Ленинградская блокада глазами моего деда. Записки очевидца.

Пишет Янина Гриневич, художница из Латвии: Мой дед, Алексеев Владимир Владимирович (09.07.1923-30.11.1998), блокадник, инициатор (достойно забытый) памятника на Дороге жизни, на Ладоге, и член комитета Общества жителей блокадного Ленинграда, в свое время написал несколько страниц заметок своих воспоминаний о днях блокады в Ленинграде и за несколько месяцев до начала самой войны.

Это не объемные фолианты с план-схемами и размашистыми мемуарами. Просто скромные и сухие записи, как вспышки воспоминаний человека, чья жизнь уже двигалась к концу, а в стране наступали масштабные перемены. Я не верю, я знаю, что все в этих записях, от начала и до конца — правда. Хотя уже успела столкнуться с оскорблениями в адрес своего усопшего деда, утверждавшими, что изложенные исторические моменты — это его вранье и бред. Этот человек был удален с моего горизонта, как и будут удаляться любые комментарии от людей, оскорбляющих мне родного и уже давно умершего человека.

Дед вообще был такой честный человек, который не врал даже себе, странный для сознания нашего времени. Потому и смысла ему не было врать, тем более писал он эти листочки для себя, для освежения своей памяти и даже не предполагал, что спустя столько лет я их найду, перепечатаю и выложу на обозрение. Но честно, дрожь пробирает от этих заметок, от их отрешенного и сухого изложения. Да и не может быть никакого пафоса у тех, кто видел ад своими глазами.

Участник блокады свидетельствует:
 
Я, Алексеев Владимир Васильевич, родившийся в г. Ленинграде 9 июля 1923 г., в начале войны 1941 года работал на Кировском заводе лекальщиком 2-го механического цеха (начальник цеха т. Титов, мастер участка т. Сорокин П.), проживал по адресу: канал Грибоедова д.170 кв.28, настоящим свидетельствую о пережитых мною фактах в довоенном, военном и блокадном Ленинграде.
 
1) Считаю, что существующее мнение о том, что никто в Ленинграде не ожидал войны, не готовился к ней — ошибочно. Работая на Кировском заводе, я почти два года занимался в школе снайперов, организованной Кировским райвоенкоматом. Стрельбы и занятия проводились в тире Осоавиахима у Нарвских ворот. Лагерные сборы по несколько дней (10-15 дней) с освобождением от работы, проходили под Ленинградом, где мы жили в палатках и занимались снайперскими полевыми стрельбами из простых и оптических винтовок. Ходили в дневные и ночные походы. Но ни в Ленинграде, ни потом на Волховском фронте никто не интересовался моей военной специальностью, и все мое довоенное обучение оказалось напрасным. Другие ребята из нашего цеха обучались на радистов, шоферов и т.п.
 
2) Однажды, в конце 40-го или начале 41-го года в переполненном большом зале Дворца культуры им. Горького состоялась лекция о Международном положении. Лектор — очень эрудированный и знающий человек, открыто говорил об опасности войны с Германией в ближайшее время, несмотря на факт подписания договора о дружбе и ненападении.
 
3) На Кировском заводе весной 41-го были введены обязательные занятия по ПВО. Мы работали в противогазах от 0.5 до 1 часа и ходили в противогазах маршем, как по территории завода, так и по ул. Стачек.
 
4) Физкультурная молодежь завода на Первомайской демонстрации 40-го или 41-го года была сформирована в колонну, одеты мы были в красные шелковые футболки, белые трусы и белые резиновые туфли. С деревянными (макетами) винтовками наперевес мы строем проходили по Дворцовой площади. Этому предшествовали многие строевые занятия на стадионе им. Лесгафта.
 
5) Во многих домах, в том числе и в д.170 по каналу Грибоедова в подвале было оборудовано еще в 40-м году, как тогда называли, газоубежище. Были поставлены массивные металлические двери на засовах, сделаны бетонные стены и полы, проведен водопровод, воздуховод. Во время учебных воздушных тревог люди заполняли убежища с интересом и волнением. Но с начала налетов немецкой авиации и бомбежкой города мы воспользовались этим убежищем 1 или 2 раза. Боялись завалов и затопления убежища при разрушении домов. Пятиэтажный дом на углу ул. Маклина и канала Грибоедова был наполовину разрушен, убежище затоплено было поврежденным водопроводом. Двое же пьяных, что оказались напротив при взрыве бомбы, обнявшись пели — «Любимый город может спать спокойно...». Было обидно и страшно.
 
