Конец золотого века: почему людям больше не стоит уповать на прогресс

Титулованный антрополог Анна Лёвенхаупт Цзин в своей книге «Гриб на краю света. О возможностях жизни на руинах капитализма» подбирается к тому, о чем мы сегодня стараемся не думать: пенсии не будет, модернизации в том виде, который обеспечит всех занятостью и деньгами, не будет тоже.

Совместно с издательством Ad Marginem публикуем фрагмент, подтверждающий: технокапитализм – не панацея, и крутиться придется всем. Мир больше никогда не будет таким стабильным, каким его видели наши родители.

В 1908 и 1909 годах два железнодорожных предпринимателя наперегонки бросились прокладывать рельсы вдоль орегонской реки Дешут. Цель и того, и другого — первым связать могучие орегонские сосны на востоке Каскадных гор и многочисленные лесопилки Портленда. В 1910 году кураж состязательности уступил соглашению о совместном обслуживании. Сосновые бревна из этого региона к далеким рынкам понеслись потоком. Лесопилки привлекли новых поселенцев, и по мере их наплыва росли городки. К 1930-м Орегон стал крупнейшим в стране поставщиком древесины. Такова известная нам история.

В 1989-м на один орегонский лесовоз повесили пластиковую пятнистую неясыть. Защитники окружающей среды доказали, что неукротимая вырубка уничтожает леса Тихоокеанского северо-запада. «Пятнистая неясыть была вроде канарейки для шахтеров, — пояснил один юрист. — Символ экосистемы на грани полного упадка». Когда федеральный суд, чтобы сохранить среду обитания сов, запретил вырубку старого леса, лесорубы неистовствовали, но сколько их, лесорубов? Работы для них и до этого уже было куда меньше — лесозаготовительные компании механизировались, а первичной древесины не стало. К 1989 году многие лесопилки уже закрылись, лесозаготовительные конторы переехали в другие области. Восток Каскадных гор (когда-то — узел лесозаготовительных богатств) ныне — сплошь вырубленные пустоши да заброшенные лесозаготовительные городки, заполоненные мелколесьем.

И все же таких документов недостаточно. Если завершить историю тленом и упадком, придется оставить всякую надежду — или же обратиться к другим источникам надежд и разрухи.

Что возникает в местах с испорченной природой, когда минули надежды и наступила разруха? К 1989 году в порубленных лесах Орегона возникло нечто новое: торговля лесными грибами. Поначалу ее связывали с общемировым крахом: чернобыльская катастрофа 1986 года испортила европейские грибы, и торговцы перебрались за товаром на Тихоокеанский северо-запад. Когда Япония принялась ввозить мацутакэ по высоким ценам — покуда индокитайские беженцы оседали в Калифорнии, — торговля началась бешеная. Тысячи людей ринулись в леса тихоокеанского северо-запада за новым «белым золотом». То было в разгар войны «рабочие места против защиты лесов», но ни та, ни другая стороны грибников не заметили. Поборники традиционной занятости держали в уме одни лишь трудовые договоры с зарплатой, для здоровых белых мужчин, а сборщики грибов — белые ветераны-инвалиды, азиаты-беженцы, коренные американцы и латиноамериканцы-нелегалы — оказались незримыми лазутчиками. Консервационисты бились за то, чтобы уберечь леса от дальнейшего человеческого вмешательства, и тысячи людей, отправившихся в леса, заметь их кто-нибудь, не пришлись бы ко двору. Однако сборщиков в целом не замечали. В худшем случае присутствие азиатов подогрело местные страхи о массовом нашествии: журналисты тревожились о возможном насилии.

В первые годы нового столетия мысль об уступках между трудоустройством и экологией представлялась еще менее убедительной. Хоть с консервацией, хоть без, «рабочих мест» в понимании ХХ века в Штатах стало меньше; кроме того, куда более вероятным стало казаться, что нанесенный окружающей среде урон вообще сживет всех нас с белого света, будет у нас работа или нет.

Пора обратить внимание на сбор грибов. Это нас не спасет, но может расширить границы воображения.

