян на караулы, и стоят на карауле день и ночь. И нам, бедным, на караул крестьян давать невозможно сверх корму и подвод». По словам дворцовых крестьян, соседние софийские крестьяне в отличие от них не платят на устроение заставы ничего; именно стремлением к более ровной раскладке повинностей и была обсуловлена эта жалоба.[lxxxi]

6 апреля 1662 г. голова Опоцкой заставы Иван Белеутов получил память, подтверждающую регламент карантинной охраны. В тот же день на заставу из Пскова приехали члены Сыскной комиссии во главе С. А. Охлебаевым и атаман копорских казаков Никита Ларионов, посланный в войска на Друю. Всех этих людей допросили через огонь и все они показали, «что де Божии милостью во Пскове все здорово, морового поветрея нет, а про Опочку тож сказали, что де в Опочке морового поветрея нет». Однако заставный голова задержал их всех, так как не имел иного указания; не беря на себя ответственность поверить этим известиям[lxxxii]. Новгородские власти в ответ велели пока оставить всех этих служилых людей близ заставы и не общаться с ними иначе как через огонь[lxxxiii].

В условиях карантина 1662 г. все «прочитанные через огонь» документы уничтожались (сжигались), в Москву (по всей вероятности, оберегая от заражения служителей кремлевских приказов) отправлялись сделанные в Новгороде списки, «запечатав в лист с новгородской печатью»[lxxxiv].

В апреле 1662 г. псковский архиепископ Макарий просил разрешения пропустить через заставы его письмо, адресованные лично царю: «изволите велеть пропустить то письмо к великому государю бес переписки, и я велел то письмо отдать гонцу, а будет не изволите пропустить того письма, и я то письмо велел поворотить к себе, для того, что такому великому духовному делу в переписке быть нельзе». Архиепископ опасался, что его письмо, содержащее личные обращения к царю будет прочитано кем-то лишним, при переписке его через огонь. Архиепископ свою просьбу подкреплял хорошими новостями: «во Пскове дал Бог здорово, мору нет, а которые волею Божией есть и больные, и те от болезней оправливаются, а язвы никакой не бывало», «а в городе в Опочке уездных людей померло немало от тесноты и от холоду и от голоду, город и острог небольшие, а в них уездных людей прибегало Опочецкой уезд, Велеской уезд, Вороноцкий уезд, Ржева Пустая, а как порозо(шлись) от тесноты, дал Бог здорово, а язвы смертные и каковой белезни не было, а которые крестьяня из Опочки порозъехались по своим домишкам, поляки многих побили»[lxxxv].

Практика борьбы с эпидемиями в Московском царстве выросла, по всей вероятности, из обычных практик, существовавших в средневековье. Лучшими средствами борьбы признавались карантины и огонь. Исполнение этих практик осуществлялось военно-полицейскими операциями, которые вызывали неприятие местных жителей, чрезвычайно активно привлекавшихся к карантинным мерам в качестве исполнителей. Источником информации для принятия решений служили «вести», то есть, так или иначе – устные сообщения. Добывать их следовало местным властям. Однако принятие решений об установлении или снятии карантина происходило только в Москве; со временем такая централизация и отказ от ответственности только усиливались.

[i] Филюшкин А. И. Изобретая первую войну России и Европы. Балтийские войны второй половины XVI в. глазами современников и потомков. СПб., 2013. С. 50, 75.

[ii] Альшиц Д. Н. Неизвестные послания Ивана Грозного // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 12. 1956. С. 427-430.

[iii] Межевая книга дворцового села Тесова дьяка Андрея Арцыбашева и подьячего Семейки Емельянова. 1586 г. Список // Архив СПбИИ. Кол. 2. Оп. 1. Д. 84. Л. 15 об.–16.

[iv] Архив СПбИИ. Кол. 226. Оп. 2. Д. 296.

[v] Делюмо Жан. Ужасы на Западе. М., 1994. С. 85; Самаркин В. В. Историческая география Западной Европы в средние века. М., 1976. С. 195.

