Дневники 12-летней внучки Льва Толстого и 60-летнего попечителя тюрем из Симбирска, письма дворянской барышни и неизвестного солдата, а также другие удивительные документы, рассказывающие о жизни во время революции.

10 историй, 10 докумен­тов революционного времени: дневники, письма, заметки в блокноте, мемуары и, конечно, фотографии. В конце вас ждет небольшое описание жизни Таллина в то время.

1 Таня Сухотина
12 лет
Ясная Поляна

Татьяна Михайловна Сухотина — дочь Татьяны Львовны, старшей дочери Льва Нико­лае­вича Толстого. Родилась в 1905 году в Ясной Поляне на знаменитом кожаном диване, на котором родился сам Толстой. С 1914-го и до 1921 года постоянно жила в Ясной Поляне со своей мамой. В 1925 году эмигрировала. Скончалась в 1996 году в Риме. Дневник Татьяны Сухотиной хранится в отделе рукописей Государ­ствен­ного музея Л. Н. Толстого и показан на выставке «Лев Толстой как зеркало русской революции». Дневник публикуется впервые .

1 / 3
Таня Сухотина. Фотография Георгия Раева. Пятигорск, 1914 год (с автографом 1915 года)Государственный музей Л. Н. Толстого

2 / 3
Татьяна Львовна Сухотина с дочерью Таней в Ясной Поляне. Около 1918 годаГосударственный музей Л. Н. Толстого

3 / 3
Лев Толстой с внучкой Таней Сухотиной. Фотография Владимира Черткова. Ясная Поляна, 1909 годГосударственный музей Л. Н. Толстого

25 февраля 1917 года

Ясная Поляна

Вчера мы мало гуляли, т. к. было очень ветрено. Вечером читали с Wellsy и Мама «Arabian nights» , а я делала вытиралку для перьев из красной фланели в виде бабочки. Думаю ея кому-нибудь подарить на Пасху. После чтения мы иг­ра­ли с Маркизом  в прятки: я пряталась и брала с собой кусок черного хле­ба, Wellsy ему закрывала глаза, потом его пускала, и Мама и Wellsy все говори­ли: «Где Таня? Где Таня?» Тогда он нюхает, и ходит, и наконец находит меня.

Сейчас иду к бабушке  на немецкий урок, она меня все ругает, что я плохо пишу! Это правда.

26 февраля 1917 года

Воскресенье

Вчера утром Мама ездила в Овсянниково. С почтой пришла телеграмма от тети Сони, что тети-Сашина операция в ребре прошла благополучно и что приезд Мама был бы желателен. Тогда Мама послала телеграмму, почему тетя Соня хочет, чтобы она приехала? Мама так сказала: «Если это только для развлече­ния Саши, я не поеду, если это для дела, я поеду после, а если Саша очень боль­на или в опас­ном состоянии, я поеду сейчас». Сегодня пришла телеграмма, что тете Саше лучше. Вчера у нас были блины и приходила обедать Бабушка, Душан  и его племянник.

Сегодня у нас несутся пять кур: желтая с грудинкой, черная, которая клюет яйца, ручная, черная с маленьким хохолком, которая несет маленькие яйца, черная с маленьким гребешком и неизвестно какая (Ганя нашла яйцо в гнезде и не знает, кто его снес).

Написала сейчас письмо Саше Толстой, Вере Абрикосовой и тете Тане открытку .

Сегодня в 8 ½ часа утра было 8 градусов мороза.

27 февраля 1917 года 

Понедельник

Сегодня я встала в 7 часов.

Вчера после чая мы позвали девочек и давали Wellsy пить то кофе, то чай, воду и молоко с завязанными глазами, после нескольких раз она начала путать, т. е. принимать воду за молоко, кофе за чай и т. д. После этого мы пели, а Wellsy прятала что-то в снегу. Когда она спрятала, мы пошли искать (Wellsy взяла с собой шесть флагов, под одним из них она прятала подарок, а осталь­ные 5 она поставила для обмана). Мы ходили в тот дом и нашли 5 флагов обман­чивых, а настоящего не нашли. Наконец Варя его нашла и под ним мячик. Вечером мы играли в художники.

28 февраля 1917 года 

Вторник

Вчера, когда я пришла к Бабушке учиться по-немецки, она меня встретила с такими словами: «Танечка, я было совсем умерла». Оказывается, у нея был маленький удар, но сегодня ей лучше.

1 марта 1917 года

Среда

Вчера я не гуляла, п. ч. у меня был маленький насморк. Т. ч. вместо гуляния я делала опись моих книг, чтобы потом сделать алфавитный каталог. Вчера снеслось пять кур, теперь у нас несутся 10!

3 марта 1917 года

Пятница

Сегодня мы все страшно взволнованы, п. ч. вся газета полна назначением но­вого правительства. Кучер Павлович  только что приехал из Тулы и говорит, что там страсть что делается: все магазины закрыты, солдаты ходят с флагами и что скоро будет молебен новому царю Михаилу Александровичу (насчет мо­лебна и царя это только слух). Хорошо, если это было бы все к лучшему, но все-таки жалко старого царя. Все старые министры арестованы и назначены новые хорошие. Всех политических преступников распустили.

Вчера Лева мне подарил Акцизную , я очень рада, я ему уже написала.

5 марта 1917 года

Воскресенье. Утро

Сегодня заглавие газеты: «Отречение Николая II и речь Михаила Алек. к народу».

Сегодня я почти все время была с курами. У нас сегодня несутся 4: «Душка», «Кухонная», «Маленькие яйца» и еще новая черная.

Сегодня утром было 12 градусов и ветер, но я все-таки надеюсь, что мы бу­дем играть в прятки и поедем в Овсянниково.

Сейчас буду писать Филе.

День: после завтрака

Мы только что пришли с гулянья.

22 марта 1917 года

Среда

Мих. Александрович отказался от престола и теперь царствует «Государствен­ная дума». Многие ходят с красными значками. На днях умер дядя Саша Куз­минской .

У нас занеслась Королиха! Вчера неслись 9 кур, а сегодня еще не знаю, пото­му что только 7 ½.

У нас наконец весна! Ясенка  уже вскрылась и бурчит. Я делаю около наше­го крыльца реки. В воскресенье я написала Б. Софуле.

24 марта 1917 года

Пятница

Вчера утром я посеяла в ящике разные семена, некоторые для пересадки, а неко­торые, я думаю, вызреют в ящиках (редиску и салат).

Третьего дня к нам приехала Ольга Васильевна Завальевская и уехала вчера. Сегодня встала в 6 ½.

У Wellsy насморк.

28 апреля 1917 года

Пятница

Мы было собрались жить летом в Овсянникове, но теперь думаю, что не будем, п. ч. там ходят разные хулиганы с завода и вообще в России теперь беспорядки.

У нас цветут фиалки, кукует кукушка и поет соловей, а я сижу дома с каш­лем. Вчера был чудный день, 10–15 градусов в тени. Мама мне подарила очень миленькую белую курицу «Любочку». Я теперь читаю Лескова «Жемчужное ожерелье». Мама мне еще позволила читать его же «Пугало», «Неразменный рубль», «Зверь» и «Привидение в инженерном замке».

Мы много бегаем на «Pas de geant»  и играем в «палки» — очень интерес­ную игру. Третьего дня приехала на лето тетя Таня Кузминская. Маркизка сгрыз двух баранов, и Серка  тоже.

9 мая 1917 года 

Вторник

Вчера и сегодня дни ужасные. 2 градуса мороза и снег на два с ½ ар. Ветер, ме­тель и вообще на дворе делается что-то невероятное.

У нас околели две курицы, и самое ужасное, что одна из них Королиха.

