Как построить рай на земле и зачем его потом разрушать. Инструкция.

Современную Швецию часто сравнивают со шмелем: по всем аэродинамическим характеристикам это неуклюжее насекомое с маленькими крылышками не должно подниматься над землей и на десяток сантиметров, а оно знай себе парит, даже не подозревая, что у него что-то не так с аэродинамикой. Сидя на центральной площади Стокгольма с чашкой самого обычного кофе, цена которого — около 5 евро — неприятно удивляет всех, кроме местных жителей, трудно поверить в то, что еще каких-то сто лет назад здесь были задворки Европы. А еще труднее — в то, что и сегодня в этой благоустроенной стране со средней зарплатой почти 4 тысячи евро находятся люди, которые зачем-то требуют кардинальных перемен.

Корреспондент «РусРепа» Дмитрий Карцев разбирался в истории шведской утопии и наблюдал за тем, как идет перестройка по-скандинавски.

— Ладно, рассказывайте: на самом деле в Швеции все примерно как в книгах Стига Ларссона? Акулы капитализма, часть из которых бывшие фашисты, другая — сексуальные извращенцы, третья — то и другое сразу, против кучки одиноких, но отважных журналистов? И правительство скрывает правду!

Шумная, многолюдная, заставленная макбуками редакция Aftonbladet, одной из самых популярных стокгольмских газет, до боли напоминает ньюс-рум какого-нибудь продвинутого московского интернет-СМИ. Только у нас в таком сидят фрондирующие хипстеры, мечтающие о торжестве либерализма, а у них — новое поколение леваков, нещадно критикующих либеральные эксперименты нынешнего правительства.

— Ну-у-у-у… Вообще-то нет. — Мартин Аагард, редактор отдела культуры и мнений, с ходу разрушает мои конспирологические схемы. — Честно говоря, он был отличный парень и много чего хорошего сделал, в частности действительно раскапывал полуфашистское прошлое наших магнатов. Но он был склонен преувеличивать и обобщать. Его главный герой — это немного личных историй, много сублимации, ну и, что говорить, нереализованных амбиций. Такой Джеймс Бонд от журналистики, на которого бросается каждая встречная-поперечная. Ну, ты понимаешь. Но в реальной Швеции все не так страшно, — улыбается Аагард.

Шведам нравится Швеция. Даже тем, кому, подобно Аагарду, по долгу службы и внутренним убеждениям положено критически относиться к происходящему в стране. Я спрашивал у многих местных жителей, считают ли они Швецию лучшей страной для жизни. Почти все говорили — иногда, правда, с оговорками — «да». И это на самом деле удивительно, ведь буквально под боком у них Норвегия, которая по ВВП на душу населения сильно превосходит Швецию.

Но именно Швеция воспринимается как воплощенная утопия. Когда-то ею восхищались европейские левые, а теперь либеральный The Economist называет ее лучшей страной по качеству управления. В чем же секрет шведского чуда?

Часть первая. Строительство земного рая

Шаг 1. Не бояться творчески перерабатывать даже самые экстремистские идеи

На выборах 1921 года в шведский парламент, риксдаг, отечественные политтехнологи 90-х не почувствовали бы себя лишними. Незадолго до голосования Социал-демократическая левая партия — радикальный осколок «больших» социал-демократов — переименовалась в коммунистическую, а своей предвыборной программой объявила «Апрельские тезисы» Ленина. Те, которые про перерастание буржуазной революции в социалистическую.

Буржуазным правым партиям только того и надо было, чтобы призвать «всех, кому дорога старая добрая Швеция» объединиться перед лицом все нарастающей большевистской угрозы. «Большие» социал-демократы растерянно объяснили, что вообще-то не имели в виду ничего такого, что не сторожа они своим блудным коммунистическим братьям. Но делали это очень неуверенно, потому что в глубине души сами задавались вопросом: а не приступили ли действительно в не столь уж далекой России к строительству того самого нового мира, который они видели только в самых смелых своих мечтах?

Как итог: ни одна из партий не получила необходимого для формирования правительства большинства, не вышло создать даже коалицию. Пришлось довольствоваться социал-демократическим правительством меньшинства — первым в истории страны. Но его действия то и дело блокировали правые парламентарии, и столь необходимые структурные реформы были отложены на неопределенный срок.