6) Работая весной 41-го года в ИМО (инструментально-механическом отделении) 2-го Механического цеха Кировского завода мы, слесаря лекальщики, все время работали по чертежам со штампом «КВ». Сначала мы не знали что это такое, но потом, когда увидели выходящие из ворот цеха большие танки под названием «Клим Ворошилов» — все поняли. Для изготовления скоб и шаблонов были срочные ночные вызовы из дома на завод. За мной раз или два ночью приезжала машина М1 и увозила меня на завод, чтобы к утру сделать тот или другой шаблон. Мать всегда с тревогой провожала меня.
 
7) Почти с первых дней войны крыши цехов завода были закрашены разводами зеленой, желтой и голубой краски. Это изображались полянки, трава и водоемы. В качестве кустов, на крыши поднимались кучи стальной стружки, окрашенной в зеленый цвет. Окна цехов, их стекла, окрашивались синей краской. Однажды немецкий самолет сбросил над заводом листовки, в которых писалось, чтобы мы прекратили раскрашивать крыши цехов, т.к. им все видно и понятно, а синие стекла окон нужно вымыть, поскольку трудно работать без света.
 
8) В сентябре 41-го года нас организовали на заводе в истребительные батальоны по борьбе с диверсантами. Через сутки мы дежурили на заводе, находясь на казарменном положении. В качестве оружия нам было выдано каждому по финскому ножу. Однажды утром, приехав трамваем на завод, я увидел прямо на ул. Стачек у проходной завода и по дороге в цех, гнутые стальные трубы диаметром примерно 100 или более мм, разбросанные в беспорядке то там, то здесь. Стекла в цехах заводы были разбиты, а две деревянные большие двери (ворота) 2-го механического цеха были сорваны с петель и валялись тут же.

Оказалось, что ночью при бомбежке города на завод была сброшена на паршюте большая бомба (говорили, что это была морская торпеда), когда она летела, ее освещали прожекторы и ребята с истребительных батальонов, думая, что это летит диверсант, устремились к месту ее приземления. Но прикоснувшись к металлическим трубам, бомба взорвалась, были убиты и ранены ребята, и произведены сильные разрушения, снесены двери, выбиты окна на большой территории завода.
 
9) Агитируя ребят нашего цеха записываться добровольцами в Кировскую дивизию народного ополчения, я был удивлен, что меня долго не вызывают в военкомат, хотя заявление я подал вместе со всеми. Я пошел к начальнику цеха Титову, он сидел в своем кабинете за большим столом под зеленым сукном. И когда я у него спросил, почему меня не берут в ополчение, он достал несколько заявлений из ящика стола. Среди этих заявлений было и мое. Прочитал его и строго сказал: «Иди, работай, когда нужно — вызовут». Так я и не попал добровольцем на фронт.

Тем же, кому «посчастливилось» попасть в кировское ополчение, примерно через неделю поодиночке вернулись, встали к своим станкам и нехотя рассказывали, как их отправили эшелоном в новом в новом диагоналевом обмундировании и с противогазами под Лугу. Винтовок им не выдали. А там, не успев выгрузиться из вагонов, немецкие самолеты расстреливали ополчение на бреющем полете, и бомбили эшелоны. Так бесславно закончилось первое ополчение кировцев. Много людей из ополчения тогда погибли. Возвратившиеся тихо и молча работали, ничего и некому не рассказывая.
 
10) С утра 22 июня 1941 года, в воскресенье, должны была по радио прозвучать музыкальная передача «Ответственный съемщик квартиры номер шесть». Она шла по воскресеньям уже несколько месяцев, и люди с интересом ее слушали. Но вот, вместо этой передачи в 10 часов утра стали передавать, что делать по объявлении воздушной тревоги и т.п. И тогда я понял, что произошло что-то необычное, а в 12 или позже диктор сообщил о начале войны. Но это был Молотов В.М. — он выступал.
 
11) Однажды, в июле 1941 года моя бабушка Алексеева Феодосия Осиповна, 99-летняя старушка, возвратилась из церкви, куда она изредка ходила, и объявила, что сегодня батюшка молил о здравии Сталину и его сподвижникам, а также молил в церкви об удаче русскому воинству. Я был удивлен.
 
12) Во время воздушных тревог, особенно ночью, мы, члены дворовой команды ПВО, вылезали на крышу нашего 5-этажного дома и наблюдали, за небом. В одну из таких тревог, в начале июля, я, сидя в створе слухового окна, вдруг увидел, как с крыш соседних домов взвиваются в небо разноцветные ракеты. Стреляли ракетами из нашего дома — с флигеля через двор. Только потом мы узнали, что это были ракетчики, указывающие цели немецким летчикам. С нашего и других ближних домов ракеты летели в сторону судостроительного завода им. Марти.
 