Я страшно боюсь, что будут околевать животные, т. к. сена ни у кого нету, п. ч. все рассчитывали на траву, которую, конечно, теперь никак нельзя достать.

10 мая 1917 года 

К нам, то есть к бабушке, приехали Саша, Володя и Петя Толстые  с их гувер­нанткой Мартой и горничной Федорой. Они пробудут здесь до 10 июня.

Сегодня мы ходили на Воронку и в одних штанах (?) ходили по ней, было очень весело.

Мы уже ходим босиком.

Яблочный сад очень хорошо цвел. Рожь уже колосится. Мы прочли с Мама Тургенева «Затишье», «Живые мощи», и «Бежин луг», и «Плоды просвещения», и «Бедность не порок». Лучше всего «Плоды просвещения».

12 мая 1917 года 

Снег, к счастью, сошел.

5 июня 1917 года

Понедельник

На днях к нам приходил на могилу целый (учебный) полк солдат, они при­хо­дили с оркестром и ночевали на деревне в избах.

1 / 5
Дневник Татьяны СухотинойГосударственный музей Л. Н. Толстого

2 / 5
Дневник Татьяны СухотинойГосударственный музей Л. Н. Толстого

3 / 5
Дневник Татьяны СухотинойГосударственный музей Л. Н. Толстого

4 / 5
Дневник Татьяны СухотинойГосударственный музей Л. Н. Толстого

5 / 5
Дневник Татьяны СухотинойГосударственный музей Л. Н. Толстого

12 октября 1917 года

У нас на днях околел наш маленький Маркиз, мы его все ужасно жалеем. Он око­лел или от бешенства, или от чумы, мы все думаем, что скорее от чумы, п. ч. он ничего не грыз и пил воду и молоко и в день накануне своей смерти, когда мы его позвали, он хотел к нам прийти, но не мог, п. ч. был очень слаб, но очень странно то, что он был в деревне за четыре версты и там кусал собак.

Серочка ощенилась под домом семью щенками, но пришлось четыре заки­нуть, т. ч. у нас осталось трое слепых толстеньких щенят.

У нас теперь во главе правительства исключительно один Керенский, ужас­ный подлец. Он сочинил, что генерал Корнилов со своими войсками идет про­тив него, м. т. (?) этого совсем не было, а было то, что сам Керенский просил Кор­ни­лова двинуться со своими войсками в Петроград, защитить его от боль­ше­­ви­ков, которые обещали бунтовать. Корнилов послушался, и когда был по до­­роге в Петроград, Керенский, которому большевики сказали, что если он пой­дет против них, то они его убьют, испугался и выдумал, что Корнилов бун­тов­щик, и велел его и всех генералов, которые были вместе с ним, аресто­вать, м. п. (?) арестовали дядю Ваню Эрдели , кто как будто был в «заговоре». Дядю Митю Кузминского  не арестовали, но чуть не сделали этого. Все аре­стован­ные генералы сидят в тюрьмах и ждут суда.

20 октября 1917 года

К нам вчера приехали моя сестра Наташа  с мужем, нянюшкой и четырьмя детьми, они приехали, п. ч. у них, то есть в Пирогове, грозились их разгромить а соседние имения уже разгромили. Их было не хотели пропустить, но они все-таки как-то проехали. Они так спешили, что даже Коля не успел взять тысячу рублей, которые лежали у него в столе. Старшему мальчику Сереже семь лет, он похож на Сухотиных. Второй, Маше, шесть, она черненькая и очень имеет определенный характер. Третьему, Мите, три, а Лене десять месяцев.

Вот письмо, которое я написала няне:

«5 ноября 1917 года . Милая нянечка! Ты, наверное, не знаешь, как кто у нас живет? Я тебе все расскажу сначала. Около трех недель тому назад, приблизи­тельно в семь утра, мы с Мама спали и вдруг услышали стук в нашу дверь, мы от­перли, и вошла Ганя (она ездила на две недели домой, и мы как раз ожи­дали ее назад). Она сказала, что на стан­ции Засека она видела Наташу и Колю Оболенских с няней и четырьмя детьми, она их сначала не узнала, но потом подошла и спросила: „Вы Наталья Михайлов­­на?“ Наташа сказала, что да, и рас­сказала ей, что они уехали из Пирогова , п. ч. их грозили разгромить, они уехали вечером, и по дороге они встретили толпу мужиков, которые не хотели их пропустить, так что один солдат даже ухватился за уздечку пристяжной и по­вис на ней, но, к счастью, лошадь была горячей и рванула вперед, т. ч. сол­дат упал. Остальную часть дороги они проехали благополучно.

Мы, конечно, за ними скоро выслали лошадей, и часам к десяти к крыльцу подъехала плетушка и долгушка, в которых сидела вся семья Оболенских. Мы их помес­тили внизу, а Колю наверху в гостиной. Через два дня пришел пиро­говский мужик и сказал, что Пирогово разгромили окончательно и что остались одни стены; дело было так: после того как уехали Оболенские, при­шли чужие деревни их громить, пироговские мужики их прогнали и поставили караул кругом дома.

Коля забыл в своем ящике 1000 рублей и сказала об этом своему кучеру, ко­то­­рый по приезде со станции пришел, чтобы взять эти деньги и сохранить их для Коли. Когда он подошел к дому и увидел — кругом стоят мужики, он ска­зал: „Пропустите меня в дом. Князь оставил в своем ящике 1000 рублей и велел мне их взять“. Когда они это услышали, то ворвались в дом и начали все ломать и бить, они даже выломали полы и потолки, т. ч. остались голые стены.

Теперь мужики жалеют, что они разгромили, и некоторые привозят вещи на­зад, а некоторые привозят яблоки, лепешки, яйца и т. д., все в гостинчик. Раз Мама спросила у одного из мужиков: „Как же вы это сделали?“ Он отвернулся и сказал: „Пастуха нет“. И больше ничего не сказал.

Мы пока живем ничего, хотя в одну ночь около двух недель тому назад мы было совсем уехали. Мама сказали, что Колпна (деревня, находящаяся около 7 верст от нас) собирается прийти и нас громить в эту же ночь; когда мы это услышали, мы скорее уложили наши мешочки и вообще были готовы к отъез­ду, потом мы послали на Косую Гору за милиционерами; в эту ночь мы про­сидели до двух часов. Потом приехала милиция, и никто не пришел. Теперь у нас живут 12 солдат нас охранять.

Как у вас, спокойно ли? Хороший ли у вас был урожай яблок? Пожалуйста, напиши, чего у вас не хватает и вообще как вы живете. 

8 ноября 1917 года. Сегодня пришла телеграмма от Петра Ивановича, что Кочеты  громят. Мама послала телеграмму просить войска. Как это все ужасно!

Пока прощай, милая Нянечка, крепко, крепко тебя целую и очень люблю.

Твоя Таня С.».

10 ноября 1917 года

Третьего дня приехал П. А. Сергеенко и сказал, что в Москве делаются ужасные вещи, что большевики все дерутся с временным правительством и что больше­вики побеждают. В Петрограде они заняли Зимний дворец, а Керенский бежал и неизвестно где находится.

27 ноября 1917 года

Понедельник

Вчера вечером у нас были австрийцы и играли на инструментах, которые они сами сделали, и мы все танцевали. Было очень весело.

Теперь у нас во главе правительства Ленин со своей компанией. На днях были выборы в учредительное собрание, и больше всего прошли большевики, учре­дительного собрания все-таки еще нет.

Корнилова со всеми генералами выпустили. У нас уже снег, но небольшой, но все-таки ездят на санях. Я недавно прочла «Басурманку» . Это во время французской войны: это очень интересно.