Прибавьте к этому, что полутора десятилетиями ранее по инициативе северных соседей была разорвана Шведско-норвежская уния, и тем самым развеяны последние имперские иллюзии страны. К тому времени Швеция уже сто лет как не воевала, и это только подогревало реваншистские настроения, особенно в высших слоях общества. Где-то на германском юге восходила звезда Адольфа Гитлера, певшего сладкую песню об особой нордической расе…

Как раз когда нацисты взяли власть в Германии, Швеция переживала наиболее острую фазу экономического кризиса, ставшего следствием общемировой депрессии, усугубленной собственной слабостью. Разорились несколько крупнейших компаний, в частности спичечная монополия — концерн Крюгера. Безработица достигла исторического максимума — около 200 тыс. человек при тогдашнем шестимиллионном населении страны. Забастовки то и дело парализовали работу целых отраслей промышленности. Если бы тогда какая-нибудь международная организация взялась за составление индекса счастья, подобного нынешнему ооновскому, едва ли Швеция попала бы в первую сотню.

— О, Россия! Я всегда всем говорю, что весь мир, все мы обязаны русским жизнью, потому что вы победили Гитлера, а он всех хотел рабами сделать, никто бы не спасся. Спасибо вам!

Осознав, что, если вовремя не пойти на уступки, красная угроза из страшилки для впечатлительных буржуа может превратиться в повседневную реальность, шведские капиталисты согласились на переговоры с профсоюзными лидерами и социал-демократическими политиками. Объединить их смогла не какая-нибудь, а вполне себе фашистская по духу идея: корпоративистское государство как способ сглаживания противоречий между трудом и капиталом. Это примерно то, о чем говорил Муссолини, когда не предавался мечтам о новом Риме, и Гитлер — в те нечастые моменты, когда не клял мировое еврейство.

«В хорошем доме всегда царят равенство, взаимное уважение, содействие и взаимопомощь. Если говорить о большом доме, в котором живет народ, это означает снятие всех социальных и экономических барьеров, которые сегодня разделяют граждан на привилегированных и бесправных, управляющих и зависимых, богатых и бедных, имущих и неимущих, грабящих и эксплуатируемых» — эта первая классическая формула шведского «третьего пути» принадлежит премьер-министру Перу Альбину Ханссону, который, как говорят, не отказывал себе в удовольствии почитать муссолиниевскую «Доктрину фашизма».

В 1938 году конфедерация профсоюзов заключила с ассоциацией работодателей соглашение, которое стало моделью регулирования взаимоотношений сторон на многие десятилетия вперед. Бизнесмены брали на себя социальные обязательства по обеспечению рабочих приемлемыми условиями труда, а те в ответ обещали не выходить в своих требованиях за рамки разумного. И вот уже 75 лет Швеция не знает забастовок.

Еще один важный урок, извлеченный шведами в 30-х: разумная политика — это сочетание прагматизма мышления и смелости решений. Если в книге фашистского идеолога есть дельное предложение, нужно его реализовывать и не заботиться о том, какого оно происхождения.

И в сегодняшней Швеции мало кого удивишь тем, что социалистически высокие налоги сочетаются с ультралиберальной системой школьного образования, в которой частные школы получают бюджетные субсидии наравне с государственными пропорционально количеству учеников, выбравших их для обучения. Нечто подобное существует только в Чили.

— Именно поэтому мы сейчас в моде, — эксперт близкого к нынешнему правоцентристскому правительству Швеции центра «Тимбро» Карин Сванборг-Сьёвалл с улыбкой вспоминает, как этой весной побывала в Лондоне. — Лейбористы говорили: смотрите, у них все еще высокие налоги, государство не отказывается от социальных обязательств — и это работает! Нет-нет, отвечали консерваторы, вы, главное, обратите внимание на приватизацию образования и медицины — это же так здорово!

Шаг 2. Во время больших мировых конфликтов тихо сидеть в сторонке, не высовываться и ждать своего шанса

— Тут, в Швеции, об этом не очень принято говорить, но таким, как я, людям, мыслящим либерально, действительно стыдно за то, как наша страна вела себя во время Второй мировой войны, — Карин Сванборг-Сьёвалл уверена, что эта страница истории еще должна быть проработана шведским обществом, которое обычно стыдливо прикрывается словом «нейтралитет», отдельными героями вроде шведского Шиндлера — Рауля Валленберга, спасшего от лагерей несколько десятков тысяч евреев, а также предоставлением убежища около 8 тыс. евреев, которых датское правительство успело переправить на шведскую территорию.

