Эмма Бирн: Ругаться полезно

Эмма Бирн по специальности робототехник, но также проявляет живой интерес к другим областям науки — в частности, нейробиологии. Из сочетания интереса к последней и неравнодушию к ненормативной лексике родилась её первая книга — «Почему ругаться полезно: Удивительная наука сквернословия».

В первой части этой забавной и увлекательной книги речь пойдёт об истории науке о мозге: знаменитом случае невольного первопроходца нейробиологии Финеаса Гейджа, викторианских психиатрических лечебницах, электростимуляции мозга, ключевой роли амигдалы и желейно-бисквитном споре.

Большую часть из того, что мы знаем о мозге, мы узнали методом проб и ошибок — в основном, ошибок. А некоторыми из важнейших открытий в нейробиологии мы обязаны простым исследованиям, состоящим в посещении психбольниц, засовывании пальцев в дыру в чьей-то голове и, конечно же, обильного мата.

Нейробиология позволила выделить структуры мозга и установить выполняемые ими функции, и тем самым помогла нам понять, как и зачем мы ругаемся. А понимание того, как и зачем мы ругаемся, в свою очередь, помогло нам лучше понять устройство мозга. Взять, к примеру, один из самых первых и известных случаев в истории нейробиологии — случай бригадира на железной дороге по имени Финеас Гейдж.

Одним сентябрьским днём 1848 года Финеас Гейдж как обычно взрывал горную породу в Вермонте. Начальство считало его лучшим работником и описывало его в отчётах как «энергичного и целеустремленного человека». Но именно эти качества перевернули его жизнь: в один день он превратился из прокладчика железной дороги и образцового работника в звезду второсортных представлений и медицинскую диковину.

Неясно, что именно пошло не так в тот день. Гейдж нечаянно высек искру, взрывной заряд сдетонировал, и металлический стержень, который он держал в руке, пробил ему голову навылет и приземлился в 25 метрах позади.

Прибывший на место происшествия врач, доктор Эдвард Г. Уильямс, позже написал, что травма была настолько серьёзной, что он заметил дыру в голове Гейджа ещё до того, как высадился из кареты.

Логично было бы предположить, что человек, получивший подобную травму, в лучшем случае, сидел бы и молча проклинал судьбу. Однако Финеас Гейдж оживлённо беседовал со своими товарищами по работе.

«Мистер Гейдж настаивал на том, что стержень пробил ему голову навылет», — писал Уильямс. Поначалу врач не поверил в эту историю. Но затем Гейдж «поднялся и его стошнило, в ходе чего фрагмент мозга объёмом примерно полчашки упал на землю». Даже после этого Гейдж оставался в сознании.

Происшествие совпало по времени с фундаментальным сдвигом в представлении о мозге. До этого, одни учёные считали, что мозг похож на бисквит, а другие — что на желе. «Желейная» теория гласила, что мозг — это однородная масса, и каждый его кусочек неотличим от любого другого. Сторонники «бисквитной» теории утверждали, что мозг состоит из разных частей, каждая из которых выполняет свою роль. С учётом нынешних знаний о мозге кажется удивительным, что такой спор вообще мог иметь место, но в 1848 году не было ни технологий для томографии мозга, ни достаточного количества переживших мозговые травмы пациентов.

Большей частью из того, что мы знаем о случае Гейджа, мы обязаны наблюдениям доктора Джона Мартина Харлоу. Харлоу обладал пытливым умом, стальным желудком и талантом к рассказыванию историй. Он описал то, как залез в голову Гейджа (в буквальном смысле), чтобы наощупь определить объём повреждений, нанесённых стержнем. И это было лишь начало. В течение последующих лет Гейджа рисовали, делали гипсовые слепки его головы и всячески измеряли. В итоге Харлоу заключил, что лобная доля левого полушария Гейджа была уничтожена (те самые судьбоносные полчашки), тогда как правая часть осталась нетронутой.

