Крионика — технология, которая позволяет заморозить человека после смерти, остановив в организме все процессы распада, чтобы оживить его в будущем. На данном этапе развития науки никаких подтверждений того, что это будет возможно, нет. Тем не менее за последние 50 лет в мире было заморожено около 400 человек, и несколько тысяч уже заплатили за свою криоконсервацию в будущем. Стоит такая процедура довольно дорого: в России только за сохранение мозга нужно будет заплатить около миллиона рублей. Заморозка тела стоит чуть больше — 2,3 миллиона рублей.

Журнал "The Village" нашел москвичей, которые крионировали своих родственников, и попросил рассказать, почему они пошли на это и на что рассчитывают в будущем.

Антон Зельдин

крионировал мозг своей жены

Отношение к смерти

Первый раз я обсуждал с Валей крионику, когда мы прочли статью Тима Урбана, автора популярной книги про прокрастинацию и мотивационного спикера TED. В тексте была довольно удачная метафора о крионике: «Представьте, что вы летите на самолете и падаете. Команда самолета говорит, что у них есть парашюты, но они не проверены. Воспользуетесь ли вы шансом спасти свою жизнь или нет?» На мой взгляд, в такой ситуации оставаться на своих местах совершенно бессмысленно. Этот аргумент стал одним из ключевых для меня.

Мы с Валей делали дискуссионный клуб и лекторий по трансгуманизму (философская концепция, поддерживающая использование достижений науки и технологии для улучшения возможностей человека. — Прим. ред.). Для трансгуманистов смерть — серьезная проблема, которую они хотят решить. 

В какой-то момент я прямо спросил у Вали, что она думает о крионике. Она сказала, что это выход, если мы не доживем до появления других технологий. Несмотря на то что вероятность восстановления неизвестна, нужно пробовать. Перед свадьбой тема всплыла еще раз. Мы встречались со знакомым, который спрашивал, зачем мы официально регистрируемся, и тогда Валя прямо сказала, что ей важно дать мне право что-либо делать с ее телом в случае смерти.

Авария

Мы были в браке чуть больше года, когда переехали в Москву и сняли квартиру на улице Вавилова. Ходили гулять на Воробьевы горы, и, когда мы возвращались, Валю сбили недалеко от дома. До приезда скорой она еще была жива, но не приходила в сознание. После того как ее забрали в машину, я начал думать, что сейчас можно сделать. Я понимал, что возможный сценарий, который мне не нравится, — Валя погибает.

Вышел доктор и именно это и сказал. В тот момент я не до конца принял информацию о смерти, но стал думать над следующими действиями. За несколько месяцев до этого я познакомился с Данилой Медведевым, одним из основателей «КриоРуса» (первая компания за пределами США, предоставляющая услуги крионики. — Прим. ред.). Я сообщил ему о смерти Вали, и вскоре мне перезвонили сотрудники «КриоРуса» и стали спрашивать про контекст ситуации. Они объяснили, что не могут забрать тело до его выдачи в морге, но обязательно поедут туда со мной. Я уговаривал персонал скорой отдать мне тело, но они отказывали, потому что ДТП со смертельным исходом — это уже уголовное дело.

Крионирование мозга

При заключении контракта я решил, что буду крионировать только мозг, а не все тело. Крионирование тела — достаточно бессмысленная штука, если прошло много времени после смерти или у тела серьезные повреждения. Кроме того, мозг при крионировании сохраняется гораздо лучше.

На следующий день мы приехали в морг прямо к его открытию. Опять пытались забрать тело, но его не выдавали из-за необходимости вскрытия и уголовного дела. Мы пытались договориться, дать денег, но без толку. Поведение работников морга транслировало такую мысль: «Человек уже умер, и суетиться незачем». То, что мы дополнительно хотим что-то сделать, вызывало только раздражение.

Мы с сотрудницей «КриоРуса» в буквальном смысле отъехали от морга за угол и изъяли мозг. Оказывается, что после вскрытия он расширяется и его уже нельзя поместить обратно в черепную коробку

Нас отправили в УВД получить разрешение на отмену вскрытия. Там нам сказали, что это невозможно и нам надо обращаться в Минздрав. Было понятно, что за пару часов мы ничего не сделаем. Мы поехали обратно в морг.

