Как ностальгируют голландцы или «Лихие 90-е» по-амстердамски

Дмитрий Торчиков продолжает радовать своими бесподобными рассказами со своей новой страны обитания: Томный конец рабочего дня. Сидим с коллегой, неохотно кашляем о проделанной работе. Ну как с коллегой? Он — соучредитель компании. А мне и рукав пришить не к чему.

Голландцы же огромные, блин. Этот такой метр девяносто пять точно. С животиком, холёный, глаза грустные, как у ослика из Винни-Пуха — оттого что жизнь уже состоялась, и всё у него в порядке. Эта вот статусная двубортная рубашка, кардиган, дедовского цвета джинса, натянутая на пуп, а то спадает. Волос много, ненатужно так чуть на бочок гелем, не вызывающе (Голландия же), ну и брови повышенной кучерявости. Чуток обрюзгший, но не мятый ещё. В пятьдесят рано, но всё к тому.

А я мало что интеллигентный, дак ещё и эмоциональный. Словарного-то запасу нет, а англичане ничего убедительнее прилагательного «факинг» не придумали. Ну и когда меня заносит на пиках эмоциональности, я делаю огромные близко посаженные глаза выкатом и артикулирую тот самый «факинг», чтоб хоть как-то соответствовать регламенту.

Коллега каждый раз смотрит на меня в такие моменты глазами Куравлёва, и в них легко читается: «Ой, дура-а-ак».

И тут я возьми да заикнись, что «Кингс дэй» у них тут просто разрыв оставшегося у меня мозга. Он как-то печально вздохнул, а выдохнул так вообще трагически.

Знаете, так бывает — когда человек что-то вспоминает из прошлого, у него резкость наведена куда-то посередине между глазами и объектом, и очевидно, что там сейчас у него проплывает картина происходившего когда-то.

И тут он без всякой артикуляции:

— Фак, ты даже себе не представляешь что такое Амстердам 90-х годов. То, что ты видел в центре города на «празднике короля», было обычным делом начиная с пятницы вечера до утра понедельника. Каждые выходные. Какой же у меня был хайр?! У меня волосы — густые и жёсткие. Тогда это была мечта каждого, кто хотел иметь знатный ирокез. Ты знаешь, что было тогда в дефиците в Голландии? Кислотные краски. Сколько бы их ни привозили, их выгребали мгновенно. Брали литрами про запас. У меня вообще не было одежды, на которой не было бы чего-нибудь вычурно зелёного или красного. Я перемазал всё что у меня было. Помню, мы с женой тогда из Гааги ездили в Амстердам на «Рембрандт пляйн» (площадь Рембрандта) и оставляли двухлетнюю дочку родителям. Они злились на нас не потому, что мы ужасные родители (хотя это было очевидно), а по причине того, что не могли поехать сами. Они же одни из первых кислотников-«технарей» были — тогдашние 40—50-летние. Учителя химии в школах, и тем более в университетах, были нарасхват. То, что они знали, как быстро сделать половине города весело — было само собой. Они умудрялись делать эти невероятного цвета краски, чтобы ими можно было мазать лица. Мы были похожи на индейцев в самом лучшем понимании этого слова...

Там, где сейчас клубы, были места, куда можно было зайти, выпить, отдышаться — и назад, в этот огнедышащий муравейник. Лучшие ди-джеи мира просто жили тогда в Амстердаме. Не было смысла улетать, да и зачем? Центр планеты был тут. Нашу площадь однозначно было видно из космоса. Мы бесились там, пока не падали от усталости. Мы строили пирамиды из людей и по ним залезали на памятник великому художнику. Счастливчика, которому удалось в этот раз забраться на шею Рембрандта и видеть этот фонтан счастья сверху, потом ловили внизу, делая сетку из сплетённых рук и накиданной в центр одежды. Машины полиции и скорой не выключали мигалки, так они были солидарны со всеми нами. Площадь кипела часов до восьми утра. Каждые выходные. Мы забивались в ближайшие отели толпами вообще незнакомых людей и спали где придётся. После обеда «самый живой» отправлялся в какую-нибудь пиццерию или «Макдональдс», и мы, даже не задумываясь, скидывались на еду. Она приезжал на велосипеде обратно к отелю, увешанный пакетами с едой, поднимался в переполненный номер, и мы набирались сил, потому что суббота была впереди, а точнее — плавный её переход в воскресенье. Я не знаю, зачем я тебе это говорю, но мы с женой до сих пор не знаем — моя это дочь или не моя...

Я сделал презрительный вид и почему-то задал гениальный вопрос: «Какая дочь?»

— Какая-какая... вторая. Это был пик сексуальной революции, и Швеция нам в подмётки не годилась.

До этого разговора максимум, что я мог о нём подумать, что он стоял в молодости у стеночки, завидовал красивым, пару раз не сдерживался и уходил домой один подворотнями.

— А сейчас в Гааге только одна танцевальная площадка осталась, представляешь?!

И так на меня посмотрел, что я развёл руками, мол, готов взять всю вину на себя.

— Вот такой у нас был «Кингс дэй». Лет пять без перерыва. В 2000 годы всё это перетекло в глобальные фестивали и стало огромным бизнесом. Потеряло шарм, блеск, уникальность. Ди-джеи там играют заранее записанные сеты, наркотики стали жёстче, кругом охрана. Нет больше этого ощущения единения души и тела. Какой кайф оттого, что ты видишь ди-джея на экране и стоишь в 200 метрах от него? У нас было настроение, вдохновение, а потом уже алкоголь и экстази. Сейчас — всё наоборот...

Сели в машину и в абсолютной тишине поехали по домам. Оба в абсолютном охренении. Он, видать, оттого, что всё это мне рассказал, а я — оттого, что он мне всё это рассказал. Но каждый по-своему.

Он высадил меня у дома и поехал к себе в Гаагу. Туда, где остались всего один танцевальный клуб, его родители, жена и обе его дочери. Или не его, я так и не понял.

Источник