Сегодня мы знаем, что Харлоу был абсолютно прав. Его заключение в 2004 году подтвердили врачи из Центра женского здоровья им. Бригама в Бостоне, штат Массачуссетс. Они создали трёхмерную модель черепа Гейджа — который семья Гейджа после его смерти завещала Харлоу — и установили точную траекторию, по которой стержень прошёл через его голову.

Гейдж быстро восстановился после несчастного случая, но стал совершенно другим человеком.

Бывшее начальство даже отказалось брать его обратно на работу. На момент своей смерти, наступившей через 12 лет после происшествия, Гейдж работал на ферме. Из всех его симптомов особое внимание обращает на себя навязчивая ругань.

Именно благодаря этому факту случай Гейджа предрешил исход «десертного» спора о мозге. Согласно «желейной» теории, утрата части мозга никак не повлияла бы на способности Гейджа. Его мозг был бы таким же, как раньше — только чуть меньше. Однако Гейдж стал совсем другим человеком. «Баланс между его умственными способностями и его животными наклонностями был нарушен», — написал Харлоу. Интеллект, память и навыки Гейджа не пострадали, но самоконтроль был утрачен. Новообретённая склонность к ругани свидетельствовала о том, что в уничтоженной левой лобной доле был заключен важный элемент его личности.

Люди, выступавшие за теорию о дифференцированном мозге, отнюдь не придерживались современных представлений о структурах мозга. Большинство из них были френологами — то есть верили, что характер человека можно определить по выпуклостям на черепе.

Френология стала настолько популярной научной теорией, что в газетах и журналах часто упоминалось о френологических «доказательствах» в уголовных делах. Сегодня она заслуженно считается псевдонаукой. Заявления френологов изначально не были подкреплены фактами. Но эти ранние исследователи темперамента и поведения человека положили начало представлению о специализированных областях мозга. Как следствие, врачи начали уделять повышенное внимание мозговым травмам и их последствиям. Когда френология утратила популярность, учёные начали задаваться вопросом, не уничтожил ли тот железный стержень нечто более важное. Ответ пришёл из викторианской Англии и был связан с изучением ругани.

ВИКТОРИАНСКИЕ КОРНИ НЕЙРОБИОЛОГИИ

В конце XIX века умопомешательство — понятие, охватывавшее самые разные расстройства, от эпилепсии до депрессии и от шизофрении до последствий инсульта — лечили в психбольницах. В середине века в психбольницах вроде знаменитого лондонского Бедлама содержалось около 10 тысяч пациентов, а к 1890-м годам уже 100 тысяч, причём многие из них, независимо от их состояния, были в смирительных рубашках и оковах.

Джон Хьюлингс Джексон был учёным викторианской эпохи и одним из основателей неврологии. В его времена психбольницы были открыты для широкой публики и выполняли роль шоу уродов. Тогда как его современники посещали места вроде Бедлама ради развлечения, Джексон относился к изучению «упопомешательства» серьёзно. Он хотел установить, почему люди страдают от определённых видов припадков. В ходе своих наблюдений он сделал несколько важных открытий о мозге. Например, он заметил, что у эпилептиков приступы сильнее проявлялись на стороне тела, противоположной поражённой стороне мозга. Это помогло доказать, что левая половина мозга контролирует правую сторону тела, и наоборот.

Помимо эпилептиков, Джексон также детально описал поведение другого вида пациентов — афазиков. В Бедламе и других подобных учреждениях было много пациентов с мозговыми травмами, сопряжёнными с нарушениями речевой функции. Афазики не могли по просьбе повторить то, что только что сказали; не могли описать то, что говорили; и не могли сказать ничего от себя. Большинство врачей того времени заключали, что такие пациенты не могут говорить вообще (афазия буквально означает «без речи»). Джексону не нравился термин «афазия», так как был, по его словам, одновременно слишком общим и слишком узким.

Строго говоря, афазики не теряют способность говорить — они теряют способность общаться как вербально, так и невербально. В то же время, большинство афазиков могут произносить слова. Только эти слова ничего не значат.

Джексон считал произносимые афазиками слова — в большинстве случаев ругательства и богохульства — некой разновидностью вербального тика.