Я попросил побыстрее провести вскрытие, так как уже не мог отказаться от него. Врач опять не захотел идти мне навстречу. Он сослался на то, что я уже написал отказ. В результате мы забрали тело только следующим утром.

Мы с сотрудницей «КриоРуса» в буквальном смысле отъехали от морга за угол и изъяли мозг. Оказывается, что после вскрытия он расширяется и его уже нельзя поместить обратно в черепную коробку. Мозг перекладывают в брюшную полость и зашивают. Нам нужно было его оттуда достать.

В машине мозг Вали погрузили в контейнер с криопротектором и потом в течение долгого времени перекладывали в емкости с более низкими температурами — чтобы равномерно охладить его. Потом его поместили в криохранилище в Сергиевом Посаде. Это происходило уже без меня.

Реакция семьи

О намерении крионировать Валин мозг я не рассказывал даже близким друзьям. Мне было важно сперва сообщить все родителям. Им я сказал об этом только на поминках. Большинство собравшихся просто не поняли, что я имею в виду. Мировоззренчески крионирование — непонятная вещь, и его принятие происходит не сразу. Валина мама отнеслась к крионированию менее оптимистично, чем ее сестра. Мне кажется, это связано с не очень точным пониманием, зачем вообще нужно бессмертие. 

Такую же проблему я вижу и у своих родителей. Периодически я разговариваю с ними о крионировании. Если они поймут, как развиваются технологии, как становится возможным то, о чем лет несколько десятилетий назад люди еще не могли мечтать, их убеждения изменятся. По крайней мере, я надеюсь на это.

Развитие технологии

Единого сценария, по которому будет развиваться технология, нет. 
Чтобы восстановить Валю, нужно решить три ключевые задачи. Первая — сканировать мозг с нужным разрешением. Оно должно быть таким, чтобы можно было видеть отдельные нейроны. Такой технологии пока нет, но ученые работают в этом направлении.

Вторая проблема — создать цифровую модель, на которую можно будет загрузить все отсканированные нейроны и связи между ними. Это вопрос компьютерных мощностей, которые смогут работать со 100 миллиардами нейронов, тут от нас уже ничего не зависит. Само развитие цивилизации вынуждает все время увеличивать компьютерные мощности, так что мы сможем сделать это через 20 лет.

Третья задача — научиться восстанавливать физические повреждения в мозге. Для этого нужны наномашины, и это та область, которая вообще не развивается. За последние десятилетия прогресса в этой технологии нет. 

По сути дела, все это позволит пойти по двум путям. Восстановить биологическую основу — мозг — и перенести его в заново выращенное тело или создать цифровое сознание. Это непонятный и непредсказуемый по сложности путь, но я бы поставил на него. В США есть стартап, который получил для этого серьезные инвестиции.

Уже после крионирования Вали я встретился с Данилой Медведевым и рассказал ему о своем желании организовать сообщество вокруг крионики. Мне кажется, этим интересно и полезно заняться, так как есть множество людей, у которых крионированы близкие, и им хочется знать, как ситуация с развитием технологии обстоит на данный момент. Я думаю, было бы достаточно начать с ежемесячных встреч и уже на них решить, что делать дальше. Сейчас я прохожу курс по организации сообществ и надеюсь, что скоро дело сдвинется с мертвой точки.

Мне кажется, у «КриоРуса» две задачи: инженерно поддерживать тело и поддерживать веру человека, что тело можно восстановить. «КриоРус», на мой взгляд, эту задачу не только не выполняет, но и не осознает. К тому же у компании сайт с ужасно устаревшим дизайном.

Алексей Турчин

крионировал мозг своей мамы

О маме и сложных отношениях с ней

Даже если у меня с детства сохранилось какое-то сложное отношение к маме, рак это искупил. Смерть — она все счеты оплачивает. Моя мама, Ксения Георгиевна Богемская, была известным искусствоведом. Она изучала и коллекционировала наивное искусство, в 90-е была одним из основателей галереи «Дар» и до своей смерти работала на высокой должности в Пушкинском музее — заместителем директора по научной работе.