Нынче мы ходим за дровами в Заказ, мы берем с собой топор и сломанные березки рубим, а потом приносим домой. Серкиных двух щенят мы отдали, а у нас остался один белый с черным пятном. Он ходит с нами гулять.

Мы сегодня ждем тетю Сашу.

2 декабря 1917 года

Суббота

Третьего дня приехал из ставки дядя Митя Кузминский. Он очень много рас­сказывает. Он рассказывал, что большевики просят мир, а немцы им только его заключат, если большевики им позволят в каждый большой русский город по­слать своего комиссара, а к русским солдатам тоже своих, и что 15 А (?) лет Россия должна продавать все только Германии. Я не знаю, заключат ли мир на таких условиях или нет.

Под Ростовом Н\Д и Нахичеванью идут бои большевиков с казаками, удар­никами и юнкерами. «Русское слово» закрыли. Газеты очень трудно достать.

У нас погода все та же самая, морозит, а снегу очень мало.

Сережа Оболенский с нами ходит гулять, а Маша с Митей сидят дома, п. ч. они кашляют.

Мы каждый день ждем тетю Сашу, потому что она обещала приехать 27, но ея все нет.

Маша Толстая мне подарила двух маленьких корольков , петуха и курочку, а на мое рождение Мама и Бабушка подарили мне для них большую клетку, которая стоит у нас на площадке. Петька уже поет. Я их кормлю крупой, овсом и кашкой.

Нынче П. А. Сергеенко с шестью или пятью солдатами поедет в Пирогово отбирать от мужиков вещи, особенно рукописи, письма и портреты.

Пруд уже замерз, т. ч. мы уже по нем ходим.

Сегодня у нас моют полы, т. ч. я пишу дневник внизу, в столовой. Тут же пьют кофе Сережа и Митя, а Маша еще одевается. Митя очень мил. Мама раз ему дала варенья, а Коля сказал, что это ему много, тогда мама сказала: «Митя, дай ягодку Сереже, Маше и Тане». Митя всем дал, потом подумал и сказал: «А штож Миш Вельш?» и протянул ей на ложке ягодку.

11 декабря 1917 года

4-го у нас было очень много гостей. Утром часов в 9 приехала тетя Саша с Вар­варой Михайловной. Потом в 12 часов, когда я села учиться с Wellsy, пришел Сережа и сказал, чтобы я угадала, кого они гуляя встретили на «пришпекте?» Я никак не могла угадать. Тогда он сказал, что они встретили мою няню. Я ско­рей пошла к ней навстречу, и мы были очень рады видеть друг друга.

К завтраку приехали с Косой Горы жена инженера с двумя девочками, и мы очень весело играли.

П. А. Сергеенко приехал из Пирогова и привез ржи и несколько Наташиных писем. Казаки победили и взяли Ростов Н\Д, и Нахичевань, и Харьков.

Тетя Саша еще не уехала, но хочет скоро уехать. Няня уже уехала.

Мир еще не заключен.

16 декабря 1917 года

Суббота

Вчера я получила очень милое письмо от моей прошлогодней учительницы Ольги Константиновны Григорьевой.

Wellsy кашляет и не выходит. Тетя Саша все еще тут, она отдает в своем имении своих коров на подержание «Земельному комитету» , а лошадей продает, распускает всех своих людей и оставляет только двух солдат сторожить.

Нашего щенка мы называли «Каквас». Так что когда кто спросит: «Как вашу собачку зовут?» Мы отвечаем: «Как вас». У Мама переписывает на машинке школьный учитель, и он спросил имя нашего щенка, Катерина Ивановна от­ветила: «Каквас». Он не понял и на другой день, когда пришел переписывать, спросил: «Как же это вашего щенка зовут как меня, меня зовут Александр, значит, и щенка тоже?» Катерина Ивановна сказала, что конечно, но потом сказала, что это просто имя «Каквас».

2
Виктор Ивянский
19 лет
Вильнюс

Виктор с товарищем пошли провожать до дома подругу и остались у нее ноче­вать, чтобы не возвращаться поздно вечером. Ночью во двор пришли белые, и дворник выдал обоих юношей, сказав, что они красные. Виктора расстреляли на месте. В архивах сохранилась его фотография. Виктор Ивянский. 1910-е годыИз частного архива

3
Александр Жиркевич
60 лет
Симбирск

Александр Владимирович Жиркевич — военный юрист, литератор, общественный деятель — вел дневники с 1915 по 1922 год . В 1917 году Жиркевич с семьей жил в Симбирске и служил в военно-судебном ведомстве. Отрывки из его дневников подготовлены проектом Prozhito.org. Александр Жиркевич. 1915 годИз архива Натальи Григорьевны Жиркевич-Подлесских

15 марта. У нас был врач Листов, сообщивший сногсшибательную новость! В Петрограде из состава Государственной думы образовалось Временное прави­тельство, арестовавшее Протопопова и других министров.

Вчера я как раз диктовал то место записок, где указывал на разруху в воен­ном тылу, на розги, на гнусные приговоры военно-полевых судов, на подлость и глупость военного тылового начальства, предсказывал, что мы готовим в на­роде и войсках кадры будущей революции. Только я думал, что революция вспы­хнет по окончании войны, а она вот когда начинается.

Хорошо, что Гули нет в живых!..

Конечно, среди прискорбных явлений есть радостные: бюрокра­тизму нане­сен страшный удар, и его непогрешимости наступил конец.

Мы с Катей жалеем Государя. Оплакиваем трагический закат его царствова­ния, столь неудачного.

Да будет счастлива и славится Россия!!

25 мая. Болтовня, болтовня, болтовня на митингах, собраниях, в кабинетах но­воиспеченных министров и общественных деятелей. И сейчас все это печа­та­ется в газетах в поучение и для успокоения. А как успокоишься, когда ви­дишь, что ныне эта эпидемия болтовни только и составляет политическую жизнь Рос­сии? А внутри мы идем через анархию к голоду и контрреволюции.

31 мая. Сегодня на Гончаровской улице ко мне подошли несколько солдат, в ко­торых я узнал бывших арестантов местных тюрем. Подошли они ко мне с улыб­ками, как к равному, и такое отношение их ко мне меня крайне обра­до­вало. Один из них объявил, что все они приняты на военную службу и чув­ствуют себя отлично на свободе. Он же мне сказал, что, увидев меня, заявил товарищам: «А вот наш генерал. Пойдем к нему». Ничего они у меня не про­си­ли, а спешили выразить радость по поводу встречи со мною. Им известно, что меня прогнали из тюрем. Один из них сказал мне, что, пока жив, не забу­дет, как я добился того, что его расковали…

27 июля. Как существует Россия, армия ее не покрывала себя таким позором! От двух рот немцев бегут целые дивизии. А Керенский и Ко  продолжают испражняться воззваниями, призывами, увещеваниями. В газетах заявление генерала Корнилова о введении смертной казни.

Да здравствует Революция, обещавшая России свободу, равенство, братство, запретившая смертную казнь и телесные наказания. Давно ли все это было дано… И уже отнято у народа. Можно ли более основательно сесть в лужу с гром­кими фразами и глупыми обещаниями…

19 сентября. В Симбирске объявлено военное положение… Город точно вымер…

20 октября. До выработки типа настоящих «граждан» долго еще нам блуждать от ярма к ярму. Без ярма же, как показал опыт нашей революции, мы существо­вать не можем. Пало иго самодержавия. Мы поспешили сунуть рабскую шею в ярмо ига революционного. Многие уже мечтают об иге немецком. Некоторые готовы идти навстречу старому самодержавию — бюрократическому произво­лу. Русский человек тоскует по порядку, таске и начальству. Мы были рабами всегда, в лучшие эпохи расцвета нашего политичес­кого, общественного суще­ствования.