Джексон обратил внимание на две вещи. Во-первых, что есть разница между произнесением и пониманием слов. «Когда, в силу поражения левого полушария мозга, происходит утрата речевой функции, пациент по-прежнему понимает то, что ему говорят», — писал он. Это наблюдение позволило сделать важный вывод о том, что за речь и восприятие речи отвечают разные области мозга. Во-вторых, Джексон заметил, что пациенты с повреждениями мозга всё же могут вербально выражать эмоции при помощи интонации. «Пациент повторяет одни и те же слова, то радостным, то раздражённым тоном, — писал он. — А будучи возбуждён, он ругается».

Возможно, мы бы так никогда и не узнали об этом, если бы не скрупулёзные отчёты Джексона. Большинство врачей того времени не рассматривали ругань как «настоящую» речь. Она считалась чем-то звериным, вроде воя животных. Ругань была неприемлемой в благопристойном обществе, поэтому врачи, посещавшие Бедлам, игнорировали её.

Открытие Джексона о распространённости сквернословия среди афазиков было революционным, но другие учёные осознали его важность далеко не сразу.

После Джексона в изучении ругани наступила пауза длиной почти в целое столетие. В этот период было много учёных, проявлявших интерес к изучению секса, смерти и болезней, поэтому трудно понять, почему они обошли вниманием ругань. Лишь в конце 1980-х годов исследователи снова начали воспринимать ругань всерьёз. Исследования с участием получивших мозговые травмы пациентов в США, Великобритании, Франции, Германии и Италии подтвердили, что ругань — распространённое среди афазиков явление. Большинство авторов этих исследований стеснялись упоминать конкретные ругательства, которые произносили их пациенты, и это очень досадно, так как не позволяет установить, какие именно слова использовались чаще всего.

К счастью, в 1999 году этот пробел был восполнен двумя нейробиологами из Калифорнии, Дианой ван Ланкер и Джеффри Каммингсом. Они заметили, что пациенты с афазией часто произносят словосочетания вроде «твою мать», «твою мать пидар», «пошёл на хер» и «ах ты пидар», а также другие фразы вроде «да знаю я», «погоди-ка» и «не беда».

Одним из их подопытных был бедолага (назовём его Чарльз), которому полностью удалили левое полушарие мозга. Как следствие, Чарльз не мог назвать показываемые ему простые предметы вроде булавок, линеек и часов. Даже когда его просили повторить слова, он делал это неправильно, произнося «ноябрь» вместо «якорь» или «облака» вместо «колбаса».

При этом он не испытывал трудностей с руганью. На пятиминутной записи, в ходе которой его просили назвать предметы и повторить услышанные слова, он семь раз сказал «чёрт побери» и ещё по одному разу «боже» и «дерьмо». Профессор ван Ланкер отметила, что ругательства давались Чарльзу намного легче, чем любые другие слова. Настоящий прорыв случился, когда исследователи показали Чарльзу портрет Рональда Рейгана. В итоге ему всё же удалось назвать имя экс-президента, но только после потока брани. Как оказалось, пациент по-прежнему имел сильные политические убеждения, а также средства для их выражения. Другими словами, при определённых условиях он мог общаться, прибегая к ругани.

Ван Ланкер и Каммингс хотели продолжить свои исследования, но натолкнулись на препятствие: на то время не было (и до сих пор нет) стандартизированного клинического теста для оценки умения ругаться (в отличие от чувства юмора). Более того, ругань всё ещё была табу, несмотря на то, что приносила очевидную психологическую пользу пациенту.

ГДЕ ПРАВО, А ГДЕ ЛЕВО?

Большинство популярных представлений о правом и левом полушариях — полная чушь, или по крайней мере изрядное упрощение. Но в том, что касается ругани — и языка в целом — существует чёткое разделение.

Повреждение левого полушария с высокой долей вероятности приводит к развитию афазии.

Дело в том, что в этой части мозга сосредоточены важные структуры, связанные с речью. Афазия нарушает способность человека общаться, благодаря чему учёным удалось многое узнать о функциях левого полушария.