13) В один из дней, в начале сентября 1941 г., в нашем цеху была дана команда ломать фундаменты и снимать станки. С утра небольшая группа рабочих, нехотя, занималась этим делом. Но вот, во время обеденного перерыва, ко мне подошел пожилой усатый рабочий и сказал: «Бросай лом. Пусть, кто хочет бежать из Питера — сам и занимается этой работой».

К нам подошел мастер. Рабочий тоже высказал ему. Немного подумав, я бросил лом и сел на свое рабочее место. Назавтра я прочитал приказ о своем увольнении. Пошел к мастеру. Он сказал, что ничего не знает. Пошел в Октябрьский райвоенкомат. Там сказали, чтобы приходил вечером на занятия на стадион им. Лесгафта. Нас стали готовить к уличным боям. Через несколько дней я устроился на завод № 278, что у Казанского собора. Работал до 14 января 1942 года, откуда и ушел в Армию.
 
14) 6 ноября 1942 года. Я лежу на топчане в подвале — убежище завода № 278. Я на казарменном положении. И вдруг, до этого молчавший репродуктор заговорил. Передавали выступление Сталина по поводу годовщины Октябрьской революции. Значит, Москва не сдана. На душе стало легче.
 
15) В ночь на 5 ноября я стоял на крыше завода. Здание было 5 или 6-этажное, и с верхней площадки был выход на смотровую башенку. Иногда уходил с этой башенки греться на лестницу, где еще были теплые радиаторы отопления. Прозвучали сигналы воздушной тревоги. Через некоторое время в звездном небе вспыхнули лучи прожекторов, и в перекрестье этих лучей серебристо двигался самолет. Наверное, бомбардировщик — мы узнавали их по звону — вернее, звенящему шуму моторов.

И вдруг в это пятно света, из темноты, влетает с хвоста бомбардировщика маленький самолетик. Мгновенное касание и оба самолета летят вниз, уйдя из прожекторных лучей. Все сразу погасло. На следующий день в газете прочитал  «Таран над городом». Летчик Севастьянов обрезал хвост немецкому бомбардировщику. Севастьянов приземлился на парашюте. Немцы тоже. Но были пленены.
 
16) Однажды, в конце октября или начале ноября месяца 1941 года, получив на 278-м 3-ю зарплату (она тогда составляла 800 рублей в месяц), я пошел по заснеженному Невскому и остановился возле кинотеатра «Баррикады». На афише значилось — «Большой вальс». Касса была открыта. Купил билет, прошел в зал. Кроме меня в холодном зале был еще один зритель. Я уже хотел уходить, но тут погас свет и начался фильм. Очаровательная музыка Штрауса, изумительная героиня — все это отвлекло от голода и от войны. Полтора часа фильма унесли меня в мир фантастики. Когда фильм закончился, снова Невский — страшный и жуткий, и снова война. Да, чудо — искусство кино даже в ту ужасную пору.
 
17) Когда я приходил с работы домой, что было изредка, и, проходя во двор, я в первую очередь всегда смотрел на окна нашей комнаты. И вот, ноябрьским днем, уже в сумерки, я увидел разбитые стекла наших окон. Испугался за мать и поспешил домой. Оказалось, матери дома не было. Но в окно 3-го этажа, над нами, влетел снаряд, пробил потолок и коридорную стену, и взорвался на 1-м этаже. Был ранен сосед внизу — дядя Дима. Дворник дал нам ключи от другой комнаты, что выходила окном на канал Грибоедова. Это была комната студента КИЖа — Бочкарева.
 
18) В конце ноября или в начале декабря я получил зарплату — около 600 рублей, и мы пошли с матерью на Троицкий рынок, он располагался в скверике и на площади возле Троицкой церкви, между Фонтанкой и Измайловским проспектом. Народу — уйма. Продают все: и кольца золотые, продукты и прочие вещи. Купили булку черного блокадного хлеба за 400 рублей. Еще купили за 200 рублей пол-литровую бутылку прованского масла. Когда пробовал — ощутил вкус шпрот. Ночью домой пришел брат из РУ и почти все это масло выпил. Его всю ночь рвало.
 