Когда я был еще младенцем, она развелась с отцом. Меня отдали в небезызвестный детский сад Дома писателей в районе Аэропорт — по сути, интернат. Маму я видел только по выходным, хотя она жила практически в соседнем доме. Сейчас такой подход кажется абсурдным, но тогда это был писк моды — отдать своих детей куда подальше. То, что со мной произошло, сейчас бы психологи назвали «прерыванием потока любви», или необходимой зависимости ребенка от взрослого. Из дома меня раз — и выставили в интернат. После этого я стал по-другому ощущать себя в этом мире.

Потом я пошел в школу, и мама взяла меня к себе. В некотором смысле я чувствовал себя чужим. Был такой стереотип о советской женщине, брошенной с ребенком, которая воспринимает его как чудовищное наказание. Первые годы это довлело над нами, и мы много ссорились. Я проявлял пассивную агрессию: перерезал электрические провода, выливал суп в унитаз. При этом она не заставляла меня делать уроки, ходить на секции. Это мне нравилось, потому что я не мог бы жить по расписанию, составленному другим человеком.

Когда я повзрослел, наши отношения стали более дружескими, при этом мы никогда не лезли друг другу в душу. Каждый жил в своей комнате и функционировал по своим правилам. В конце 90-х я окончил университет, и мы стали заниматься арт-бизнесом, но потом опять поссорились и перестали. Когда у тебя семейные встречи перетекают в рабочие совещания, а ведение бизнеса — в совместную жизнь, получается плохо. Работа и семья должны быть отдельно в здоровых отношениях.

В начале 2000-х я от нее сепарировался — переехал в другую квартиру. Наше общение тогда опять стало более спокойным. Ей было чем заняться: у нее появился бойфренд, поперла карьера. Ей позвонила Ирина Антонова (директор Пушкинского музея с 1961 по 2013 год. — Прим. ред.) и предложила стать заместителем директора по науке.

О болезни

В 2010 году мама начала жаловаться, что ей трудно глотать. Она не хотела идти к врачу, пыталась убедить себя, что все это ерунда. Сначала нашли язву, а потом сказали идти к онкологу. В июле ей поставили диагноз: рак желудка в запущенной стадии. К болезни мама отнеслась стоически, без истерик и впадения в эзотерику. Иначе отреагировал ее муж: когда он услышал о раке, то тут же слег сам. Вместо того чтобы лечить себя, мама повезла его лечить воспаление легких в другую больницу.

Для меня это был шок. Я просыпался утром и не понимал, как можно эти два слова сопоставить: «мама» и «рак». За ночь знание о ее болезни стиралось. Я просыпался, и оно давило на меня с новой силой. Сразу после постановки диагноза мы стали метаться по врачам и столкнулись с ужасной российской онкологической медициной. Некоторые врачи даже не могли внимательно прочитать документы. В институте Герцена в приемном кабинете отовсюду свисали провода недоделанного ремонта, а на ксероксе висела маленькая бумажка «Больной, не теряй надежды!».

Одна знакомая инвестор предложила нам пройти клинические испытания препарата от рака, в который она инвестировала десятки миллионов рублей. Мы приехали в нужный центр, и профессор там без объяснения причин отправил нас обратно. Судя по всему, он просто не захотел портить статистику своего исследования из-за тяжелого маминого состояния.

О смерти мы не говорили. Мама не совсем понимала, насколько серьезно больна. Летом ей подарили сережки, которые она собиралась надеть на Новый год. Я хотел сказать ей, что с такой скоростью потери веса она не доживет до Нового года: когда человек теряет по полкило или килограмму в день, простая арифметическая прогрессия показывает, что ему осталось жить максимум месяц. На тот момент я уже много прочитал про ее диагноз и понял, к чему идет дело. Опухоль быстро разрасталась. Нужно было срочно ложиться на операцию или готовиться к паллиативной терапии.

О крионике и согласии мамы на процедуру

Еще со школы я думал на тему продления жизни и бессмертия. В нулевые годы я читал разных футурологов: Бострома, Людковского, — пробовал переводить их статьи и даже что-то писать. Тогда же я начал общаться с российскими трансгуманистами, в числе которых были Данила Медведев и Валерия Прайд. Я знал, что у них есть своя криофирма «КриоРус», но про крионирование особо не думал. Когда у тебя в кармане 100 долларов, ты не размышляешь о процедуре, которая стоит в десятки раз дороже.

