Воспоминания о детском саде

Вспоминает Олег Озернов из Латвии (на фото в детстве): Вас выпускали из школы, института? А из детского сада? Меня выпускали. Одесса 1959 г.

О существовании целого мира за стенами сего роскошного заведения тогда и не подозревал. Мой садиковский мир уютно помещался между Дерибасовской 12, где мы жили в большой коммуне, и Приморским бульваром с дворцом графа Воронцова. Это самый центр Одессы, значит, центр мира. В переулке под названием Краснофлотский, примыкавшим ко дворцу, и гнездился мой ясли-детсад. №… не помню, потому что, и не знал никогда. Где Красный флот, где дворцы… Матросы на заре смены общественного строя, за неумением строить, любили ломать дворцы. Люди, вообще, любят периодически жечь и ломать дворцы, которые строили другие. Многих из них бесконечно раздражают роскошные творения чужих трепетных, мастеровых рук и талантов, к которым они сами не способны, за ленью своей и никчемностью. Раз раздражают, значит, не зачем им быть, и мозолить глаза, устремлённые в пол и тарелки. Мелькают, мешают чувствовать себя совершенством. Ну, а за пограбить, и слов нет, — это «святое»! Так они играют в справедливость, и попробуй им возрази, — у них ленты пулемётные поверх бушлатов и броневики с вождями. Переулок и назвали, таки в честь той любви к справедливости революционных матросов. Потому, сие название переулка можно встретить во многих городах Союза, от Ленинграда и Смоленска до, аж Бишкека! Где море, где Бишкек… Любовь не знает границ.

Так закалялась сталь. Прекрасно закалялась. До сих пор сохранилась привычка спать с открытым окном.

В заведение приняли без экзаменов, годика в полтора, для чего и нужно-то было всего лишь расписаться, вернее распи́саться на белой простынке с лиловым экслибрисом заведения, и инвентарным номером с большими цифрами. Упоротым правдоискателям покажется подозрительным запоминание полутора годовалым дитём таких подробностей, но факт имеет место быть. Помню! Сам номер нет, а фигурное изображение на бельишке казённом, врезалось в незамутнённый разумом мозжо́чек ребёночка навсегда.

Много, расписанных после, детсадовских постельных принадлежностей, утекло с тех пор, много выросло зубов молочных во рту, водки не знавшем. Там начал любить девочек, неосознанно, но пылко, что закрепилось в поведенческой модели на всю последующую жизнь. Там впервые бил лица, получал сдачи, познал несправедливость наказаний, учился презрению к ябедам, а ещё, ненависти до тошноты к молочным пенкам и манной каше. И вот, он настал, момент первого в жизни выпуска из оттуда-то в куда-то. Знал бы тогда, откуда куда, фиг бы выписался. В принципе, жить можно было и дальше. Чисто, кормили, выводили на прогулки, к морю тоже, ко дворцу графскому с колоннадой, развлекали чтением на ночь настоящих книжек. 

Утята интересуются живописью

С трёх лет прогулки по Приморскому бульвару, мимо Колоннады, дворца Воронцовского, Дюка, Потёмки к Пушкину, и пушке, это ли не счастье! И вниз, в парк буйный между морем и бульваром. И море лазурное всегда перед глазами. Идёшь, бывало, в панамке, в строю малышачьем, держишься за юбочку, идущей впереди девочки, чувствуешь, как держится за твои штанишки сзади другая девочка, и думаешь, — ну, почему я не умею писать стихи! До сих пор не понимаю, зачем нужно было что-то менять.

Момент выпуска полагалось запечатлевать на фотобумаге. В садик пришёл особый человек – дядяфотограф с потёртым фибровым чемоданчиком и треногой. Он был злой. Все они, фотографы злые, властные, им всё не нравится. Они выламывают руки, бьют тебя по коленкам, и слепят в глаза лампой. Им всегда нужно, чтоб ты изображал из себя не себя. При этом, смотрел, куда он укажет, но обязательно мечтательно и с верой в будущее. Этот тип рукоприкладством выстроил из меня нечто загадочное для меня же и окружающих. Нянечки и воспитательницы сочувственно улыбались и всем телом угождали процессу правильного запечатлевания. Позади стула выпускников, деревянного стула, разумеется, повесили на верёвку единственно чистую от росписей тех же выпускников, простыню. Самое страшное, это то, что у дядяфотогрфа, с собой был бант, который до поры был припрятан в его вали́зе. Девичий бант на булавке одевался по очереди на всех, кроме взрослых, цветов в горшках на подоконнике, и садиковских животных (канарейки и кота), наблюдавших за выпуском, из клетки с ближайшего радиатора отопления. Извратив мою суть по своему представлению, дядяфотограф сделал своё дело и удалился, откуда пришёл.

Детский сад на даче. У си-и-него моря….

По результатам потомкам было трудно понять, кого же выпустил садик. Это сегодня мальчик или голый бугай на проспекте с бантом на шее никого не удивляет, а тогда, запросто могло стать детской психотравмой на всю жизнь. Что и случилось под марш металлургов из садиковской радиоточки. Из-за чего, многие годы двусмысленное фото гордо и по-мужски пряталось от сторонних глаз в разных потаённых местах жилищных условий. И, только с приходом истинной европейской толерантности, с подъёмом в душе было извлечено из гонений и, наконец, увидело свет во тьме. «Комплекс мимишного котика» ушёл, память осталась. Кто скажет мне, стоило расширять тот маленький, но светлый и уютный мирок, пронумерованный инвентарными номерками и годочками безмятежья, до непонятных размеров сегодняшнего, чипированного насквозь, огромного и жестокого мира с ярким привкусом безнадёги?... Бог с ним, с этим злосчастным бантом, и несчастным горьким фотографом, который, скорее всего, в основном специализировался на запечатлении похорон, свадеб, а в тот день, просто, подменял штатного детского дядюфотографа, доброго, и похожего на Карлсона. 