Теперь мы более чем рабы. Мы «лакеи обстоятельств» и жаждем повыгоднее устроиться.

8 ноября. В городах и деревнях образовались своего рода «буржуи». Это те гнус­ные, алчные личности, которые, пользуясь общей разрухой до революции и во время нее, составили себе состояние путем искусственного взвинчивания цен на продукты и предметы первой необходимости. Народ, который грабят эти гады, начинает до них добираться. Наша кухарка Марья в восторге от таких погромов, считает их вполне резонными и законными. Так же смотрит и боль­шинство простонародья, которому приходится платить втридорога. Фунт мас­ла дошел до 5 р. 70 к., горшок молока — 1 р., фунт хлеба — 40–50 к. Как живет бедняк при такой дороговизне, одному Богу только известно. И вот эти бедня­ки начинают выражать свои протесты дико, некультурно, жестоко, громя лавки и расхищая товары и припасы.

9 ноября. Только что узнал из газеты «Симбирское слово» о том, что в Петро­граде Временное правительство низложено и вся власть перешла в руки солдат и рабочих депутатов (т. е. большевиков — иными словами). Храни Бог Россию…

Начинается борьба за власть, и опять та же анархия, в которой все может по­гибнуть бесследно.

<…>

Приходящие из города приносят нам крайне тревожные известия о погро­мах, чинимых пьяными солдатами и чернью. Видимо, это еще цветочки. Ягодки впереди.

Иду спать под одиночные выстрелы, раздающиеся по всему городу, иногда так близко от нашей квартиры, что дрожат окна. В городе объявлено военное положение.

Мы целый день просидели в ожидании чего-либо катастрофи­ческого. Маня и Катя вздумали говеть. Тамарочка напугана, но щебечет, как птичка. В про­ви­зии недостаток, так как все лавки закрыты. А я хожу по квартире, как зверь в клетке, из угла в угол, простуженный, расстроенный, недоумевающий, читаю Пушкина и придумываю себе занятие, для того чтобы забыться, уйти в иной мир. Моя Катюша спокойна и, как всегда, делает домашние дела.

14 ноября. Все ждут сегодня дня как начала погромов «буржуев». Солдат запер­ли в казармы за погромы. Это их стесняет (в дальнейших грабежах?!), и они хотят мстить тем, из-за которых стеснены. Я обедал у Яковлевых . Кто-тоиз учителей чувашской школы трудно поправляется после тяжелого тифа. Жена его сбилась с ног. У них четверо детей-малюток и подростков.

18 ноября. Солдаты разграбили имение Перси-Френч, знаменитую Киндяковку под Симбирском , растащив винный погреб.

Пани Ядвига, фанатичная полька, стала уверять, что мы, русские, только се­бя хвалим, а других ругаем… Мне стало досадно, и я дал урок дерзкой дев­чон­ке, проведя параллель между поляками и русскими. Ни один народ так лег­ко себя не оплевывает, вынося о себе всякую грязь на улицу, как русские, что про­дол­жается и сейчас, во время войны и революции, даже на страницах газет, мате­риалом которых, конечно, пользуются германцы. Нет великого русского чело­века, государствен­ного деятеля, художника, ученого, писателя, артиста, кото­рого бы мы не оклеветали при жизни его и после смерти. Взять хотя бы Тол­стого, Гончарова и других писателей. О государственных деятелях и гово­рить нечего. Мартиролог  их бесконечен.

4
Мария Мельгунова
около 40 лет
Казань

Мария Дмитриевна Мельгунова — мать четы­рех детей: Ольги, Василия, Надежды и Нины. До революции семья жила в Ардатове , в 1917 году переехала в Казань. В Казани Мария работала в кафе, потом была арестована. Мемуарами Марии Дмитриевны и ее дочери Нины поделилась читательница Arzamas Татьяна Большакова, правнучка Нины.

1 / 2
Мария МельгуноваИз частного архива

2 / 2
Лев и Мария МельгуновыИз частного архива

За хлопотами не заметила, как подошел 1917 год, а с ним Февральская рево­лю­ция. Радость была безгранична, особенно за то, что обошлось без жертв. Кру­гом только и слышишь — свобода, свобода, а в чем она — не разберемся. Аги­таторов пока нет, а свои толкуют вкривь и вкось. Начались митинги, выборы в совет, в который попали купцы, кулаки и ростовщики. Представитель воен­ных — воинский начальник. Видные чиновники попрятались, не доверяя пере­вороту. Помещиков точно ветром сдуло, улетели по своим имениям и приня­лись ликвидировать свое добро. Деревня выжидательно молчала, т. к. свежа была еще память о 1905 годе и последующих репрессиях. Так продолжалось дней десять, пока не пришли фронтовики и агитаторы и не организовали советы. Но момент был упущен, усадьбы помещичьи пусты, хозяева попря­тались в больших городах. Никто не пошел служить революции, а занялись выделыванием щеток, ботинок, а жены их принялись за торговлю, кто чем мог.

В городе начались аресты, больше из-за контрибуции. Я тоже побаивалась, но меня оставили в покое.

Принялась за ликвидацию дома и хозяйства. Для переезда выбрала Казань, там жила сестра Сима, она давно уговаривала переехать к ней. У нее была боль­шая квартира, и она уступила мне половину. Едва я устроилась, Сима собралась ехать в Киев на свидание с мужем и поручила мне двоих детей; проводила ее и принялась хозяйничать.

Был прекрасный день 13 августа, я только что вернулась с базара и усадила всю семью завтракать. Заходит Симин свекор, сидим, разговариваем. Вдруг слы­шим: удар грома, минут через пять — опять то же, еще сильнее. Дед гово­рит, что, вероятно, что-то на пороховом, решил пойти посмотреть, мои дев­очки и Симин сынишка за ним, тогда и я пошла. Только что вошли в кре­пость — новый взрыв, мы повернули назад. Вбегаем во двор и видим: все окна и двери настежь, что было на окнах воздухом — выброшено во двор, нигде ни души. А взрывы продолжаются. Народ бросился из города. Пальба и взрывы продол­жались часа четыре, наконец все утихло. Дети просят есть, я уже пошла домой, чтобы принести им покушать. Идет мне навстречу гражданин и гово­рит, что ожидаются взрывы динамита, здания могут рухнуть. Я вернулась, вдруг чув­ствую, земля колеблется под ногами, и точно вихрь уронил меня на землю, в ушах звон, на голову точно надет обруч, и как-то мутится созна­ние. Слышу — говорят: это был взрыв динамита, и нас контузило.

Пожар на пороховом был локализован . Но к вечеру пожар добрался до хи­ми­ческого завода, а ночью от разлившихся кислот загорелись цистерны с керо­си­ном. Взорвались 16 цистерн. К утру стали взрываться ручные гранаты. Боль­ше суток продолжались взрывы, я думала, что сойду с ума.