[vi] Память новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского с товарищами голове Тесовской заставы П. С. Обольянинову об охране границы, о проведывании вестей про моровое поветрие за рубежом и о даче 3 человек с санями стрельцам, посылаемых на дальние от Тесова заставы. 9 декабря 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 419).

[vii] Наказная память от новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами Д. С. Пущину о службе на заставе на Волховском устье. Октябрь 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 882).

[viii] Отписка новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами псковским воеводам кн. Д. П. Пожарскому с товарищами с сообщением известий о моровом поветрии в Нарве. 24 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 757).

[ix] Память новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского с товарищами голове Тесовской заставы П. С. Обольянинову об охране границы, о проведывании вестей про моровое поветрие за рубежом и о даче 3 человек с санями стрельцам, посылаемых на дальние от Тесова заставы. 9 декабря 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 419).

[x] Роспись детей боярских, посланных на заставы вдоль русско-шведской границы. Октябрь 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 763). Тж. прил. 2, документ 30.

[xi] Грамота новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского с товарищами ладожскому воеводе В. Ф. Неплюеву об охране границ в связи с моровым поветрием в Швеции. 3 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 443).

[xii] Мосей Митков, Андрей (…)в, Афанасий Изикеев, Игнатий Ошивкин, Иван П(утилов?).

[xiii] Челобитная царю Михаилу Федоровичу дворцовых крестьян села Тесова с просьбой править заставные дела на них поровну с владельческими крестьянами. Ранее 30 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 423).

[xiv] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородским воеводам кн. Д. М. Пожарскому с товарищами о том, что он расставил заставы в районе Тесова и отправил крестьян проведывать вести о моровом поветрии в Ингерманландии. Ранее 8 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 470).

[xv] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с товарищами с известиями о моровом поветрии в Нарве и Ингерманландии. Между 8 и 12 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 426); Память от новгородских воевод голове Тесовской заставы П. С. Обольянинову о дополнительной посылке за рубеж лучших крестьян для проведывания вестей о моровом поветрии. Без окончания. 13 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 761).

[xvi] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с товарищами с сообщением новых известий о моровом поветрии в Ингерманландии. 25 декабря 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. д. 794).

[xvii] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому о вестях про моровое поветрие с просьбой прислать бумаги. Ранее 18 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 471).

[xviii] Допросные речи крестьянина Сомерской волости Андрея Якунина на Сомерской заставе о моровом поветрии в Нарве. 14 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 455).

[xix] Отписка головы Сомерской заставы И. И. Шипилова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому о вестях про моровое поветрие в городах Ингерманландии. 30 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 465).

[xx] Расспросные речи на заставе на Волховском устье (или на Лавуе?) крестьян, бывших в Нотебургском уезде с сообщением о поветрии в Ингерманландии. 15 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 796).

[xxi] Отписка ладожского воеводы В. Ф. Неплюева новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарского с товарищами об известиях про моровое поветрие в шведских провинциях. Между 3 и 22 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 444).

[xxii] Допросные речи крестьянина Ивашка Конанова о моровом поветрии за рубежом. 20 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 456).

[xxiii] Расспросные речи на заставе на Волховском устье (или на Лавуе?) крестьян, бывших в Нотебургском уезде с сообщением о поветрии в Ингерманландии. 15 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 796).

[xxiv] Отписка головы Тесовской заставы П. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с известиями о моровом поветрии в Нарве. 24 октября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 453).

[xxv] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с известиями о моровом поветрии за рубежом. Ранее 5 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 447).

[xxvi] Допросные речи крестьянина Второго Никифорова на Сомерской заставе о моровом поветрии в Ингерманландии. 12 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 435); Память новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского голове Тесовской заставы П. С. Обольянинову об усилении бдительности при охране границы от морового поветрия в связи с новыми известиями. 25 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 434).

[xxvii] Отписка головы Сомерской заставы И. И. Шипилова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому о вестях про моровое поветрие. 18 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 466).

[xxviii] Отписка головы заставы в Тигодском погосте А. И. Путилова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому об устройстве застав и о вестях о моровом поветрии за рубежом. Ранее 1 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 462).