Нейтралитет на самом деле был весьма условным и заключался только в том, что вопреки желаниям горячих голов из шведского генштаба страна отказалась от прямого участия в боевых действиях. А так и основным поставщиком железной руды для нацистской Германии Швеция была, и собственное оружие Гитлеру продавала по сниженной цене, и немецкие поезда через свою территорию пропускала, и кредиты выдавала на чрезвычайно выгодных условиях, и у себя в банках, по-видимому, разместила значительную часть средств нацистских бонз.

Формально, однако, прицепиться было не к чему, и пусть Уинстон Черчилль называл шведскую позицию во время войны лицемерной, применить в отношении этой страны какие-либо санкции было совершенно невозможно. Более того, послевоенной Европе Швеция понадобилась как никогда прежде.

В отличие от большинства стран континента она практически не пострадала от боевых действий и бомбардировок и не нуждалась в глобальной перестройке, как та же Германия. И теперь уже не нацистская, а реформирующаяся под чуткой американской опекой Западная Германия закупала у старых контрагентов все ту же железную руду, а заодно и дерево, необходимое для восстановления разбомбленных немецких городов.

Никому не придет в голову идея создавать комитет по контролю за работой комиссии по изучению работы ведомства, занимающегося сертификацией той или иной продукции.

Это второй ключевой момент современной шведской истории: когда страна начала богатеть. Потому что как бы ни были впечатляющи и прекрасны идеи социального контракта, пока они не обрели инвестиционную плоть, толку от них немного.

Да, импульс к развитию был дан Швеции, по сути, без ее собственного участия. Но ведь не все страны, на естественные ресурсы которых однажды возникает повышенный спрос, используют свой исторический шанс и выходят на новый виток развития. Швеция справилась.

…Захожу купить какую-то мелочь в лавочку у стокгольмского Центрального вокзала. Продавец-турок напряженно следит за матчем Швеция — Германия. В принципе в борьбе за выход на чемпионат мира по футболу уже все решено: немцы первые, шведам играть стыковые матчи, но тут вопрос национального престижа. Интересуюсь, какой счет.

— Один — ноль, наши!

— Класс!

— А ты сам откуда?

— Из России.

— О, Россия! Я всегда всем говорю, что весь мир, все мы обязаны русским жизнью, потому что вы победили Гитлера, а он всех хотел рабами сделать, никто бы не спасся. Спасибо вам! Немцев всегда надо побеждать, всегда!

Значит, либеральные интеллектуалы и турецкие иммигранты еще помнят…

Матч Германия выиграла с умопомрачительным счетом 5:3.

Шаг 3. Создать неэкономную экономику

— Значит, объясняю: суть шведской социальной модели примерно в следующем. — Больше всего левый исследователь и публицист Хакан Бенгтсон похож не на академического ученого, а на актера Билла Мюррея из «Дня сурка» или «Сломанных цветов» и одним этим вызывает живую симпатию. — На каком бы предприятии в отрасли вы ни работали, вы будете получать равную зарплату в рамках небольшого коридора. Это же очень удобно для бизнеса: у персонала нет стимулов искать новое место — от добра, так сказать, добра не ищут. С другой стороны, и работникам удобно: качество ведения менеджментом бизнеса их не волнует, оплата труда остается одинаковой вне зависимости от ситуации на предприятии.

Хочу сказать «резать косты», но предательски забываю глагол to cut, хотя именно это выражение немедленно всплывает при описании такой социально ориентированной бизнес-модели:

— Подождите, но вы же понимаете, что в другой стране в такой ситуации бизнесмен бы просто сказал: «Бай-бай, родина!» — ведь фактически ему не оставляют возможности сократить издержки.

— Думаете?

— Уверен! Это какой-то особенный склад ума должен быть, чтобы не перенести производство туда, где рабочая сила дешевле.

— Ну да, наверное. Я вообще думаю, что наша социальная модель, по крайней мере в ее классическом виде, в значительной степени не про экономику, а про менталитет.