Переезжая в Казань, я хотела быть подальше от военных действий, а при­шлось пережить настоящую войну. На мое несчастье, квартира наша была око­ло самой крепости, в центре военных операций. Октябрьский переворот нам пришлось пережить под разрывы снарядов…

Прожила я так до зимы. <…> Неожиданно приходит знакомая и предлагает вступить пайщицей, они открывают кафе. Говорю ей, что у меня ни гроша, только и есть аннулированный заем Свободы . Она поехала к хозяину кафе, у которого его снимали, и он согласился взять мою «свободу» в залог. И стала я поваром, а Оля и Надя — кельнершами. Теперь хоть сыты будем. Пайщиками и поставщиками оказались разоренные аристократы и офицеры. Они или опа­здывали с заказами, или же поставляли несъедобные вещи, а жены и дети пай­щиков забирали лучшее и не платили. Но, несмотря на это, кафе работало от­лично. Незадолго до ухода белых мои компаньоны заявляют, что кофейня дала дефицит и они ее бросают. Пришлось мне взять ее на себя. С неделю мы по­торговали самостоятельно, но пришли красные, отобрали у меня кофейню под столовую, квартиру реквизировали, т. к. сестры ушли с белыми. Я и дочки остались на улице, даже без пальто. Из квартиры дали только то, что было в наших спальнях, — и то благодаря соседям: они доказали, что эти вещи наши. Нашли комнату, начались хождения на биржу труда. Ходят Оля с Надей месяц, два — безрезультатно. Осень дает о себе знать, стоят они, трясутся в летних пальтишках, подъезжает комиссар труда, и они узнают постоянного посети­теля кафе. Он тоже узнал их, расспросил и распорядился устроить. Оля попала в Пленбеж , а Надя в кооператив, получили рабочие карточки, я с Ниной так­же. Я тоже не сидела сложа руки, зимой вязала по заказу перчатки и чулки, а весной из всяких остатков принялась делать чепцы, т. к. шляпы бросили но­сить. Работа моя очень нравилась, и я не успевала выйти на базар, как у меня все раскупали.

5
Нина Мельгунова
12 лет
Казань

В каком-то году из тюрьмы бежал революционер. Заборы у нас в садах дере­вянные, перелез он и оказался прямо перед мамой, успел сказать «гонятся». Мама спрята­ла его в бане на чердаке. Полиция пришла — мама ответила, что никого не видела. Сколько времени этот человек жил у нас, затрудняюсь сказать. Знали только мама и папа. Потом помогли ему бежать. До самой революции мама полу­чала из-за границы от него поздравительные открытки. Вот какие были мои доро­гие мама, Мельгунова Мария Дмитриевна, и папа, Мельгунов Лев Васильевич …

Революция страшила, слухи росли, все шушукались, боялись всего. Оружие (револьверы) спрятали в сарае, погоны сняли. Общая растерянность. Мама не теряла присутствия духа: «Ну и пусть революция, отнимут землю — за нее что-нибудь дадут, а главное — мы вместе и здоровы».

Часто (по четвергам) ходили в оперу, мама говорила: «А вдруг вы буде­те жить, где нет оперного театра». Поэтому я слышала все оперы по несколь­ку раз.

Началось движение чехословацких пленных , по истории теперь знаем —колчаковцы. Офицеры воспрянули духом, взяты были Самара, Симбирск, подходили к Казани. Началась стрельба. Домой мы не ходили, а жили в кафе. Помещение было большое, были подвалы. Весь обстрел мы отсидели в подвале. Ночью была гроза, а утром проснулись — в городе ликовали белые офицеры. Вначале все было благопристойно. Брата Васю мобилизовали, но он часто бывал у нас, его полк стоял в крепости, недалеко от кафе.

Шли дни, началась спекуляция, аресты, расстрелы, восхищаться уже не при­хо­дилось. С другой стороны — боязнь красных большевиков, а слухи — один страшнее другого. Пришел в кафе Вася и говорит маме: «В роте что-то зате­вается, наверное, будет восстание». Решили, что в полк он не пойдет, а отси­дится дома. Полк и правда восстал, а Васю арестовали, стоял вопрос о расстре­ле. Я мало что понимала, но все же догадки были. Вдруг началась опять стрель­ба, пришли знакомые офицеры, говорят, что близко красные, надо уезжать. Посоветовали ехать в дом губернатора, там дадут машину. С чемоданами при­ехали, а там беготня, суета. Офицеры висят на телегах. Наши офицеры сгинули. Коменданты уверяли не поддаваться панике, красных отгонят. Сидим день, два, устали, кругом плач, истерики, а наших знакомых нет и нет. Мама решила ехать на гору, где жили знакомые еще по Ардатову. Приехали — у них неболь­шой домик, комнат на пять, но приняли нас хорошо. Тут тихо, стрель­бы нет. Живем день, два, а на третий проснулись — тишина и разъезды крас­ных. Так мы и остались, вначале горевали, а потом были рады, что никуда не уехали.

Вернулись в кафе, вдруг через неделю маму арестовали. Потом выяснилось, что по ошибке, а была приговорена к расстрелу. До нас хозяином кафе был какой-то Руднев, у него жена была страстная монархистка и бранила советскую власть. А их официантка, когда пришли красные, заявила о контрреволюцион­ных настроениях хозяйки кафе, а когда увидела маму, то заявила, что не знает ее. Мама вышла из тюрьмы вся седая… 

6
Александр Панов
17 лет
Орел

Эти записи датированы мартом 1917 года. В 1918 году автор попал в авиаотряд и в своем блокноте описывал перемещения отряда по стране. Запис­ная книжка обрывается в 1922 году — в это время Александр участвовал в Граж­данской войне. Блокноты Александра сохранились в архиве читательницы Arzamas Татьяны Пановой.

1 / 4
Александр Панов. 1917 годИз частного архива

2 / 4
Александр Панов с родителями и младшей сестрой. Около 1904 годаИз частного архива

3 / 4
Записная книжка Александра ПановаИз частного архива

4 / 4
Записная книжка Александра ПановаИз частного архива

2 марта. В четверг утром услышал о начале государственного переворота.

3/III. В городе образован комитет общественной безопасности во главе с г. Богословским. Войска в Орле примкнули к новому правительству.

4/III. Узнали об отречении Государя Императора от престола.

10/III. В городе праздник «свободы» .

25/III. Записался членом в Орловский союз учащихся . Выбрал математи­че­ский и естественно-исторический кружки.

В понедельник, 27-го, состоится 1-е заседание математического кружка (3 часа дня).

7
Елена Сенявина
около 19 лет

Олехово, Боровический уезд Новгородской губернии
Елена родилась между 1898 и 1899 годом. В 1917 году она жила в усадьбе Олехово с матерью Евгенией, братом Алексеем и сестрой Олей. В 1922 году Елена скончалась при неизвестных обстоятельствах. Ее письма Зое Губиной, подруге из Санкт-Петербурга, сохранились в архиве потомков Губиной. Из частного архива

12 апреля 1917 года

Олехово

В Боровичах папа играет огромную роль, много говорил среди дворян, кре­стьян, рабочих, духовенства. Его выбирают в мировые судьи, но он хочет отказаться. Здесь тоже все время его приглашают на сходки.

<…>

К нам постоянно приходят крестьяне: кто по делу, а кто просто поговорить. Ни один день не проходит без посетителей, а иногда приходят сразу человек 20–25.

Много говорят об отобрании земель, спорят друг с другом. К нам относятся очень хорошо, и многие говорят папе, что не хотят, чтобы он ушел из здешних мест.

Из частного архива

30 апреля — 7 мая 1917 года

Олехово

Папа пропал без вести, только какие-то подозрительные слухи доходят до нас. Говорят, что он куда-то избран и уехал в Петроград. А кто ж его знает!

<…>

Потом забегала старушка за новостями. «Бабушка померла?» — «Померла». — «Братец женился?» — «Женился». <…> «Да вот еще: слыхали мы, говорят, в Петрограде-то Дума какая-то есть, Государственная, что ли? Али как ее? Так вот Леванид-то Михалыч — папаша-то ваш — председателем выбран туды — что ли…» И долго старуха что-то плела бессвязное и весьма сомнительное! А ухо­дя, просила похлопотать за нее, чтобы валежнику позволили собрать в лесу. Я обещала.