Геологи начали именовать наше время «антропоценом» — эпохой, когда человеческое вмешательство оказывается мощнее других геологических сил. Понятие это все еще новое, и в нем пока навалом многообещающих противоречий. К примеру, пусть некоторые толкователи усматривают в таком названии триумф человечества, противоположное видится более точным: не планируя это и не имея соответствующего намерения, люди устроили на этой планете кавардак. Более того, вопреки префиксу «антропо-», то есть «человеческий», кавардак не есть следствие биологии нашего вида. Наиболее убедительная линия времени антропоцена начинается не с оформления нашего биологического вида, а с наступлением современного капитализма, который направил далеко идущее разрушение природных систем и экологий. Эта линия времени, однако, делает префикс «антропо-» еще большей неувязкой.

Эти методы разделили живых людей и зарегулированных личностей, тем самым скрыв путь к совместному выживанию. Понятие об антропоцене одновременно и подогревает воззрения, которые можно было бы назвать современной человеческой спесью, и зарождает надежду, что нам удастся выкарабкаться. Можно ли выжить при таком человеческом режиме и все же превзойти его?

Из-за такой вот судьбы мне приходится сначала задуматься, прежде чем предлагать вам рассказ о грибах и их сборщиках. Самомнение современного человека позволяет любому рассказу быть не более чем декоративной сноской. Это вот «антропо-» блокирует внимание к лоскутным ландшафтам, множественным временным устройствам и зыбким ассамбляжам людей и вещей — к самой сути совместного выживания. Значит, чтобы историю о грибном сборе имело смысл рассказывать, сначала нужно обрисовать, как устроено это «антропо-», и изучить местность, которой оно отказывает в признании.

И правда: задумайтесь над вопросом, что осталось? С учетом эффективности государства и капиталистического разрушения природных систем можно поинтересоваться, почему то, что вне их планов, живо и поныне? Чтобы в этом разобраться, нам необходимо всмотреться в неуправляемые окраины. Что сводит вместе мацутакэ и людей яо в Орегоне? Такие с виду банальные вопросы переворачивают все с ног на голову, и сердцевиной всего происходящего делаются непредсказуемые соприкосновения.

Но в основном мы представляем себе эту шаткость как исключение из порядка вещей в мире. Это «выброс» в системе. А если, предположу я, шаткость есть состояние нашего времени, или, иными словами, — а что если сейчас самое время эту шаткость учуять? А если прекарность, неопределенность и то, что нам кажется обыденным, — суть той самой упорядоченности, которой мы жаждем?

Прекарность есть состояние уязвимости. Непредсказуемые соприкосновения преображают нас, мы не владеем обстановкой — и даже собою самими. Не способные полагаться на устойчивое устройство общины, мы оказываемся включены в подвижные ассамбляжи людей и предметов, и это переиначивает и нас самих, и тех, кто рядом. Мы не можем полагаться на статус-кво: все меняется, в том числе и наша способность выживать. Мышление в понятиях прекарности преображает социальный анализ. Прекарный мир — мир без телеологии. Неопределенность, бесплановая природа времени пугает, однако благодаря мышлению в понятиях прекарности делается очевидным: неопределенность-то и делает жизнь возможной.

Эти рамки выделяют те черты настоящего, которые могут вести к будущему. Остальное обыденно и «отваливается» по ходу истории. Представляю, как вы возражаете мне: «Прогресс? Да это ж понятие из XIX века». Понятие прогресса, относящееся к положению в целом, ныне встречается редко, и даже модернизация XX века уже воспринимается как архаика. Но их категории и надежды на улучшение ситуации — всегда с нами. Мы ежедневно представляем себе образы прогресса: демократия, рост, наука, перспективы. С чего нам ожидать, что экономики будут расти, а науки — развиваться? Даже без подробных описаний развития наши исторические теории погружены в эти понятия. Как и наши личные грезы. Признаю, мне трудно даже произнести это: совместного счастливого конца может и не случиться. Чего тогда вообще вставать поутру?