В Швеции этому вопросу посвящены десятки томов, и это чуть ли не главная загвоздка, возникающая при попытке переноса «нордической модели» за пределы Северной Европы.

Во-первых, давнее историческое прошлое: Швеция никогда не знала полноценного феодализма и почти всегда, с тех самых времен, когда воинственные викинги ушли с исторической сцены, была сообществом свободных фермеров, общавшихся с государством, тогда персонифицированным в фигуре короля, напрямую. И, надо сказать, без особого почтения, что иллюстрирует знаменитая шведская байка.

Якобы однажды будущий король Швеции Густав III, путешествуя по своим будущим владениям, заметил некоего крестьянина, мирно сидевшего у церкви.

— Правда ли, что вы, местные жители, обращаетесь ко всем без исключения на «ты»? — спросил принц.

— Да, — сообщил крестьянин. — Мы всем говорим «ты», кроме тебя и твоего отца…

Такие отношения не требуют наличия бизнеса в качестве социального посредника, и это очень способствовало успешной и до определенного момента фактически не останавливавшейся экспансии государства в сферу услуг.

— Ну, вообще-то я собирался на Олимпиаду в Сочи. Торговать глёгом. Думаете, стоит остаться? А не опасно? Хотя я слышал, даже вашего… как его… Na-val-nyj… отпустили.

Второе же необходимое условие — это высокий уровень так называемого доверия к миру, generalized trust. На вопрос «Доверяете вы окружающим, в том числе незнакомцам?» не менее 60% жителей Скандинавии уверенно отвечают «да» (в Швеции, по данным 2004 года, этот показатель достиг 65%, в Дании — 75%).

По мнению экономистов, от этого зависят не только такие очевидные вещи, как уровень преступности, отношения между соседями и общая обстановка на улице, но и более глубокие показатели, среди которых главный — так называемые транзакционные издержки. Чем больше этого самого доверия к миру, тем издержки меньше. Потому что никому не придет в голову идея создавать комитет по контролю за работой комиссии по изучению работы ведомства, занимающегося сертификацией той или иной продукции. Проще говоря, коррупции тут нет, и она себя не воспроизводит на новых уровнях.

Именно поэтому так эффективно сработала модельная установка: граждане платят высокие налоги (среднее налоговое бремя в 70-е достигало 60%), а государство за это обеспечивает им самое лучшее в мире образование и самую надежную систему здравоохранения. А за пределы сферы социальных услуг государство свою власть не распространяло: большинство производственных фирм на всем протяжении «скандинавского эксперимента» остаются в частных руках.

— Смотрите. — Умение раскладывать все на пальцах принадлежит к числу сильных качеств экономиста Бенгтсона. — Если у фирмы возникают проблемы, то в неолиберальной модели государство разводит руками и говорит и бизнесмену, и работнику, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. В западноевропейской модели государство всеобщего благоденствия, как правило, старалось помочь бизнесу, в нашем случае помогали всегда работникам, которым гарантировали, что, даже если работодатель разорится, они без куска хлеба не останутся.

Ну и, собственно, в этой идиллической картине всеобщего гарантированного образования и здравоохранения и тотально защищенного работника и скрыто все то, что сделало неизбежным демонтаж рая. Потому что на оборотной стороне — отсутствие права выбора, где и как учиться и лечиться, резкое снижение доходов из-за высокого налогового бремени и бизнес, скованный со всех сторон. Уже в середине 70-х годов стало ясно, что скандинавская перестройка неизбежна.

Часть вторая. Перестройка по-шведски

Причина первая. Место в раю становится слишком дорогим

— Честно говоря, пять лет я живу в этой стране и никак не могу понять, за что я плачу все эти налоги. — Герр Гафго немец, который перебрался в Швецию, чтобы торговать местным национальным напитком глёгом — шведской вариацией на тему глинтвейна. Ничего лучше в старом Стокгольме вам не найти. — Тридцать процентов! За что? Что они такого удивительного делают на мои 60 тысяч крон, ума не приложу. Вы знаете, почему мой глёг, который в Германии обошелся бы вам в три евро, здесь стоит пять? Потому что третью часть его цены я отдаю в виде налогов.