В 2008 году к нам приехал Майк Дарвин, один из пионеров крионики. Трансгуманисты, которые сдали ему квартиру, тусили с ним. Я был в их числе. Майк рассказывал мне, как всю жизнь развивал крионику: еще со школы экспериментировал с заморозкой насекомых, а затем был советником всех существующих криофирм. После разговоров с ним я стал убежденным сторонником крионирования. При этом я не могу сказать, что на меня повлиял какой-то его аргумент. Рациональных доводов здесь оказалось недостаточно. Майк передал мне какой-то эмоциональный запал — это оказалось важнее.

Когда стало понятно, что маме осталось жить несколько месяцев, я предложил заморозить ее мозг. Сначала она отреагировала эмоционально, ушла в другую комнату, но уже через пять минут вернулась и сказала, что согласна, но не потому, что в это верит, а потому, что видит, как мне это важно. Я попросил маму написать волеизъявление: что она просит передать ткани своего мозга после смерти компании «КриоРус» для научных исследований в области криозаморозки. После получения согласия мамы я поехал в офис «КриоРуса» и заключил два контракта — на себя и на нее.

Когда я подписал контракт, было ощущение, будто груз свалился с моих плеч. На месяц я полностью перестал ощущать страх своей смерти, но отношение к маминой болезни у меня, конечно, не изменилось. С ней я крионирование больше не обсуждал: если человек убежден, что не умирает, зачем говорить с ним про смерть?

Я смог договориться с «КриоРусом» о рассрочке платежа. Меня не смущало, что эффективность их работы на была доказана. Даже если бы я знал, что эффективность близка к нулю, я бы все равно сделал это. Во-первых, есть маленький шанс на восстановление. Во-вторых, важен жизненный опыт, который поможет понять, как эта процедура работает. Главное, я считаю, что человек должен действовать в соответствии со своими убеждениями. Если ты во что-то веришь, то обязан сделать это. Если я сторонник крионики, то я должен крионировать.

В то же время я пытался устроить маму в больницу. Ее никуда не брали, говорили, что рак вышел из желудка, что он уже повсюду. Это терминальная стадия. Куда бы мы ни обращались, нам советовали поехать в другое место. Врачи разводили руками, обещали перезвонить, но пропадали. Это продолжалось два месяца. Нам регулярно звонили друзья и давали гениально-бредовые советы. Каждые 15 минут нам находили то экстрасенса, то гомеопата. Когда я говорил, что нам не нужны советы, а нужна реальная помощь по устройству в больницу, люди немного прифигевали.

О смерти и крионировании

У мамы стало сыпаться здоровье: до этого она ходила, ездила на машине, а тут у нее нет сил даже встать. На последние несколько дней ей наняли сиделку.

Мы наконец нашли коммерческую больницу для мамы, где день стоит 30–60 тысяч рублей. Про это место мне говорили, что там человеку не дают умереть, потому что это очень много денег. Пациент будет жив потому, что в него будут втыкать все больше и больше. Поскольку мы тогда боролись за жизнь, меня это устраивало.

Мамино состояние сильно ухудшилось. Я вез ее на перевозке, она не могла встать. Врачи смотрели с ужасом — другие пациенты были более легкие. Несмотря на это, как только мы заплатили, они начали работать: притащили капельницу, кардиомонитор, вкололи 25 лекарств, обвесили датчиками. В общем, развили бурную деятельность.

Чтобы поддерживать в мозге определенную температуру для крионирования, я купил замороженных овощей и обложил маме голову

С сентября 2010 года маме с каждым днем становилось хуже. Когда ей нужно было давать кислород, я понимал, что домой она уже вряд ли вернется. Я поговорил с «КриоРусом», а затем с лечащим врачом о том, что мы хотим крионировать мамин мозг. Для этого, как только она умрет, нужно обложить ее голову чем-то холодным и немедленно мне позвонить. Врач на мою просьбу отреагировал абсолютно нормально.