<…>

Вчера узнали из газет о переменах в составе правительства  и искренно опечалилась.

Из частного архива

16 ноября 1917 года

Олехово

Дорогая моя Зонча, большое, большое Тебе спасибо за письмо, которое принес сам Спиря.

Мне очень Тебя жаль, как скверно Тебе было в дороге! Воображаю, какое впечатление на Тебя произвела Новгородия! Моментик!

Мы еще не знаем, что предпринять, ведь не так-то легко расстаться с наси­женным гнездышком. Теория легка, практика сложнее. Ах, как дико не хочется оставлять Олехово на разграбление! 

«Недоразумение в природе», или Елена Карловна, ликует, еще бы — город не деревня, офицеры, кавалеры, букеты, конфеты, чорт в ступе. Я с ней не го­ворю, тошнит от одного ее вида томного, усталого. Сегодня забегала, выбирала, какие зеркала взять с собой. Ведь это очень типично для нее! Вчера за обедом был борщ, она опять повторила: «Борщ очень полезен для малокровных (поду­мала), потому что он красный!» Мама все объясняет незнанием языка. Я же кое-чем иным… Уже обсуждался вопрос — кто будет у нас бывать. Я за­явила, что охотно всех бывающих да и Боровичи вместе с ними променяла бы на ти­хую жизнь в Олехове.

Мама ездила в Долгое. В Выставке был праздник, но никто ничего не сделал против мамы. Только в лавке, когда мама покупала веревку и спросила у мужи­ка, бывшего с ней, годится ли веревка, какой-то нахал сказал: «Веревка добра, вязать хорошо будет!»

Петя уехал в Боровичи. Ему назначили мужики свидание на мельнице, они требуют, чтобы он отдал им мельницу; он не пошел, поведав им, что если они желают говорить с ним, пусть придут в правление. Теперь посоветуется в Боро­вичах, как быть.

«Недоразумение в природе» все утро торчала в кухне и высказывала Вассе свою радость по поводу скорого отъезда. Эта дурища не смекнула, что завтра все узнают о «бегстве буржуев» и постараются предупредить его. Господи, что за несчастье иметь безголовых родственниц!!!

<…>

Я утомлена миганием <нрзб> зла, не хочу уезжать, ничего не могу делать, все противно до тошноты, до омерзения.

Мама кланяется. Оля и Зоя целуют. Я целую крепко. Пиши скорей и больше, все, все, все.

Твоя всегда

Лена Злючкина.

P. S. Олеховцы приветствуют все ваше семейство.

Е. С. Пиши в Олехово, мы еще долго здесь пропутаемся.

Из частного архива

16 ноября 1917 года

Мы начали разборку вещей и частично укладку. Мама ездила к Фидер. Там прошел слух, что папа арестован, Алеша искалечен солдатами и т. д. Мама за­ходила в гости к своему приятелю черному Григорию, он и его семья, да и со­седи с ней очаровательно милы. Григорий и Спиридон берутся везти нас до Бо­ровичей.

Великое переселение народов будет происходить в два приема.

Если бы Ты знала, как я зла и как жалею Олехово, которое сотрут с лица земли. Мне все хочется остаться здесь.

<…>

Фу, как погано! В наш век нельзя кого-нибудь или что-нибудь любить, да и иметь ничего нельзя, сегодня есть, а завтра ничего нет.

Впереди поганая нищенская жизнь, вот и стоит жить! Какое тут возможно стремление к чему-то возвышенному, поневоле опустишься. Я зла, как 900 000 чертей.

И Тебе не завидую. Наверное, Петроград тошнотворен.

Фу, как погано. А могло бы быть еще поганее, если бы жизнь была беско­неч­на! Теперь уж если очень тошно будет, можно и оборвать всякую связь с этой гадкой жизнью.

Фу, как противно. Главное, обидно, что не мы одни в таком бессмысленном положении, а все, все, все. Вот что особенно бесит. Должно же, наконец, это измениться, не могут же все болтаться между небом и землей и жить под от­крытым небом, питаясь лунным светом и запахом фиалок — это не по сезону и не питательно вовсе и вполне безрезультатно; человечество приближается к своим братьям четвероногим, я зла, как миллион чертей, и больше ругаться не желаю.

Напишу, когда будет что-нибудь в мыслях кроме цыганской жизни или же когда возы будут уложены и столы освободятся от вещей.

Пока, до свидания. Пиши все, все, все. Крепко Тебя целуем.

Твоих приветствуем.

Твоя Лена

Из частного архива

20 ноября 1917 года

Олехово

Дорогая Зоя, мы не уезжаем. Здесь совершенно спокойно и безопасно. Друзья отговорили маму. Леса сдаем в комитет, а то уже очень много увозят.

Сегодня приходил Спиридон, пришел с целью нас навестить. Это так мило! Потом долго сидел хуторянин Петр. Узнали от него много отрадного. Он воз­мущен, как и многие, выборами. Никакой на выборах не было свободы, застав­ляли насильно класть за большевиков. Многие негодуют. Петр возмущен до глу­­­бины души, подчиняться не желает.

На той стороне озера мужики деревни Выскино хотели идти грабить сосед­нюю усадьбу, тогда другие им объявили: «Вы в усадьбу грабить, а мы не дадим, к вам придем».

Так что не все еще с ума посходили, есть такие, которые говорят, что все вы­яснит Учредительное собрание , а до тех пор надо сидеть и не рыпаться. Ве­чером приходил главный из дроблинских «орателей», который много раз гово­рил против папы, даже высказывался, что папу убить надо. А с мамой говорил тоном невинного барашка и просил дровец, сговаривался на счет пятины! Каково!

<…>

Вообще напряженности больше нет, никто не отрицает, что усадьба и все в ней находящееся — наша неотъемлемая собственность. Ехать в город поло­житель­но незачем, там форменный голод, а везти свою провизию — безумно (?), ми­лиция отберет. Да и усадьбу бросать на произвол судьбы не хочется. Теперь настолько все спокойно, что зовем папу к себе.

8
Солдат-фронтовик

Это письмо было написано анонимным солдатом за неделю до Октябрьской рево­люции в адрес Петроградского совета. В 1917 году армия постепенно развалива­лась, солдаты массово дезертировали. Временное правительство обещало пре­кратить войну, казавшуюся бессмысленной, но не сдержало своего слова, что привело к еще большей озлобленности. Анонимный автор, очевидно читавший «Солдатскую правду» , вторит за большевистскими агитаторами, называя правительство «внутренними врагами», которых необходимо «выколоть» и получить свободу, землю и равенство .

Товарищи солдаты и раб[очие]. Нам в газетах все пишут, что свобода и родина в опасности, — от кого это зависит? Мы слышим, что это все на наших братьев ложится пятно, которые, 4-й год пошел, сидят в гнилых окопах, терпят голод и холод, а также и нашим семьям приходится нести холод и голод в своих де­ревнях, а как в городах, так там и приходится и руки наложить на своих детей, а также и на себя от такого положения. На Юге хлеб берут 3 руб., а на Север везут — продают тот пуд за 25 руб. И вот эти кулаки и кричат, что родина и сво­бода наша на краю гибели, надо войну продолжать. А в окопы идти не хо­тят, потому что они за продолжение войны набивают свои карманы и живут себе припеваючи, у его всего хватает. И пойдет погулять, над его головой ни снаряд не гудит и пуля не визжит, — чего ему не жить и не кричать продол­жать войну. А тому, который, пострадавши, сидит в окопах три года, 4-й, толь­ко сулят свободу, землю и равенство. Но как нам видно уже хорошо, что про­шло 7 месяцев после перевороту, и нет ему ни свободы, ни земли, ни равен­ства, — что хотят, то командный состав и делает. Схотят продать дивизию — продают, схотят продать корпус или армию — продают, и с такими предате­лями носится наше временное правительство, как курица с яйцом. Такому пре­дателю крючок на горло и на столб его повесить, а других, подобных ему, под­весть к нему и заставить их, чтобы они сами себе зацепливали эти крючки за свое тело, чтобы они скорее вздумали за тот народ, который страдал десятки тысяч лет, и тогда они скорее передадут свои богатства тому в руки, чьим горбом они их себе нажили.