Когда я сообщаю ему, что в России шкала подоходного налога плоская и платить вне зависимости от дохода нужно 13%, герр Гафго задумывается:

— Ну, вообще-то я собирался на Олимпиаду в Сочи. Торговать глёгом. Думаете, стоит остаться? А не опасно? Хотя я слышал, даже вашего… как его… Na-val-nyj… отпустили.

Я не спросил у рачительного немца, знает ли он об открытом письме Астрид Линдгрен, культовой шведской писательницы и правоверной социал-демократки, наделавшем много шуму в середине 70-х. Создательница Карлсона (которого в Швеции не особенно жалуют: говорят, «простоват образ, и истории нет») и Пеппи (которую в Швеции обожают — вероятно, за «правильное гендерное поведение», не девчачье) подсчитала, какой процент своих доходов она должна была бы отдавать в казну, если бы честно платила все налоги. Получилось 104%.

Идея была в том, что граждане Швеции могли получить ваучеры на обучение детей и выбрать школу по своему вкусу, в том числе частную. Чем больше принесли ваучеров, то есть чем больше детей записалось в школу, тем выше уровень ее финансирования.

— Астрид Линдгрен — случай вопиющий, но систему в целом не характеризующий, — объясняет Карин Сванборг-Сьёвалл. — Куда хуже, что в ту же систему ухода от налогов были вовлечены крупные бизнесмены, которые вынуждены были решать свои проблемы с помощью звонка министру финансов.

«Вынуждены были» звучит, конечно, сильно, но идея в общем ясна: цена пребывания в раю стала слишком высока. У этого есть объективные причины: чем выше ВВП, тем дороже содержание государственного сектора экономики. Но в какой-то момент граждане Швеции перестали понимать, за что они, собственно, платят. Все последние тридцать лет различные правительства — не только правые, но даже социал-демократические — проводят последовательную политику снижения налогов.

Правда, нынешняя правящая коалиция пошла значительно дальше своих предшественников, и резкое снижение налогового бремени — одна из главных претензий к нынешнему правительству с левого фланга.

— Я понимаю, что никто не хочет платить. Я, что ли, хочу? — Хакан Бенгтсон убежден, что налоговый популизм правых дорого обойдется стране. — Но ведь все хотят получать услуги на том же уровне, что и раньше. А если вы меньше платите, значит, государство меньше вкладывает в школы, здания реже ремонтируются, на технике и пособиях начинают экономить, учителям в конечном счете платят меньше — не удивляйтесь потом, что образование становится хуже.

Причина вторая. В раю не дают выбирать

Школьную тему господин Бенгтсон затронул неслучайно. Шведский правый сказал бы по-другому: никто его за язык не тянул. Дело в том, что именно с дискуссии о школьной реформе в свое время начался демонтаж всей классической социальной модели.

С самого начала эксперимента со школами в Швеции дела обстояли так: за крайне редким исключением они были государственными. Образование при этом было бесплатным, и, соответственно, немногочисленные негосударственные школы, по большей части церковные или организованные по системе Монтессори, не имели права брать плату за обучение. Поэтому создание частной школы в Швеции представляло собой занятие исключительно альтруистическое.

Одна из самых громких дискуссий на эту тему разгорелась в первой половине 80-х, когда всеобщее внимание привлек частный детский сад Писслинген. Желающих отдать туда своих детей выстроилась целая очередь, и руководители садика предложили муниципальным властям подумать о предоставлении им финансовой помощи. В этом требовании Писслинген горячо поддержала правая оппозиция, лидеры которой продвигали свежие идеи чикагской экономической школы о приватизации системы образования. Местные власти были в целом не против.

Тогдашний премьер Улоф Пальме увидел в этом ни больше ни меньше посягательство на самые основы шведской социальной модели. Критикуя предложения правых, он заявил, что на родине самих «чикагских мальчиков» детей, выученных в частных школах, называли Kentucky fried children, обыгрывая название известного фастфуда: мол, все они стандартизированы и наспех приготовлены. На волне горячих дискуссий был принят так называемый закон Писслингена, категорически запретивший государственное финансирование частных учебных заведений.

Локальная победа обернулась глобальным поражением социал-демократов и, соответственно, всей сотворенной ими утопии. Во-первых, выяснилось, что в своей борьбе против «реакции» они неожиданно объединились с самыми реакционными политическими силами, которые тоже были категорически против приватизации образования, опасаясь, что шведские дети окажутся беззащитными перед различными «тлетворными влияниями». Во-вторых, в обществе зрело еще большее недовольство: почему государство решает за меня, что лучше для моего ребенка?