[xxix] Отписка головы заставы в Тигодском погосте А. И. Путилова в Новгород о вестях про моровое поветрие в Ингерманландии. Без начала. Ранее 28 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 823).

[xxx] Отписка головы заставы в Тигодском погосте А. И. Путилова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому об устройстве застав и о вестях о моровом поветрии за рубежом. Ранее 1 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 462).

[xxxi] Отписка головы заставы в Солецком погосте Ивана Путилова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с известиями о моровом поветрии в Ингерманландии. 29 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 438).

[xxxii] Отписка головы заставы в Тигодском погосте А. И. Путилова в Новгород о вестях про моровое поветрие в Ингерманландии. Без начала. Ранее 28 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 823).

[xxxiii] Отписка головы заставы в Тигодском погосте А. И. Путилова в Новгород о вестях про моровое поветрие в Ингерманландии. Без окончания. Ранее 28 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 432).

[xxxiv] Отписка головы заставы на Волховском устье Д. С. Пущина новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с товарищами с известиями о моровом поветрии за рубежом и с сообщением о задержании на Волховском устье прибывших из Швеции новгородцев О. Богомолова и С. Глазкова. 22 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 427).

[xxxv] Расспросные речи крестьян Медведского монастыря на Лавуйской заставе, пришедших из-за рубежа о моровом поветрии в приграничных уездах Ингерманландии. 20 ноября 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 437).

[xxxvi] Челобитная царю Михаилу Федоровичу новгородских посадских торговых людей с просьбой пропустить их в Новгород с Волховского устья. Январь 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 487).

[xxxvii] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с товарищами с изложением вестей о поветрии за рубежом. Ранее 6 декабря 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 129. Д. 422).

[xxxviii] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова в Новгород о вестях про моровое поветрие в Нарве и Ивангороде. Между 8 и 10 декабря 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 420).

[xxxix] Отписка головы Сомерской заставы И. И. Шипилова новгородским воеводам кн. Д. М. Пожарскому с товарищами о возвращении из-за рубежа посланных туда крестьян и их расспросные речи. 26 декабря 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 754).

[xl] Расспросные речи в Новгородской съезжей избе побывавшего в Нарве новгородца о моровом поветрии за рубежом. 1 февраля 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 790).

[xli] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с товарищами с сообщением новых известий о моровом поветрии в Ингерманландии. 25 декабря 1629 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. д. 794).

[xlii] Отписка новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами в Посольский приказ с изложением известий, поступающих с застав с приложением расспросных речей крестьян, бывших за рубежом в Заречье и в Ямском уезде, о моровом поветрии. Без начала. Январь 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 899).

[xliii] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому о том, что крестьяне Сомерской волости хотят ездить за своим сеном, накошенным за р. Лугой без царского указа. 12 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 489).

[xliv] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с изложением вестей о моровом поветрии, полученных от ходивших на шведскую сторону крестьян. 4 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 477).

[xlv] Отписка новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами в Посольский приказ с сообщением о моровом поветрии в Ингерманландии и о задержке шведского гонца на границе. 6 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 821).

[xlvi] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с известием о прекращении морового поветрия в Нарве и Ивангороде. 11 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 486).

[xlvii] Отписка головы заставы в Волховском устье Д. С. Пущина новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с новыми известиями о моровом поветрии за рубежом и расспросные речи вернувшегося из-за рубежа крестьянина. 9 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 490).

[xlviii] Отписка головы Лавуйской заставы В. А. Неелова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому изложением расспросных речей о моровом поветрии за рубежом. Ранее 12 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 491).

[xlix] Отписка новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами в Посольский приказ с сообщением об окончании морового поветрия в Ингерманландии и о принятых мерах для его предупреждения на русской стороне. 18 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 499).

[l] Память новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского голове Тесовской заставы П. С. Обольянинову о новых мерах против морового поветрия, в связи с новыми известиями из Ингерманландии. 12 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 492).

[li] Отписка головы Тигодской заставы А. И. Путилова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с сообщением о новых вестях про моровое поветрие и с просьбой прислать бумаги в случае, если заставы не будут отменены. 13 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 494).