На следующий день я навестил маму, мы поговорили. Она была в нормальном состоянии, попросила передать привет новому директору одного музея и привезти теплые вещи. Еще тогда она сказала, что у нее мерзнут ноги. Только потом я понял, что это значит: у нее останавливается сердце. Нужно было на это реагировать.

В тот день я выпил бутылку пива, чтобы снять стресс, и лег спать: с утра я планировал поехать к маме со всеми вещами. В два часа ночи мне позвонил реаниматолог: «Ваша матушка скончалась».

У меня сразу взрыв адреналина — надо действовать. Я позвонил своему другу с машиной, и мы помчались в больницу. После смерти прошел примерно час. Я попрощался с мамой, и мы стали готовить тело к перевозке в морг. Забрать его оттуда мы смогли только в середине следующего дня. Чтобы поддерживать в мозге определенную температуру для удачного крионирования, я купил замороженных овощей и обложил маме голову. Это был какой-то сюрреализм.

После того как нам выдали тело, мы повезли его в морг при другой больнице, с которой была договоренность с патологоанатомом. Это было нужно для того, чтобы изъять мозг. Само извлечение я, слава богу, не видел. Мозг из морга другая машина отвезла в криохранилище, и там его погрузили в жидкий азот. Весь процесс после смерти занял около суток.

О будущем

Наше крионирование отличалось от того, что делают обычно. Чаще всего крионируют тело или голову, так как мозг в таком случае сохраняется лучше всего. Я не мог крионировать голову, так как у моей мамы были чуть ли не государственные похороны. Я понимал, что если привезу тело без головы, то мою тоже отрежут и положат рядом.

Про крионирование мамы я еще долго никому не рассказывал. Когда я занимался этим, то хотел избежать эффекта толпы: чтобы меня не мучили советами, не хватали за руки и не отговаривали. Маминым друзьям я начал говорить об этом только через год. Всем по отдельности. Это не та причина, чтобы собрать всех и торжественно рассказывать. Это частное дело. Люди реагировали спокойно, никто не говорил: «Бог будет ругаться». Все понимали, что это был мамин выбор.

Пока все это происходило, у меня не возникало сомнений в правильности моего решения. Стоимость криосохранения мозга сопоставима с качественным погребением и мраморным памятником. На нем я решил сэкономить. С финансовой точки зрения мне точно не о чем жалеть. Процедура сохранения мозга стоила 10 тысяч долларов — эти деньги у нас были заготовлены на операцию. 

Возможность крионировать мамино тело (эта услуга предлагается тоже, но стоит намного больше. — Прим. ред.) не рассматривалась из-за абсурдности. Тело не нужно. Когда появится возможность сканировать мозг, его можно будет вырастить из одной клетки. Человек сможет получить новое молодое тело и свое сознание на момент смерти. Крионирование — это в любом случае борьба за жизнь. Та же химиотерапия или операция при запущенном раке могут спасти жизнь не с большей вероятностью. В нашем случае я оцениваю шансы максимум в 10 %.

Ожидание появления нужной для восстановления мамы технологии — единственная вещь, которая наполняет мою жизнь. Это влияет на мою глобальную жизненную стратегию, так как я заинтересован и в собственном бессмертии. В то же время я понимаю, что будущее неопределенно. Может произойти война, глобальная катастрофа. Новые технологии, которых мы ждем, могут просто не появиться, и на этом все закончится.

Страх смерти

У нас рядом с домом была Калитниковская церковь. Я любила бегать к ней — меня вообще привлекало все красивое. Однажды я пришла туда, смотрю: стоит вереница гробов. В ней люди, рядом зажженные свечи, родственники плачут. Мне было около пяти лет. Я не понимала, что происходит, и решила посмотреть, что будет дальше. После окончания службы я пристроилась к одной из процессий.

Пришла на место, смотрю: разрытая яма. Я не поняла, зачем она. Потом я увидела, как гроб накрывают крышкой, забивают ее гвоздями, опускают все в землю и начинают закапывать. Я пришла в ужас, как взрослые люди не смогли договориться и помочь человеку, чтобы его не закапывать, чтобы он жил!