В 1992 году правое правительство отменило скандальный закон и начало ваучерную приватизацию образования. Идея была в том, что граждане Швеции могли получить ваучеры на обучение детей и выбрать школу по своему вкусу, в том числе частную. Чем больше принесли ваучеров, то есть чем больше детей записалось в школу, тем выше уровень ее финансирования. Получается подушевое финансирование по-шведски. Аналогичная система введена и в здравоохранении.

Новая система дошкольного и школьного образования — предмет непрекращающейся критики со стороны левых, убежденных в том, что она приводит к резкому снижению качества образования: мол, цель предпринимателей — не детей учить, а деньги зарабатывать.

— Все это предрассудки и догматизм, — уверена Карин Сванборг-Сьёвалл. — Посмотрите на итоги государственного тестирования: из 50 худших школ 47 — государственные.

Умалчивает она, правда, о том, что и из 50 лучших 38 — тоже государственные.

Причина третья. В рай слишком длинная очередь

Интересная деталь: шведский политический класс не боится слова «радикальный». Один называет себя радикальным прогрессистом, другой радикальным либералом, третий — даже радикальным консерватором.

— Почему так? — спрашиваю у одного из шведских «радикалов», лидера фракции Левой партии, бывших коммунистов, в риксдаге Ханса Линде, выглядящего как человек, который и мухи не обидит.

— Мне кажется, тут дело в том, что наши основные политические партии смещены в центр, и дискуссии крутятся вокруг малозначительных деталей. И как только ты чуть-чуть вырываешься за эти жесткие рамки, сразу можешь гордо называть себя радикалом.

Его главный идеологический оппонент — понятное дело, тоже радикал. Матиас Карлссон представляет партию «Шведские демократы» (демократом тут тоже называется каждый второй), наделавшую много шума своими антииммигрантскими лозунгами и имеющую все шансы через год стать третьей по численности группой в шведском парламенте.

— Вы правда считаете, что все беды от иммигрантов?

Мы были одной из последних стран в мире, которая отменила принудительную стерилизацию душевнобольных. Только в 70-х. Знаете почему? Потому что мы строили идеальное общество.

— Я считаю, что все беды от неразумной политики властей. Швеция фактически не ставила заслон перед иммигрантами, и вот у нас уже около 15% граждан вышли из иммигрантов. Эти люди не могут интегрироваться в наше сообщество, и это не только их нежелание, но и объективная невозможность: у нас просто нет такого количества работы для людей без квалификации. Итог известен: про погромы в Хусби вы, наверное, слышали.

События на этой окраине Стокгольма наделали этой весной столько же шуму, как недавние беспорядки в московском Бирюлеве. Несколько ночей кряду местная молодежь громила автомобили, поджигала магазины и бросалась дымовыми шашками в подоспевших полицейских.

Ехать туда нужно по одному из символов шведской модернизации — синей ветке стокгольмского метро, на которой каждая станция — оригинальное произведение современного искусства. Хусби больше всего напоминает даже не Бирюлево, а какое-нибудь Жулебино: скученные пятиэтажки, супермаркет у метро, пролесок за последним домом. Разница одна: это, пожалуй, единственное место в Стокгольме, где почти не говорят по-английски, а белые лица можно пересчитать чуть ли не по пальцам одной руки.

За пролеском удивительная картина — настоящие огороды, всамделишные. Сотки по четыре каждый, на многих теплицы, пара человек даже сейчас, в середине октября, что-то там полет. Ясно, что левак Линде не соврал: за свою безопасность в Хусби можно не волноваться, а чего на родине-то бояться?

Подхожу к одному из огородников, пытаюсь заговорить. Он внимательно слушает мою скороговорку, и только через несколько минут до меня доходит, что он ни слова не понимает: иранец Сафар переехал в Швецию только в декабре и по-английски ни бум-бум. Объясняемся почти языком жестов и по большей части молчим. Сафар угощает меня чаем и, похоже, пытается рассказать историю своей семьи. Я понимаю, что брат его в Иране, дочь тоже, а они здесь вдвоем с женой. На столике в его импровизированной халупе лежит чеснок — как я понимаю, на продажу, это его бизнес. Сафару пятьдесят семь, и, в отличие от его новых сограждан-шведов, которые выглядят лет на пять-десять моложе своего возраста, ему можно дать все семьдесят. Сафар — хороший, гостеприимный человек, но зачем он Швеции, совершенно непонятно.