Товарищи солдаты и рабочие. Я уверен, что мы, если будем так к ним отно­ситься хладнокровно, то мы еще не получим долгое время свободу и землю и равенство и что этим отношением ведут они всю Россию до погибели. Ведь нет ничего такого на свете, чтобы нельзя с ними ничего сделать. Надо сперва нам прийти с фронта в руках с оружием и выколоть всех своих внутренних врагов, а внешний нам тогда не страшен будет. Нам враг внешний страшен через наших внутренних врагов, капиталистов. Так вот, тов. солдаты и раб[очие], не сулить, а надо дать свободу и землю и равенство, так как мы вам пока верим, чтобы нам не оставлять фронт и не идти после вас дело делать».

9
Николай
Санкт-Петербург

О Николае, авторе писем к Клаве, не известно ничего, кроме того, что он служил в военно-воздушном флоте. Переписка велась с весны 1917 года, сохранилось только шесть писем. Если в Москве революция прошла достаточно заметно — было вооруженное восстание и обстрел Кремля большевиками, то в Петер­бурге ее никто не заметил: жизнь шла своим чередом, и, как видно из этих писем, революционные события были только фоном обычной жизни. Письма Николая нашел на блошином рынке историк Павел Рогозный и передал их Arzamas.

1 / 2
Письмо Николая Клавдии 8 ноября 1917годаИз частного архива

2 / 2
Конверт, адресованный КлавдииИз частного архива

8 ноября 1917 года

Ну и холодно, Клавочка! Долго бегал сегодня по Невскому, искал книжку для Вари, подруги Лизы. Замерз, 11 градусов мороза; второй день ездят уже на сан­ках. Сегодня я в карауле в Упр. возд. флота. Грязно в караульном помещении, холодно. Около трех часов придумал сходить к Кулешевым, думаю — нет ли писем? И получил сразу 3: от мамы, от Лизы и твою открыточку, исписанную 31 октября. Вернулся в Управление, прочел письма. Мама жалуется на дорого­визну, Лиза — на скуку, а ты так мало пишешь, что читать нечего. Тотчас же стал писать тебе, написал 2 страницы, да холодно стало. Опять поехал к Ку­лешевым (недалеко). Там застал Свешникова, занимается с Шурочкой латы­нью. Словно предчувствовал: с вечерней почтой опять пришли 2 твоих открыт­ки, от 28 о. и 4 н.

Спасибо, милая, за память. Давно не получал писем, чувствовалась какая-тооторванность. Теперь лучше. У Кулешевых был недолго, потренькал на гитаре, поиграл на концертине. Так и играл одно и то же: «Забыты нежные лобзанья», больше ничего не могу. Очень уже близок душе моей этот романс, играю — кружится голова, вот-вот брызнут слезы.

<…>

Клавочка, ты ведь не считаешь меня поверхностным, сентимен­тальным человеком из-за того, что я так много говорю о любви своей, нет? Я, м. б., раньше сказал бы это, если бы мог прочитать мои настоящие письма.

Клавочка, голубка моя, что же мне делать, если душа полна одних звуков, одних писем! Ну, назови меня ненормальным, только не считай глупцом. Конечно, я мог бы писать о политике, о мелочах, впечатлениях, но первые утомили меня, вторые слишком ничтожны. И все это так чуждо мне, так далеко. Тобою полна душа…

<…>

Да очень уже надоело в батальоне без дела болтаться, опротивела безумная петроградская неразбериха. Уехать бы недельки на 3.

Клава, скажи, что бы ты сделала на моем месте? Я согласен вырваться из Пет­рограда хотя бы на фронт. Съезжу в Штаб…

Нет, большевикам нельзя верить. М. б. соберется Учред. собрание и прояс­нятся сумерки русской жизни. До декабря буду ждать и надеяться. А там все будет зависеть от обстоятельств.

Милая моя, любимая Клава! Пиши лишь почаще, если не лень и есть время. Напрасно, напрасно ты поступила на службу. Не ходи лучше в Управу. Опять утомишься. Все равно, если и будешь служить, — приеду я и не пущу больше на службу. Клавочка, лучше побольше играй на пианино, обещала ведь.

Ну, до свидания! Очень уж холодно, ниже нуля, наверное, ибо дверь неплот­но прикрывается и стекло в окне разбито.

Целую милую!

Твой Коля

10
Вася и Ольга
около 7 и 9 лет
Санкт-Петербург

Письма двух детей, Василия и Ольги Венковых, адресованы их тете и крестной Василия Ирине. В Первую мировую войну Ирина была сестрой милосердия на фронте. В письме Ольга упоминает перемещения Ирины по Украине: Киев, Тернополь, Одесса. Во время революции семья собиралась уехать в Финляндию, но в итоге осталась в Петербурге. Письмами с Arzamas поделилась Таисия Егорова, правнучка младшей сестры Ольги и Василия Анастасии.

1 / 3
Письмо ВасиИз частного архива

2 / 3
Письмо ОльгиИз частного архива

3 / 3
Письмо Ольги (окончание)Из частного архива

24 апреля 1917 года

Дорогая крестная когда я палучил твои конфеты, тогда был болен ивсо ел зимлиничку и клюкву типеря поправился.

Мы все очинь ждом твоаго приезда к нам.

Пиши нам чаще мама бывает оченрада когда получаит тваи писмы.

Твои крестник

Вася

24 апреля 1917 года

Дорогая тетя Ириша, как ты поживаешь как твое здоровье я здарова у нас погода день 15 градусов тепла а на другой день 2 градуса тепла токо думаим што вот тепло, а опять холодно тетя Ириша как ты скоро переезжаешь была в Киеве, а теперь Тарнопале и теперь наверна скоро будешь в Адессе.

Тетя Ириша попадай в отпуск в июле на мои имянины приезжай пожалуста теба кланиятся Нина Александровна Вася и Тася с Гулей.

Мама и папа здоровы и кланиются папа вчерась уехал в Петроград.

Ну кажется все тебе описала.

Целую тебя крепка крепка.

Остаюсь горячо любимая твоя племянница

Оля Венкова

Извени что очень плоха писала.

«СВЕДЕНИЯ О ВЫСТУПЛЕНИИ БОЛЬШЕВИКОВ ОКАЗАЛИСЬ ВОВСЕ НЕ ПРЕУВЕЛИЧЕННЫМИ…»

Историческое событие, которое получило впоследствии громкое имя Великой Октябрьской социалистической революции, предки современных таллиннцев столетней давности, скорее всего, просто не заметили.

Когда в Петрограде штурмовали Зимний, жители Ревеля спешили на театральные премьеры: «Кентервильских колоколов» в «Эстонии» и горьковских «Мещан» в Русском театре.

«На узком пути: кому из двух суждено сорваться в пропасть?»: противостояние капиталистов и пролетариата глазами карикатуриста таллиннского юмористического издания «Меiе Маts». 1917 год.

Публика попроще могла наблюдать очередной этап борцовского «чемпионата мира» в цирке Андржиевского или же американскую киноленту «Гибель нации» в синематографе «Аполло».