[lii] Отписка головы Сомерской заставы И. И. Шипилова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому с вестями о моровом поветрии в Ингерманландии с изложением расспросных речей побывавших за рубежом крестьян. Не ранее 13 января 1630 г. (Архив СПбИИ. кол 109. Д. 493).

[liii] Отписка головы Тесовской заставы П. С. Обольянинова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому о приезде на заставу гонца Богдана Турова с пересказом его расспросных речей. Около 18 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 497).

[liv] Память новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского голове Тесовской заставы П. С. Обольянинову о разрешении Б. Турову проехать в Новгород с листом от губернатора Ингерманландии и о пропуске шотландцев Александра Лесли с товарищами мимо Тесовской заставы. 18 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 502).

[lv] Отписка новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами в Посольский приказ с сообщением об окончании морового поветрия в Ингерманландии и о принятых мерах для его предупреждения на русской стороне. 18 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 499).

[lvi] Память новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского голове Сомерской заставы И. И. Шипилову о том, что если подтвердятся сведения о прекращении морового поветрия, то Шипилову надо снять порубежные заставы и ехать в Новгород. 19 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 501).

[lvii] Расспросные речи на Тигодской заставе крестьян Тигодского погоста о моровом поветрии в Ингерманландии. 16, 22 и 24 января 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 504).

[lviii] Память новгородского воеводы кн. Д. М. Пожарского Б. Турову об обыске про моровое поветрие в поместье Моисея Скобельцына и о борьбе с поветрием на Мшаге и в окольных погостах. 23 февраля 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 508).

[lix] Расспросные речи на Мшаге ямского охотника Нечайка Пухова о моровом поветрии на Мшаге. Не ранее 23 февраля 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 509).

[lx] Отписка головы Тесовской заставы Н. Я. Тыркова новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому о вестях про моровое поветрие в Ореховском и в Копорском уездах. Не позднее 27 мая 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 540).

[lxi] Расспросные речи толмача Ивана Яганова и нарвского гонца Юхана в Новгородской съезжей избе о моровом поветрии за рубежом. 28 мая 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 542).

[lxii] Видимо, Кобылецкий: фамильное прозвище должно быть связано с Кобылецким ямом в Келтушском погосте (Селин А. А. Магистральные дороги Северо-Запада Новгородской земли в XVI–XVII  вв. // Очерки исторической географии. Северо-Запад России. Славяне и финны. СПб., 2001. С. 86–99).

[lxiii] Возможно, Rasvina by, неподалеку от Autowa by. Но это не на Неве, а близ Финского залива (Карта бывших губерний Иваньгорода, Яма, Копорья и Ноэтеборга, составленная под присмотром генерал-майора Шуберта Генерального штаба штабс-капитаном Бергенгеймом 1-м. СПб., 1827)

[lxiv] Отписка головы Тигодской заставы В. Гурьева новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому о новых вестях про моровое поветрие в Нотебургском и Копорском уездах. Ранее 30 мая 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 546).

[lxv] Список стрельцов приказа И. А. Ушакова, назначенных в посылку. Май 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 789).

[lxvi] Список стрельцов приказа И. Г. Баранова, назначенных в посылку. Май 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 792).

[lxvii] Память новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами П. С. Обольянинову о назначении на заставу на Волховское устье в Медведский монастырь в связи с новыми известиями о моровом поветрии за рубежом. Май 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 545); Роспись казаков и стрельцов, посылаемых на заставы вдоль шведской границы. Май 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 544).

[lxviii] Расспросные речи любчанина торгового человека Бориса Иванова Морьца и посадских людей ямлян в Новгородской съезжей избе. 29 мая 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 551).

[lxix] Отписка новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами псковским воеводам кн. Д. П. Пожарскому с товарищами с известиями о моровом поветрии и принятых против него мерах. 1 июня 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 552).

[lxx] Отписка новгородских воевод кн. Д. М. Пожарского с товарищами в Посольский приказ с сообщением новых известий о моровом поветрии и о попытке шведских гонцов проехать в Московское государство. 1 июня 1630 г. (Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 549).