И, не смотря, на все эти, длинно описанные переживания, в общем-то пустякового эпизода, воспоминания о том садике сегодня звучат мелодией сказки из детства. Если забыть о банте, кашах, и страшных муках стыда, вины, и сырости записянных  постелей, в этой сказке было полно чудес. Даже, из круглосуточных садиков детей забирают на выходные домой. Случается это всегда по-разному.

Иногда придёт за тобой мама или папа, и ты будешь счастливо шагать с ними через площадь Потёмкинцев  и ещё три квартала до родного дерибасовского дома. И сразу за лесенкой под аркой, ведущей в Пале-Рояль, если бюджет родителям позволит, вы не сможете пройти мимо любимой булочной, обязательно зайдёте туда, а там!... Там-парам-пам-пам!... Там за девять копеек тебе обязательно купят булочку с изюмом! Это вкуснее всех булочек и пирожных мира. Может, от того, что в ней было столько изюма, я и заболел с детства верой в честность человечества. Вся её тонкая, тёмно-тёмно коричневая корочка была усыпана пузырьками, притаившихся под ней изюминок. Именно те, притаившиеся, слегка закармеленные, чуть вязкие на разгрыз, были самыми вкусными. Они извлекались по одной, и каждая елась, как отдельная конфета. Ещё, сверху по корочке были рассыпаны сладкие крошки, навроде печенья. Булочки всегда были мягкие, пышные, и если слегка сдавить в пальцах, обязательно возвращали себе прежнюю форму. Иногда с ними покупались за шесть копеек булки франзольки, на местном наречии — саечки. Просто белая булка из теста в форме миниатюрной рыбацкой лодочки, с продольным надрезом, хрусткой корочкой, и твёрдыми острыми попками по концам. Вот эти попки и отламывались в первую очередь, и поедались без оглядки, с риском наколоть в рту острыми крошками. Всегда вкусно обходилось без жертв. На следующем квартале за булочной, между Ласточкина и Дерибасовской, монументалил фасадом любимый магазин со скучным названием «Канцелярские товары». Его специально так назвали, чтоб спрятать под такой отпугивающей вывеской, горы чудес хранимых за огромными, почти пустыми витринами. Мне садиковскому, для мечт, тогда хватало и витрин, с тем, что на них блестело, белело и завораживало детское воображение. И уже позже, школьником, тяга к ручкам, блокнотикам, чистому листу белому, металлу блестящих чертёжных инструментов в бархате переросла в неотвратимую привязанность на уровне  страсти. Ну, как можно не остановиться, не заглядеться, на раскрытую готовальню! Как пройти мимо, щедро раскрытого толстого блокнота с календарём на весь год, белых распахнутых альбомов и тетрадей, так приглашающих писать, чертить, рисовать всё, что тебе заблагорассудится?! И я шёл заворожённым мальцом мимо этих чудес, доедая вкусную булку, в предвкушении обладания всем этим волшебством. Не из этих ли предвкушений выросло желание творить у будущего инженера, и немножко писателя…

Иногда меня забирал из садика дядя Лёша на мотороллере «Вятка», муж маминой подруги. В разное время его мотороллер казался мне то конком-горбунком, то гномом из сказки, то салатовой божьей коровкой. Я становился на его по́лик, надёжно придерживаемый, ограждённый с двух сторон руками и коленями дяди Лёши, и брался за руль. А по центру, между наших с ним рук жила-была огромная, как мне тогда казалось, фара, необыкновенная и блестящая. Она мне и сейчас такой кажется. И вот, мы ехали в «четыре руки», я свято верил, что это я рулю, и наш «конёк» послушно моим желаниям мчится по булыжной мостовой. На самом деле, мы летели над ней на крыльях! Куда захотел, туда повернул, и летишь себе без преград. Это ли не восторг! И нет сожаления о том, что любимая булочная и «готовальни» проплывают мимо. Они немножко подождут, не обидятся. 

Несчастные советские детки

На перекрёстке К. Маркса и Ласточкина  мы всегда приостанавливались, и я гордо осматривался по сторонам в стремлении непременно увидеть лица, завидующих мне мальчишек. Сейчас, спустя 60 лет мелькнула мысль, — «Так нарождается гордыня». И пусть!... А тогда?… А что тогда, малыш просто летал, «рулил», слушал звук чудесного мотора, и чувствовал себя летающим кенгурёнком. Разве не сказка?

Много лет спустя, в моих поездках в Китай наблюдал таких «кенгурят» тысячами в день, и каждый раз вспоминал те сказочные мои полёты. Удивительно, Китай возвращал меня в сказку детства, совсем далёкого от Поднебесной. Сам Китай — другая сказка, может, когда-нибудь расскажу и её… Как сегодня понимаю, притормаживали мы на единственном перекрёстке в пути для того, чтобы дядя Лёша выбрал, куда лучше ехать. Заехать в мой двор можно было с двух сторон, с Дерибасовской через перекрёсток с Карла Маркса, и с Ленина  напротив Оперного театра. Где было поменьше транспорта, там и ехали. Сто раз больше, конечно же, мне нравилось, когда мы сворачивали на Ласточкина к Опере. Ещё квартал, и мы выносимся на площадь перед ней, а впереди, за спуском к двум музеям и пароходской проходной, видно море. Это, будто мы набрали ещё большую высоту, и вот-вот, нас крылья вынесут в морской простор. И как всегда было жаль от того, что дядя Лёша сворачивал у театра вправо, и уже через минуту море исчезало, а мы въезжали в чёрный, всегда прохладный, длинный подъезд нашего дома.

Источник