19) В это же декабрьское время у нас была кошка. Как-то смотрю на нее и говорю матери: всех кошек уже везде съели. А что мы ждем? Мать отвечает — подождем немного, может, будет легче. Наутро иду на работу и вижу во дворе шкурку от нашей кошки. Сказал матери. Она плакала — было жалко кошку.
 
20) В декабре мать тяжело болела. Опухли ноги, опухоль подбиралась к сердцу. Она не вставала с кровати. И вот, придя однажды в 6 часов вечера домой с завода, я увидел, что одеяла и фанера, которыми были завешаны окна — все сорвано, стекла выбиты, в комнате — мороз, на кровати, в ногах у матери, сверху одеяла лежит гранитный бут, размером примерно 50х40х30 см. Выглянул в окно. Набережная канала Грибоедова, со стороны пр. Римского-Корсакова, разрушена попаданием бомбы или крупного снаряда. И это все против наших окон на 2-м этаже дома 170. Наверно, от взрыва кусок гранита влетел в наше окно, ударился о стену, где были ноги матери, и упал на одеяло, никого не задев.
 
21) В конце ноября 1941 года брат принес в мешке жженый сахар, перемешанный с землей и грязью. Говорит, что скалывали ломиками с мостовой возле Бадаевских складов.
 
22) В декабре месяце, в обеденный перерыв, выхожу на Невский. На углу Грибоедова и Невского — аптека. В ней пусто. А до этого я там покупал пивные дрожжи. Стоят на полках коробки. Написано «Папиросы Астаматол». Ну, думаю, будем курить. Купил пять пачек. Вышел из аптеки, закурил. От кашля еле избавился. Пришел в цех, угостил ребят и дядю Сашу — старого лекальщика. Обругали меня. Папиросы выбросили.
 
23) Дядя Саша — слесарь нашего участка, пожилой человек, на чем свет ругает Сталина и все правительство. Все кругом слушают, поддакивают, а выхода никто не видит. Голод, разруха.
 
24) Получил в декабре повестку из военкомата. До этого я тоже получал повестки, но все их относил в отдел кадров. На этот раз сам пошел в военкомат на Мойке, сдал паспорт и повестку, и получил предписание явиться 14 января 42-го года для отправки в часть. Кадровик страшно ругался — почему я ему не сдал повестку. Я ему объяснил, что хочу на фронт. Здесь, на заводе, победы не добьешься.
 
25) 14 января 42-го года группой в человек 20 мы шли пешком от Октябрьского РВК на Мойке до Московских казарм на проспекте К. Маркса. Проходя мимо памятника Петру и Исакия, увидели в небе низко летящий самолет, грязно-белый с крестом на фюзеляже. Рядом, задрав голову, смотрели на него и зенитчики. «Почему не стреляете?» — спросил я. «А чем стрелять? Х***, что ли?» — ответил один из зенитчиков. Вокруг зенитного орудия были разбросаны пустые гильзы и ящики от снарядов.
 
26) В конце декабря 41-го иду по Невскому. Перехожу с одной его стороны на другую. Посредине проспекта навстречу идет женщина, одетая в валенки, меховую шубу, подпоясанную толстой веревкой и в платке. Лицо ее худое и темное. Поравнявшись со мной, она останавливается, безразлично смотрит на меня, и, расставив ноги чуть пошире, делает свое дело. На снегу появляется красно-желтое пятно. Боже, до чего мы все дожили?! И это посередине Невского проспекта!
 
27) В Московских казармах вечером 14 января нас кормили. Мучная баланда с кусочками сала в большом тазу на 6 человек. Пока я искал свою столовую ложку, ребята так подъели суп, что мне досталось всего несколько ложек.
 
28) Я в 287-м запасном стрелковом полку. Живем в землянках возле поселка Всеволожский. Каждый день ползем на занятия в поле, а в землянках слушаем политбеседы и устройство оружия. Однажды, придя с тактики, я, залезая на верхние нары, обругал какого-то парня, который задел трубу от буржуйки и дым повалил в землянку.

Тут же голос старшины — «Кто ругался? Наряд вне очереди!» И я, не успев переодеть уже оттаявшие от снега валенки, натянув на себя тулуп, иду в ночную темень охранять дорогу Ленинград-Всеволожск. Мороз 40 градусов. Говорят, что на этой дороге часто оказываются диверсанты. За полтора часа моего патрулирования валенки примерзают так, что я не могу отодрать портянки. Они снимаются вместе с кожей ног. Ложусь в санчасть. Обморожение. Старшину, пославшего меня в наряд, слегка наказывают.
 