Главный шведский вопрос

— На самом деле большая ошибка думать, что Швеция была ареной спора между капитализмом и социализмом, — Карин Сванборг-Сьёвалл резко разворачивает наш разговор. — Главный вопрос в другом. Мы были одной из последних стран в мире, которая отменила принудительную стерилизацию душевнобольных. Только в 70-х. Знаете почему? Потому что мы строили идеальное общество. И вот теперь вопрос вопросов: на что мы делаем ставку — на свободу или социальную инженерию?

Насколько права очаровательная либеральная исследовательница, я понял, побывав в одном из «гендерных» детских садов в самом центре старого Стокгольма. Первые детские садики такого типа появились в Швеции пятнадцать лет назад, в основе их идеологии лежит представление о том, что гендер — это зачастую навязанная человеку штука. Если мальчик плачет, это не значит, что его нужно немедленно загонять в секцию карате для развития маскулинности. А девочку, которая любит играть в футбол, вовсе не нужно переодевать в принцессу и заставлять носить банты.

Создательница детского сада Лота Райалин сначала даже не хотела встречаться с российским журналистом, поскольку такой опыт у нее уже был и получившийся телевизионный сюжет буквально шокировал Швецию. Впрочем, в итоге она провела весьма подробную экскурсию по своим «владениям», повторяя ключевую для этой образовательной модели мантру: «Все по-разному, все индивидуально». Даже воспитатели самые разные — мужчины и женщины, вот панкующая девица, а вот урожденная иранка в платке.

Есть, правда, и общее: к здешним детям не обращаются «мальчики» и «девочки» — только «дети». А еще не читают «гендерно неправильную литературу», то есть практически всю классическую детскую. Чтобы не навязывать им представление о том, каким должен быть «он», а какой «она». Ну, или читают, уточняя, что так было много-много лет назад, а теперь все по-другому.

— У нас нет ожиданий и предустановок в отношении детей. Что они делают, то и хорошо.

— Скажите, Лота, а если какой-нибудь ваш мальчик скажет девочке: уходи, мы тут в мальчиковую игру играем, что вы будете делать?

На секунду задумывается.

— Такого быть не может. Они же не видят такой модели, почему они так должны делать?

— То есть все-таки какие-то ожидания?

— Понятно, что всякий взрослый манипулирует ребенком, это естественно, — нотка раздражения. — Но мы делаем это сознательно.

— Лота, а вы хотели бы, чтобы «гендерные» детские сады стали обязательными в Швеции?

— В Швеции? Ха-ха! Во всем мире!

Справка РР

Гримасы социализма

Каждая из стран «нордической модели» имеет свои особенности. Тем не менее в рейтингах, которые ежегодно публикует ООН, все они стабильно демонстрируют очень высокий индекс развития человеческого потенциала

Индекс развития человеческого потенциала (ИРЧП) — интегральный показатель, рассчитываемый ежегодно для межстранового сравнения и измерения уровня жизни, грамотности, образованности и долголетия как основных характеристик человеческого потенциала исследуемой территории. Он является стандартным инструментом при общем сравнении уровня жизни различных стран и регионов. Публикуется в рамках Программы развития ООН с 1990 года.

Швеция: от обществ взаимопомощи к социальному страхованию
7-е место по ИРЧП

История «шведского социализма» уходит корнями в 20-е годы XX века, когда к власти в королевстве пришли социал-демократы. С перерывами у рычагов государственной машины они находились вплоть до 2006 года. Краеугольным камнем выстроенной ими системы (это справедливо и для других государств «скандинавской модели») стало всеобщее социальное страхование, которое и обеспечивает гражданам бесплатный доступ к медицине, защищает от несчастных случаев и рисков безработицы. Примечательно, что изначально это была всего лишь сеть обществ взаимопомощи, получавших господдержку. Только в 1946 году риксдаг принял закон об обязательном страховании, а в 1982-м — закон о социальных услугах, после чего страховой принцип охватил все сферы социальной деятельности государства.