Сорокасемилетний Давид, который свободно владел французским и ивритом, в результате перенесённого инсульта получил значительное повреждение правого полушария. Однако, по словам его врачей, это не повлияло на его красноречие. Тем не менее, его речь всё же пострадала. Он внезапно забыл все слова, которые помнил на протяжении большей части своей жизни. Например, он больше не мог читать молитвы, которые произносил каждый день с тех пор, как был ребёнком. Он также не мог сосчитать от одного до двадцати. Всё, что он когда-либо учил на память, исчезло.

Кроме того, по словам Давида, он потерял всякое желание ругаться. Когда исследователи спросили его, какие ругательства были бы уместны в тех или иных ситуациях, он не смог назвать ни одного. Он также не смог закончить ругательные выражения вроде «____ твою мать».

Случай Давида не единичен.

Люди с повреждённым правым полушарием часто становятся бесстрастными и начинают воспринимать всё буквально. Они не понимают шуток, метафор и фразеологизмов, а также перестают ругаться, даже если часто делали это прежде.

Вот почему очень пригодился бы стандартизированный тест для оценки умения ругаться.

Стандартизированный клинический тест для оценки чувства юмора существует. Врачи Ли Блондер и Робин Хит использовали его при работе с пациентами, перенесшими повреждение правого полушария в результате инслуьта. Они обнаружили, что такие пациенты понимают смысл шуток, но не смеются, когда им рассказывают шутку; а если пытаются шутить сами, то их шутки оказываются либо неуместными, либо несмешными — вероятно потому что они не в состоянии понять эмоциональное воздействие шутки на других людей.

Рассказывание (и понимание) шуток — это сложный эмоциональный процесс. Нужно уметь оценивать эмоциональную реакцию персонажей шутки, а также вероятную реакцию слушателей. Невосприимчивость к шуткам указывает на недостаток эмоций. Один из стандартных тестов на чувство юмора подразумевает подбор фраз для завершения шуток. Доктор Дональд Стусс из Университета Торонто обнаружил, что пациенты с повреждением лобной доли правого полушария в 12 раз хуже справляются с такими тестами, чем здоровые люди.

Теперь должно быть понятно, почему пациенты с повреждениями правого полушария испытывают трудности с руганью, а пациентам с повреждениями левого полушария она даётся легче, чем другие виды речи. У большинства праворуких людей левое полушарие отвечает за речь, а правое — за эмоции.

О существовании различий между полушариями впервые стало известно в конце 1960-х—начале 1970-х годов, когда профессор Гвидо Гайнотти проводил исследования с участием пациентов, получивших травму одного из полушарий. Те, у кого травма была ограничена левым полушарием, нервничали, расстраивались и злились в ответ на трудости, с которыми сталкивались в лечении. Те же, у кого было поражено правое полушарие, оставались безучастными.

Безразличие кажется завидным качеством, когда вы пережили инсульт, но утрата эмоций может иметь катастрофические последствия. Эмоции мгновенно акцентируют наше внимание на потенциальных угрозах и выгодах, позволяя нам соответствующим образом менять наше поведение. Они помогают реагировать даже на неоднозначные или кратковременные стимулы намного раньше, чем включается сознание. В ходе одного эксперимента Арне Эман и его коллеги из Уппсальского университета в Швеции показывали добровольцам изображения змей и пауков. Ладони участников начинали потеть уже после трёхсотой доли секунды пребывания изображений на экране. Для сравнения, мозгу требуется около полусекунды, чтобы распознать визуальный стимул. То есть, добровольцы реагировали на изображения ещё до того, как успевали увидеть змею или паука. Эта сверхчеловеческая скорость реакции объясняется воздействием эмоций на подсознание.

Отсутствие эмоциональной реакции у пациентов с травмами правого полушария подтверждает неразрывную связь ругани с эмоциями и объясняет, почему они перестают ругаться.

Если ругань — это разновидность речи, которую мы используем, когда мы злы, расстроены или рады, то у нас не может быть причин ругаться, если мы никогда не испытываем злости, расстройства или радости. Нет эмоций — нет ругани.