[lxxi] Отписка головы Тесовской заставы Н. Я. Тыркова новгородским воеводам кн. Д. М. Пожарскому с товарищами с изложением допросных речей торговых людей, приехавших в Тесово из Ингерманландии. Ранее 7 сентября 1630 г. // Архив СПбИИ. Ф. 109. Д. 561.

[lxxii] Память по указу царя Алексея Михайловича воеводе кн. Ивану Борисовичу Репнину с товарищи выбрать посланцев и ехать на большую псковскую дорогу в Опоцкий монастырь, посад и Опоцкую волость, где началось моровое поветрие, много людей умерло, на большой дороге поставить крепкие заставы, чтобы никого не пропускать ни в Опоцкую волость, ни из нее. 1662. 15.03 // СПбИИ, кол. 183, карт. I, д. 174.

[lxxiii] Отписка Симона Ушакова, головы заставы на Пшажском яме в Новгород. 1662 марта // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 176.

[lxxiv] Наказ новгородских воевод кн. И. Б. Репнина с товарищами заставному голове Пшажского яма Ивану Белеутову с выговором о пропуске без наказа иноземных офицеров. Отпуск. 1662 апреля 3 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 185.

[lxxv] Память заставному голове Василию Селиверстовичу Мусину Пушкину о том, чтобы как только на заставу приедут люди из Пскова и Опочки с отписками, перенимать те отписки и переписывать на другую бумагу, а ту бумагу жечь, а если листы будут немецкие, держать их до указу из Новгорода, а людей в Новгород через заставу не пускать. 1662. 4.04 // СПбИИ, кол. 183, карт. I, д. 188.

[lxxvi] Отписка в Новгород воеводе И.Б.Репнину заставного головы Фадейки Змеева с Лядского погоста и ближайших деревень о том, что через заставу никто не проходит  и не проезжает, а о моровом поветрии в Опочке спросить не у кого. 1662. 28.03 // СПбИИ, кол. 183, карт. 1, д. 179

[lxxvii] Память Ивану Аничкову ехать на Крестецкий ям и поставить там и в окольных деревнях сторожей крепких и кто едет в Новгород или в Москву, никого не пропускать. 1662. 8.04 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 192.

[lxxviii] Отписка заставного головы в Медведском погосте Игнатия Судакова в Новгород. 1662 апреля около 7 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 194.

[lxxix] Запись наказа новгородского воеводы кн. И. Б. Репнина заставным головам о посылке памятей на заставы о запрете на пересечение и с наказом Ивану Судакову. 1662. 4.09 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 195; Память новгородских властей Игнатию Андреевичу Судакову о принятии мер к следствию о подозрительной смерти в д. Ушно. 1662, апреля 9 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 199.

[lxxx] Челобитная старосты и крестьян Медведского погоста царю Алексею Михайловичу с жалобой на заставного голову Игнатия Судакова. 1662  апреля после 8 // СПбИИ. Кол. 183 Карт. 1, д. 215.

[lxxxi] Челобитная дворцовых крестьян сел Ракома и Трясова царю Алексею Михайловичу с жалобой на голову В. С. Мусина-Пушкина. 1662 апреля // СПбИИ. Кол. 183 Карт. 1, д. 217.

[lxxxii] Отписка головы Опоцкой заставы Ивана Белеутова новгородским властям кн. И. Б. Репнину с товарищами. 1662 апреля около 7 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 196.

[lxxxiii] Память новгородских властей заставному голове Ивану Тимофеевичу Белеутову о задержке до указу прибывших на заставу служилых людей, сообщивших о прекращении «морового поветрия». 1662 апреля после 9 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 200.

[lxxxiv] Отписка новгородских властей в Новгородскую четверть о числе отписок, присланных в Новгород с застав. 1662 апреля 4 // СПбИИ. Кол. 183. Карт. 1, д. 207

[lxxxv] Отписка псковского архиепископа Макария новгородскому воеводе кн. И. Б. Репнину с товарищами о пропуске его письма к царю Алексею Михайловичу. 1662 апреля // СПбИИ. Кол. 183 Карт. 1, д. 214.

 

Источник