29) Однажды утром наш полк поднимают по тревоге, и мы, забрав из землянки все свои шмотки с вещмешками, и потушив огонь в буржуйке, выходим спешно строиться. Идем на поляну, недалеко от расположения полка. Строимся по-батальонно буквой П. Стоим и ждем более получаса. Наконец появляется начальство, выносят стол, накрывают его зеленым сукном. Затем выводят троих ребят, без шапок, в накинутых на плечи шинелях, без ремней. За ними выходит отделение солдат с карабинами.

Военный трибунал оглашает приговор. Телефонист, дезертир и ракетчик из нашего полка приговариваются к расстрелу. Первого — за передачу сведений немцам, второго — за то, что отлучился в Ленинград, и там его поймали, и третьего — говорят, пускал ракеты из расположения полка. Стоя к нам спиной, приговоренные после выстрелов упали лицами к лесу. У меня дрожали ноги не то от холода, не то от увиденного.
 
 
30) В начале февраля 42-го нас посадили в машины, и колонна двинулась. Это был весь полк. Двигались на восток. К ночи были на берегу Ладоги, где всем дали по 100 гр. водки, полбуханки черного хлеба и по пол котелка супа. В голове зашумело. Полк разбрелся кто — куда. Мы с Сашей Черновым оказались в одной из землянок, где пригрелись и, сидя, уснули. Кругом были люди: гражданские и военные.

Вдруг, в дверях голос: «Запасной полк, выходи на посадку!». Вышли, ищем где посадка, не можем найти. Спрашиваем у одного из шоферов, машина которого приготовилась съезжать на лед: «На ту сторону довезешь?» Отвечает: «Махорка есть — садитесь». Отдаем ему спичечную коробку махорки. Я сажусь в кабину, Саша в кузов. На озере ветер и холодно.

К утру поднимаемся на пригорок. Надпись — Лаврово. Рядом машина с солдатами. Трое из них замертво приехали в Лаврово. Их трупы скатили ребята из машины на снег. Спрашиваем, где наш полк. Стоящий рядом старший лейтенант отвечает: «Ждите здесь, никуда не уходите». Мы ждем, собралось нас человек 20 и через час-два идем пешком в сторону Жихарева, затем поворачиваем по дороге вправо и к вечеру приходим в расположение подразделений 1-й отдельной горнострелковой бригады 8-й армии Волховского фронта.
 
За все вышеизложенное отвечаю полностью своей совестью и честью. Все видел и пережил лично. /Алексеев/ 16 мая 1994 года. Лиепая, Латвия.
 

Дополнения
 
До войны у нас в доме 170 по каналу Грибоедова в кв.45 или 46 на 4-м этаже жили дядя Володя и тетя Мария — супруги. Вся их двухкомнатная квартира, включая и прихожую, была заставлена аквариумами. Свободной оставалась только кухня, где и стояла одна двуспальная кровать и стол.

В аквариумах, оборудованных и электросветом, и подачей воздуха, а также подогревом воды, плавали тысячи разноцветных декоративных рыбок. Летом дядя Володя, ежедневно, после работы ходил на Ладогу с бидончиком и сачком. Там он ловил дафний — рыбий корм. В начале блокады дядя Володя умер, что стало с теми рыбками и аквариумами? Какая глупость — война, какое изуверство — блокада.

Когда в декабре 41-го года топить дома печурку было уже нечем, мы с братом вышли поздно вечером на канал Грибоедова, перешли через мостик, и на проспекте Римского-Корсакова сняли деревянную ставню у гастрономического магазина, который был давно уже закрыт, т.к. в нем продавать было нечего. Ставня же спасала нас от холода два или три дня.
 
В сентябре и октябре месяце 41-го года пища в Ленинграде исчезала постепенно. Сначала в столовых можно было еще кое-что поесть. Например, суп гороховый, суп картофельный и прочее. Все это за талоны на крупу. В дальнейшем в столовых можно было поесть только дрожжевой суп — это вода, заправленная дрожжами и чуть мукой. И вот за этим супом в октябре уже стояли очереди. В одну из таких столовых на Садовой улице, возле проспекта Майорова я стоял часа два.
 
На третий день войны, т.е. 25 или 26 июня умер скоропостижно мой дядя, Королев Алексей Андрианович. Он работал то ли главным инженером, то ли коммерческим директором какой-то полотняной фабрики. Умер он сразу, по-моему, не вынес известия о войне. У него по работе был хороший друг — немец. Этого немца сразу же арестовали. И это, наверно, тоже стало причиной смерти дяди Лени. Мы с матерью были на его похоронах…