Согласно ещё одной гипотезе, ругань — это очень специфическая и эмоционально сложная разновидность речи, которая требует от нас моделировать не только свои собственные эмоции, но и эмоции людей, которые слышат, как мы ругаемся. Без правого полушария невозможно смоделировать вероятную эмоциональную реакцию.

Данная гипотеза также объясняет, почему пациенты с травмой левого полушария кроме ругани не могут почти ничего. Эмоции, которые они испытывают, настолько же сильны, как и прежде, и отчаянно пытаются вырваться наружу. Остаточная речь состоит из ругательств потому, что в сквернословии задействованы многие области мозга.

Дополнительные исследования указывают на то, что обработка эмоций требует взаимодействия левого и правого полушарий. Левое полушарие вступает в игру, когда происходит осмысление эмоций. Добровольцы, которым показывали возбуждающую картинку в левой стороне их поля зрения (которую они видели лишь правым полушарием), проявляли эмоции быстрее, чем когда им показывали ту же картинку в правой части поля зрения (левом полушарии). Правое полушарие позволяло включать эмоции мгновенно, как в эксперименте со змеями и пауками. Однако когда добровольцев просили ответить, какой характер несут картинки, возбуждающий или нейтральный, они давали ответ быстрее, когда видели картинку в правой части поля зрения (левым полушарием).

Правое полушарие играет роль мгновенной сигнализационной системы, а левое полушарие вступает в дело позже, помогая определить, какие именно эмоции уместно испытывать.

Из этого также следует, что левая сторона лица более экспрессивна, чем правая. Это не идеальный вариант при обмене важными сигналами: левая сторона лица собеседника находится в правой части нашего поля зрения, когда мы находимся с ним лицом к лицу, то есть сигналы поступают в левое, аналитическое полушарие. Это увеличивает время обработки, но позволяет точнее определить, что чувствует собеседник.

Поскольку правое полушарие отвечает за быструю обработку эмоций, доктор Тим Индерсмиттен и профессор Рубен Гур предположили, что выражение правой стороны лица было бы легче интерпретировать, если бы оно демонстрировалось мгновенно. Они решили показать участникам только левые и только правые стороны лиц, но поскольку половина лица выглядела бы странно, Индерсмиттен и Гур схитрили — они использовали симметричные лица, то есть фотографии лиц с дублированной и зеркально отражённой правой или левой стороной. Несмотря на то, что выражения лиц были более очевидны в случае с изображениями, составленными из двух левых половин, добровольцы намного реже ошибались, интерпретируя эмоции на изображениях, составленных из двух правых половин, особенно когда их просили уложиться в 6 секунд.

Оказывается, беглый взгляд на правую сторону лица человека (в левой стороне нашего поля зрения) посылает информацию прямиком в правое полушарие и позволяет быстрее и точнее определить его эмоциональное состояние.

Но межполушарная асимметрия мозга, то есть разделение труда между правым и левым полушариями, — это только часть процесса, когда дело доходит до эмоций и ругани.

НА СЦЕНУ ВЫХОДИТ АМИГДАЛА

Амигдала — это маленькая миндалевидная область. В мозгу человека есть две амигдалы, по одной в каждом полушарии. Если представить себе одну линию, идущую от уха до уха, и ещё две линии, проходящие через каждый глаз, точки их пересечения будут местами, в которых находятся амигдалы.

Разделение функций между полушариями — это относительно недавнее с точки зрения эволюции явление. Некоторые сложные структуры и процессы коры больших полушарий наблюдаются только у приматов. Области, отвечающие за речь, есть только у людей. Амигдала же встречается у всех млекопитающих. Схожие структуры есть и в мозгу рептилий, рыб и птиц.

Это значит, что первые, рудиментарные амигдалы появились около 250 миллионов лет назад, то есть тогда, когда у нас ещё были общие предки с голубями, осетрами и лягушками.