Система соцстрахования подпитывается из налогов. Именно поэтому они так высоки. Например, подоходный налог в Швеции может достигать 56,5%. Кроме того, в королевстве велик сектор государственной экономики, в нем занято до трети населения. В последние годы, особенно после прихода к власти либералов-консерваторов, роль госсектора снижается. Это ожив-ляет коммерцию, но в то же время ведет к росту неравенства.

Норвегия: как правильно распоряжаться нефтяными сверхдоходами
1-е место по ИРЧП

Традиционно считается, что основа норвежского экономического чуда — углеводороды. На них приходится 50% товарного экспорта. Ресурсы добывают государственные компании. Еще в 70-х Норвегия стала активно брать займы в счет предстоящих доходов от продажи нефти на поддержку других отраслей и реализацию масштабных социальных программ. Есть и свои издержки. В конце 2011 года в Норвегии с продуктовых полок исчезло… сливочное масло. Дефицит! Дело в том, что от иностранной конкуренции рынок надежно защищен апретительными импортными пошлинами, а собственных фермеров правительство дотирует через систему квот. В тот момент квоты не рассчитали — подвело планирование.

Финляндия: спасибо, Советский Союз!
21-е место по ИРЧП

1956 год стал одним из ключевых для архитектуры финской экономики. Страну в тот момент охватили забастовки, движение по железнодорожным путям было полностью блокировано. Именно после этого правительство начало осуществлять прямое вмешательство в ряд отраслей, в частности в лесное хозяйство и судостроение, и одновременно устанавливать низкую ставку банковского кредита. Вплоть до середины 80-х это обеспечивало стране надежный хозяйственный рост. Во главе государства практически все это время находился юрист Урхо Кекконен, избиравшийся президентом четыре раз подряд и при этом трижды распускавший парламент. Кекконен не был социалистом, скорее он придерживался, как и корейский президент Пак Чон Хи, смешанных взглядов. Он включал в состав кабинета министров коммунистов и поддерживал хорошие отношения с СССР, на долю которого приходилось 20% внешней торговли республики. В конце 80-х произошел спад экономики, что не в последнюю очередь было связанно с крахом крупнейшего делового партнера — Советского Союза. Восстановление пришлось на вторую половину 90-х. Сохраняя былые социальные достижения, Финляндия развивает частные, в том числе высокотехнологичные предприятия.

Дания: «красные» возвращаются!
15-е место по ИРЧП

Основанная еще в 1871 году Социал-демократическая партия Дании, первоначально называвшаяся Международным рабочим союзом Дании, пришла к власти сразу после Второй мировой войны и оставалась во главе страны до 1982 года. За это время в ней появились бесплатная медицина, максимально доступная ипотека и, конечно же, сверхналоги. Как и другие страны «скандинавского социализма», в конце 80-х Датское королевство прошло через экономические потрясения. На какой-то момент левые уступили власть центристам, которые начали переустраивать экономику на свой манер — через приватизацию и монетарную политику. Сегодня социалисты вернулись. На парламентских выборах 2011 года победу одержал «Красный альянс». Настрой у них, впрочем, достаточно компромиссный.

Исландия: банки социализму не помеха
13-е место по ИРЧП

До кризиса 2008 года экономику и социальную структуру Исландии по праву можно было считать образцовой. Уровень безработицы в районе 2–3%, продолжительность жизни больше 80 лет, равномерное «плоское» распределение доходов, идеальный коэффициент Джини (показатель отклонения фактического распределения денежных доходов от равномерного), отсутствие бедности. В 2007 году ООН даже признала Исландию лучшей страной для жизни в мире. Но при этом «социалистическая» Исландия — это еще и страна банков, которые в 2003 году были приватизированы для привлечения иностранных инвесторов. На какое-то время деньги действительно полились в страну рекой, но в кризис именно банковская система за 9 месяцев на 80% обрушила индекс Исландской фондовой биржи, поставив страну на грань дефолта. За кризис, а вернее, за «халатность» во время кризиса исландцы — кстати, первые в мире — привлекли к суду бывшего премьера-консерватора Гейра Хорде (правда, политика оправдали). На смену кабинету правых вновь пришел альянс эсдеков и зеленых во главе с Йоханной Сигурдардоттир.

Нордические показатели