Но вряд ли кто-то во всём городе — включая даже тех, кто не просто активно следил за развитием политической ситуации, но и принимал в политической жизни активное участие, — осознавал историчность момента.

Поводов для упрека и тех, и других в близорукости нет: власть в той столице Эстонской Республики перешла к большевикам даже еще незаметнее, чем в былой столице Российской империи. Более того — на день раньше.

Костюм Адама

Если бы возникла необходимость описать Ревель глубокой осенью 1917 года одним словом, лучше всего подошло бы существительное «унылость».

От эйфории времен Февральской революции не осталось и следа: новоиспеченная Российская Республика вступила в полосу глубокого и затяжного кризиса. Он ощущался по всей стране — в том числе и в ставшей автономной Эстонии.

Конца мировой войны было не видать. Ситуация на фронтах ухудшалась день ото дня. В сентябре кайзеровские войска вошли в Ригу. Перспектива сдачи Ревеля маячила на горизонте с пугающей отчетливостью — и для местной власти, и для государственной.

«Эвакуация заводов идет полным ходом, — писала в октябре газета «Постимеес». — Большинство заводов уже закрыто, так как машины и прочее оборудование пакуются и отправляются в Россию. Эвакуации подлежат лишь самые квалифицированные рабочие.

Те, кто желает остаться в Таллинне, должны в течение месяца заявить воинскому начальству и предъявить подтверждение регистрации на новом месте работы. В противном случае — они должны незамедлительно покинуть город и его окрестности».

Выезжали не только предприятия: к середине октября былой административный центр Эстляндской губернии покинули фактически все судебные учреждения. В столицу было эвакуировано и местное отделение Государственного банка

Как раз некстати по городу поползли слухи, что облигации военного займа будут аннулированы — и обыватели ринулись к работающим еще отделениям городского казначейства спеша обменять ценные бумаги на наличные.

Сбыть банкноты тоже было непросто: принимать в качестве платы за товар «керенки», — выпущенные Временным правительством банкноты, непривычным номиналом в двадцать и сорок рублей лавочники не желали.

Да и работающих магазинов оставалось в городе всё меньше: подлинной «ревельской биржей» стал базар на Новом рынке. Сделки здесь нередко заключались путем натурального обмена.

Комментируя сценку обмена стакана молока на пару калош, корреспондент «Ревельского слова» язвил: «Ради получения продуктов скоро придется оставаться в костюме Адама»».

С ног на голову

Публиковала ведущая русская газета тогдашнего Ревеля и юморески куда как менее благодушного тона. Так, например, сразу после заметки о полном разладе судебной системы следовало сатирическое «объявление»: «Продается по случаю эвакуации мебельный хлам — товарищи клопы бесплатно».

Намек современникам был понятен: после выезда Окружного суда из принадлежавшего ему здания на углу теперешней улицы Г. Отса и Пярнуского шоссе, освободившиеся помещения незамедлительно заняли большевики.

«Военно-революционный комитет расположился на верхнем этаже здания суда, — писала в мемуарах его секретарь Диза Миланова. — Нижние этажи были в распоряжении Таллиннского совета рабочих и солдатских депутатов.

В решающие дни — 24,25,26 октября — в помещении Военно-революционного комитета всё кипело. Безостановочно звонили с фабрик и заводов, беспрестанно приходили уполномоченные, делегаты, комиссары войсковых частей, батальонов, кораблей».

Притягивало к себе здание на углу Пярнуского шоссе в ту пору и посетителей совсем уж неожиданных: Миланова вспоминает, как едва ли не в ночь переворота к ним явился юноша с печатной машинкой — с гримом на лице и в облегающем черном трико.

Молодой человек сообщил, что он — цирковой акробат, но главное — машинист, способный свободно печатать на четырех языках Будучи беспартийным, он высказал желание служить власти, «которая готова перевернуть прежний мир с ног на голову».

«Вначале при виде одетой в цирковое трико «машинистки» матросы и солдаты начинали смеяться, — продолжает мемуаристка — Проработав у нас дней десять, он исчез так же неожиданно, как и появился».

Готовы служить

Едва ли не менее курьезным событием выглядело в глазах горожан столетней давности и то, что в последующей советской историографии получило название «бескровный переход власти к Советам».

Вечером 23 октября военно-революционный комитет направил своих представителей на все стратегические объекты Ревеля — телефонную станцию, телеграф, Балтийский и Феллинский вокзалы, торговую гавань.

Появление очередных «людей в форме» сотрудники этих учреждений не восприняли как событие сколько-нибудь важное и дали согласие на выполнение последующих распоряжений — как скоро они будут поступать.

Несколько газет, правда, упоминают о неких прениях, которые возникли с комендантом Морской крепости императора Петра Великого, но служащие ревельского укрепрайона смогли убедить высшее начальство не оказывать сопротивления.

Взяв контроль над городом в свои руки и телеграфировав об этом петроградским единомышленникам, местные большевики, похоже, и сами толком не знали, что делать: исход противостояния в столице государства был пока еще никому неизвестен.

Лишь утром 26 октября, когда из Петрограда пришло известие о свержении Временного правительства, было решено привести расквартированные в Ревеле воинские части к церемониальной присяге новоиспеченной рабоче-крестьянской власти.

«Начали приводить помещение в порядок, — сообщает мемуаристка Миланова — На место прибыл командующий сухопутными войсками Хенриксон, комендант крепости Изместьев, начальник порта интендант крепости, другие офицеры.

Высшие командные чины сообщили здесь, что признают новую власть и готовы ей служить. Назавтра сообщение об этом было опубликовано в газетах».

Час судьбы

То, что власть за одну ночь переменилась не только в Ревеле, но и в столице, местные жители узнали со страниц СМИ уже утром 25 октября.

«Вечерние газеты принесли ряд известий волнующей важности, — такими словами «Ревельское слово» открывало материал под многозначительным заголовком «Началось». — Сведения о готовящемся вооруженном выступлении большевиков в Петрограде оказались не только не преувеличенными, но даже отступающими от размеров действительно ими замыслявшегося…»

Не только масштабы, но и сам характер происходившего на берегах Невы виделись с берегов Ревельсой бухты в искаженном облике — доходящие новости, надо понимать, были изрядно пересыпаны самыми фантастическими слухами.

«Факты, принесенные сегодня телеграфом, дают повод к благоприятному предсказанию исхода революционного кризиса, — оптимистично заверял читателей главред «Ревельских известий» Александр Чернявский. — В Петрограде — покаяние и молитва. Петроград молится и плачет о спасении России. Казачий крестный ход отменен. Но на смену доблестным казакам вышел и встал под древние хоругви сам народ.

И бессильны оказались перед этим стихийным движением, перед покоряющим порывом десятков тысяч людей жалкие посты и отряды, высланные большевиками для «поддержания порядка».

Час судьбы настает. Встретим же его, граждане, — с железом в руках и с крестом в сердце…»

***

«События в столице произошли так стремительно, что едва успели отразиться на общественной жизни Таллинна, — констатировал печатный орган эстонских большевиков «Maatamees». — Но уже утром на каждом углу можно было видеть перепуганных «господинчиков», которые чрезвычайно возбужденно обсуждают начавшуюся «анархию». За газетами спешат, расхватывают их стремительно.

С одной стороны — грустные лица, полные сожаления. С другой — навстречу им — радостные жесты и веселое настроение. С одной стороны — сожаления: «власть в руках у этих». С другой — осознание: «мы взяли, ее, наконец»».

…Совсем скоро издания, разделяющие иную точку зрения, будут распоряжениями новых хозяев Таллинна закрыты. В истории Эстонии начнется ее первый советский период: он продлится до конца февраля грядущего 1918 года.

Йосеф Кац

«Столица»