Почему мы по-прежнему носим в своей голове настолько древнюю систему, если в коре есть намного более продвинутые структуры? Дело в том, что эти более продвинутые структуры не смогли бы функционировать без сигналов, посылаемых этими маленькими областями, расположенными у нас за ушами. Как для такого маленького и простого образования, у амигдалы очень много функций. Известно, что людям с более крупными амигдалами легче заводить новых друзей. Размер амигдалы также является надёжным предиктором вероятности развития депрессии. Амигдала — это реле, сообщающее мозгу о том, что мы испытываем страх, тревогу или возбуждение.

В мозгу нет болевых рецепторов. Поэтому если вы когда-нибудь перенесёте хирургическое вмешательство на мозге, операция скорее всего будет проводиться под местным наркозом, и вы будете в сознании. Это даёт три преимущества: во-первых, общий наркоз иногда приводит к смерти пациента, поэтому по возможности его лучше избегать. Во-вторых, хирург может при помощи тока посылать сигналы в отдельные участки мозга, прежде чем браться за нож. Звучит страшновато, но поскольку мозг каждого человека, как и всё его тело, уникален, знание его особенностей позволяет избежать удаления жизненно важных частей. И в-третьих — что особенно важно для науки — наблюдения, проводимые во время операции, предоставляют данные о работе мозга, которые невозможно получить иным путём. Именно благодаря им нам известно, что происходит при искусственной стимуляции амигдалы.

Двое шотландских врачей — Эдвард Хичкок и Валери Кэрнс — записали следующий диалог с 34-летним пациентом во время операции:

Хичкок: Как вы себя чувствуете?
Пациент: Без изменений.
Врачи стимулируют амигдалу пациента при помощи электричества.
Пациент: Я не могу говорить. *** ... Я хочу с*** отсюда.
Хичкок: Не нервничайте. (Прекращает стимуляцию.) Теперь всё в порядке?
Пациент: Да.
Хичкок: Вы были злы?
Пациент (удивленно): Да.
Хичкок: А сейчас вы по-прежнему злы?
Пациент: Нет, уже нет.

Внимания здесь заслуживает не столько сам факт, что пациент ругался, сколько то, что эта вспышка гнева была внезапной, кратковременной и неожиданной даже для него самого. Мы уже знаем, что одна из главных функций амигдалы — сообщать нам о сильных эмоциях. Поэтому тот факт, что стимуляция амигдалы вызвала поток ругани, говорит не только о том, что амигдала играет ключевую роль в сквернословии, но и о том, что наши эмоции нервзрывно связаны с желанием ругаться.

Благодаря подобным операциям учёные узнали, что удаление амигдалы ослабляет эмоциональные реакции в целом и агрессию в частности. Считается также, что амигдала участвует в подавлении желания ругаться, когда это неприемлемо, выполняя роль своеобразного эмоционального светофора, который даёт нам знать, когда проявление злости или страха допустимо, а когда — нет.

РУГАНЬ — ЭТО КОМАНДНАЯ РАБОТА

За годы, прошедшие со времён случая с Финеасом Гейджем, мы узнали, что разные области мозга действительно выполняют разные функции — но также, что ни одна из них не действует обособленно. В ругани участвуют многие области мозга.

Так что мозг — это ни бисквит, ни желе. Он больше напоминает оркестр, состоящий из специализированных элементов, которые действуют сообща и образуют единое целое.

В ругани участвуют сложные структуры правого и левого полушария, но также более примитивные области мозга. Что это значит? Это значит, что если бы ругань была простым, первобытным актом, в ней не участвовали бы более новые области мозга. А если бы она не была связана с эмоциями, то не играла бы настолько важную роль.

Может показаться противоречием, что ругань одновременно простой и сложный процесс. Но язык возник как средство взаимодействия с окружающими. Приматы, которые предупреждали друг друга о прячущемся среди деревьев тигре, имели более высокие шансы на выживание, чем те, кто этого не делал. Со временем мы научились передавать сложные эмоции вроде «Я зол, отвали!» и «Я теряю терпение, дай мне то, чего я хочу!» Ругань — это очень эффективный и быстрый способ передачи сложных посланий.

©Emma Byrne

Источник