Я прибежала домой к маме вся в слезах. Она стала расспрашивать меня, что случилось, а я — кричать: «Мама, мама, я умоляю, не умирай, пожалуйста!» Я рассказала ей, что видела, и она, как могла, успокоила меня, пообещала, что не умрет. Я попросила маму, чтобы она всегда обращалась к врачу, если у нее что-то заболит. Она сказала: «Конечно, дочка, я обязательно буду делать так».

Когда я уже училась в школе, умерла сестра моей бабушки. Она жила в Бронницах, и мы поехали туда на поминки. Она лежала в гробу в большой комнате. Все попрощались с ней, и так получилось, что я осталась в комнате одна. Я плакала, просила, чтобы она встала, и даже пыталась ей открыть руками глаза. Даже в 24 года, когда умерла моя бабушка, мне было очень сложно принять смерть человека.

Ирина Мнёва

крионировала мозг своей мамы

Отношения с мамой

Маму никогда не интересовало, что у меня в голове. Главное, чтобы была накормлена, напоена, одета, обута и с выученными уроками. Когда я родилась, она работала в аппарате у Сталина экономистом-статистиком, делала сводки о том, что происходило по части экономики в стране. Времени она со мной проводила мало.

Детство у меня было самое обычное, я бы не сказала, что жила хорошо. У нас была комната в дореволюционном одноэтажном дровяном сарае, я играла в скудные игрушки. В семье я была как солдат между двумя генералами — отцом и матерью. Мама требовала, чтобы я все знала и все умела, выговаривала мне. При этом я любила маму, несмотря на ее суровость. Когда она работала, за мной присматривали соседки, и я всем говорила, что моя мама самая красивая и умная.

Когда я повзрослела, наши отношения не изменились. Мы с мамой всю жизнь прожили вместе, но нельзя сказать, что были близки. В 2000 году у нее случился инсульт. Соседка вытащила в общий коридор холодильник, чтобы отвезти его на дачу, и оставила его там на три месяца. Мама решила ее подкараулить и начала ругаться с ней. Вместо того чтобы разнять их, я с замиранием сердца ждала, когда все это закончится. Зная ее, я понимала, что если бы подошла, то она вполне могла бы накричать на меня.

После ссоры с соседкой ей стало плохо. Она побежала звонить в свою поликлинику, а потом решила прилечь, но не дошла до кровати и грохнулась на пол прямо возле гардероба. Я стала ее поднимать, но у нее не получалось встать. Вызвали скорую. У меня внутри все дрожало. В реанимации у нее отказала левая часть тела, и после выписки ей становилось все хуже. Я ухаживала за ней дома следующие 13 лет.

Интерес к крионике

Я всю жизнь думала о том, как сделать так, чтобы мама не умирала, или, по крайней мере, как ее законсервировать, чтобы потом восстановить. В детстве мне читали сказку Пушкина о мертвой царевне и семи богатырях. Я была заворожена тем, что она не умерла. Пришел жених, открыл крышку саркофага, поцеловал царевну, и она проснулась. Я восприняла все это всерьез: оказывается, можно поцеловать человека, и он оживет. Мне эта идея понравилась.

Со школы я начала серьезно думать над тем, возможно ли восстановить человека после смерти. Я стала читать книги по физике, химии, биологии, мамин военный учебник медсестер. Все это я проштудировала так, что могла выдержать по этим темам экзамены. Мне хотелось понять, как все в человеке устроено, как все взаимодействует. Оказалось, что организм функционирует по принципу электричества. Вместо проводов — сосуды. Вместо тока — кровь. Чтобы реанимировать человека, надо восстановить его кровоток — это так же, как починить проводку. После этого организм снова начнет функционировать.

Мой интерес к этой теме привел меня в Институт космических исследований, где я с 70-х занималась крионикой. Я проверяла криостаты (устройство для получения низкой температуры. — Прим. ред.) и дьюары (сосуд Дьюара предназначен для длительного хранения веществ при повышенной или пониженной температуре. — Прим. ред.) на текучесть, чтобы понять, как приборы для запуска в космос будут работать при сверхнизких температурах.

Объявление в газете

После того как у мамы случился инсульт, я случайно увидела в газете объявление компании, которая занималась крионированием людей. Я вырезала его и долго хранила. Я не думала обращаться туда потому, что надеялась, что маме станет лучше, что у нас будет прежняя жизнь.

Когда я заметила, что мама уже не может держать голову прямо, я поняла, что мне уже не исправить положение. Надо попробовать сохранить ее до лучших времен. Я стала искать то объявление, но оказалось, что я его потеряла. В итоге «КриоРус» мне помог найти знакомый косметолог при Академии наук СССР. Я рассказала ему о маме и через неделю уже была с нужным мне телефоном.

Я позвонила и поговорила с Валерией (одна из основателей компании «КриоРус», теоретик трансгуманизма. — Прим. ред.). Мы договорились встретиться возле метро. При встрече она начала объяснять, что такое крионика, и я ей говорю: «Валерия Викторовна, давайте лучше я вам про все это расскажу». Она удивилась. Многим приходится все подробно рассказывать, а тут пришел подготовленный человек. В тот же день я заключила договор на крионирование на себя и на маму.

Насколько я понимаю, мама была не против этого. Я подробно рассказывала ей о том, как происходит процедура. Единственное, она не могла поверить, что после того, как ее разморозят, ее еще и омолодят, что она будет выглядеть и чувствовать себя как 30-летняя. Я говорила ей, что по-другому быть не может. Письменного согласия на крионирование я от нее не получила, так как она ослепла за пять лет до смерти.

Смерть

Маме становилось значительно хуже. Я ухаживала за ней: читала газеты, разгадывала сканворды, чтобы мозг работал. При этом наши отношения никак не поменялись. Я была по-прежнему солдат, а она — генерал. Перед тем как я решилась отвезти ее в больницу, она неделю не ела. Я вымачивала ей курагу с черносливом и клала в рот, чтобы она получала хоть какие-то калории. У нее уже не получалось глотать.

С нами в больницу поехала Валерия Викторовна. Она пошла сначала к главврачу, потом к заведующему отделением и объяснила, как нужно будет подготовить маму после смерти к крионированию. Они, как врачи высшей категории, со всем были согласны и все понимали, даже попросили у Валерии визитку.

Каждый день я ездила к маме. Днем дежурила соседка, а ночью я. Скоро мамино состояние начало резко портиться. Я давала ей лекарства через нос: измельчала пестиком, потом смешивала с водой и вливала. По-другому она уже не могла ничего принимать. Она стала тяжело дышать, потом сказала мне, что хочет пить, попросила дать ей чистой воды. Я уже, наверное, влила в нее целую кружку, как внезапно мама стала приподниматься. Я позвала врача. Они стали колдовать над ней, а потом повезли в реанимационное отделение.

Они возились приблизительно полчаса. Вышел дежурный врач и сказал, что они сделали все, что могли. Мама умерла. Я уже была готова к этому, я понимала, что наша медицина не настолько развита, чтобы вылечить ее болезни. Я позвонила в «КриоРус» и пошла попрощаться с мамой. Ее уже подготовили: запаковали тело и обложили льдом. Я осталась с ней, поцеловала везде, куда можно было поцеловать, встала на колени. Поднялась, когда зашел врач. Вскоре приехали криорусовцы и повезли маму в морг. Им быстро отдали тело, так как у них на руках были все документы. Я поехала домой и стала ждать, когда они заберут меня в криохранилище. У нас был договор, что за мной заедут между сумерками и ночью.

Крионирование

Криохранилище находилось по Ярославскому направлению у остановки «Семхоз». Большой забор, несколько зданий на территории. В деревянных домах живет персонал. В отдельной постройке хранятся тела. У меня был мандраж. Я не понимала, как произошло так, что я одна, без мамы. Я же старалась, говорила ей обращаться к врачу, но ее уже нет. Как могло произойти так?

Через какое-то время приехала машина с мамой. Она уже была в специальном криомешке. Я попросила расстегнуть его, чтобы попрощаться. Конечно, я знала, что крови уже нет (кровь заменили на криопротектор. — Прим. ред.), но это не играло никакой роли. Я сказала маме, что очень ее люблю, что все делаю для нее, что крионирование — последнее, чем я могу помочь ей. Потом мамино тело положили в еще один мешок с молнией и опустили в криостат, сверху завалили льдом. Это нужно было для того, чтобы все стало одинаковой температуры. В криостате маму оставили еще на месяц.

Я попросила, чтобы снова расстегнули мешок и открыли ее лицо. Оно никак не изменилось. При температуре минус 196 градусов тело может лежать хоть миллиард лет

12 июля, перед окончательным этапом крионирования мамы, меня еще раз привезли в хранилище. Ее вытащили из криостата. Я попросила, чтобы снова расстегнули мешок и открыли ее лицо. Оно никак не изменилось. При температуре минус 196 градусов тело может лежать хоть миллиард лет. Я снова поговорила с ней, сказала: «Теперь будем ждать время, когда тебя можно будет разморозить. Давай дождемся его, мамочка».

Мешок, в котором она лежала, снова застегнули. Обвязали ноги веревкой и потащили к лестнице, которая вела к дьюару. Он был огромный, высотой с двухэтажный дом. Я помогала держать лестницу, а люди на ней тащили маму за веревку ногами вперед, потом подняли тело в воздух. Крышку дьюара открыли. От жидкого азота пошел пар. Внутри были другие тела с бирками на ногах и располагались по стенке головой вниз под углом 15–20 градусов. Есть вероятность (1 % на миллион), что будет разгерметизация, и тогда голова останется в самом холодном месте — внизу. Тело все равно можно будет восстановить.

После того как маму погрузили в дьюар, его снова залили жидким азотом. Все кончилось. Я не была хоть сколько-нибудь довольна, но начала постепенно успокаиваться. Теперь остается только ждать.

Что потом

Я думаю, что восстановить человека после крионирования абсолютно реально, но должно пройти время. Первое, что надо сделать, — научиться лечить все болезни, которые существуют на данный момент. Потом должна появиться методика восстановления организма из стволовых клеток. Печень должна выработать кровяные тельца — кровь определенной группы и резуса, присущую именно моей маме.

Обязательно нужно будет восстановить зрение. Для этого есть разные технологии: восстановление сосудов или выращивание глаз из жировой ткани. Еще я читала, что какие-то микроорганизмы будут проникать во все органы одновременно с разморозкой и ремонтировать их. Если будет открыто что-то кардинальное новое, то все нужные технологии появятся очень быстро. Главное — дать толчок.

Маму восстановят в любом случае. «КриоРус» будет и через 50, и через 80, и через 100 лет. Возможно, компания будет называться по-другому, но заинтересованные люди и специалисты останутся. Я выбрала крионирование всего тела, а не только мозга, потому что мне не жалко миллиона рублей. Я думаю, что мама отнесется к моему решению заморозить ее положительно. Я надеюсь, что она изменит свое отношение ко мне, учитывая все, что я сделала для нее.

Я хочу, чтобы мою маму омолодили. По-другому никак. Какой смысл восстанавливать 90-летнего человека? Ее разморозят, вылечат все болезни, а затем омолодят. После с мамой будут работать психологи, чтобы подготовить к жизни, к примеру, в 2150 году.

Источник

"Бегство мистера Мак-Кинли" (фантастика)

«Бегство мистера Мак-Кинли» — советский двухсерийный цветной художественный фильм режиссёра Михаила Швейцера, снятый в 1975 году. Сценарий фильма написан известным писателем Леонидом Леоновым.

Фильм снят в реалиях 1970-х годов. Легкомысленный учёный изобретает средство («коллоидный газ»), позволяющее человеку заснуть, проспать сто и больше лет и проснуться практически в том же физическом состоянии, что и в момент погружения в сон.

Поскольку дело происходит в современную капиталистическую эпоху, коллоидный газ тут же был использован в коммерческих целях — Сэмом Боулдером (по аналогии с Голдуотером), создавшим систему сальваториев — укрытых глубоко под землей, отлично оборудованных хранилищ тел тех людей, что пожелали отправиться в будущее — спасаясь от неизлечимой сегодня болезни, от скуки, от угрозы ядерной войны или просто из-за желания «остаться вечными чемпионами» (футбольная сборная Бразилии).