В издательстве «Альпина нон-фикшн» вышла книга «Эти гениальные птицы» Дженнифер Акерман, где собраны сотни научных фактов о птицах. Публикуем отрывок, из которого вы узнаете, что общего между птицами и динозаврами, чем пернатые пожертвовали ради умения летать и так ли они глупы, как привык считать человек.

На протяжении нескольких столетий мы считали, что в ходе эволюции птичий мозг по разумной причине уменьшился в размере, чтобы птицы могли летать <…>. Головной мозг — тяжелый по массе и чрезвычайно ресурсоемкий орган, уступающий по энергозатратности только сердцу. Крошечные нейроны в процессе создания и поддержания работы потребляют примерно в десять раз больше энергии относительно своего размера, чем другие клетки тела, поэтому обеспечение их развития и функционирования — дорогостоящее удовольствие.

Неудивительно, что природа сократила у птиц объем серого вещества, думали мы. «Иронично, что за свою способность летать, которой мы так восхищаемся у птиц, те заплатили эволюционную цену в виде более низкого интеллекта по сравнению с млекопитающими», — писал известный натуралист Питер Маттиссен.

Иначе говоря, птицы предпочли решать проблемы, не полагаясь на собственный ум, а улетая от них, считали мы.

Полет — действительно трудоемкое дело. Птица размером с голубя во время полета расходует примерно в десять раз больше энергии, чем в состоянии покоя. У маленьких птичек, таких как вьюрок, короткие перелеты с частым маханием крыльями отнимают энергии почти в 30 раз больше. (Для сравнения: расход энергии при плавании у водоплавающих птиц, таких как утка, превышает энергозатраты в состоянии покоя всего в три-четыре раза.)

Чтобы удовлетворить ограничительным условиям полета, природа действительно постаралась облегчить нагрузку для птиц, наделив их максимально прочным, но легким скелетом. Некоторые кости слились, некоторые вообще были устранены. <…>

Эволюция нашла и другие способы упростить или полностью устранить ненужные части тела. У птиц нет мочевого пузыря. Печень сократилась до полуграмма.

Сердце у птиц, как и у млекопитающих, четырехкамерное и с двумя желудочками, но очень миниатюрное и бьется несравнимо быстрее (от 500 до 1000 ударов в минуту у черношапочных гаичек по сравнению с 78 ударами у человека). <…> Половые органы птиц увеличиваются только в сезон размножения; в течение большей части года их семенники, яичники и маточные трубы уменьшаются до минимальных размеров.

Сокращение птичьего генома также может быть следствием адаптации к полету. Птицы обладают самым маленьким геномом среди всех амниот — так называется группа животных, включая рептилий и млекопитающих, которые первоначально откладывали яйца на суше.

Геном типичного млекопитающего содержит от одного до восьми миллиардов пар оснований, тогда как у птиц эта цифра колеблется на уровне миллиарда, что получилось в результате значительного уменьшения количества повторяющихся фрагментов и множества делеций, то есть утрат участков ДНК в ходе эволюции.

Вероятно, сокращение генома позволило предкам птиц гораздо быстрее корректировать свои гены, адаптируясь к сложности полета.

Эта экономичная во всех аспектах структура сформировалась в результате уникального эволюционного процесса, который начался еще у динозавров и привел к их превращению в современных птиц.

Томас Гексли был одним из первых, кто проследил этот эволюционный путь, что, кстати говоря, нисколько не улучшило имидж птиц в глазах людей и не добавило им интеллекта. Гексли — «старика с желтым лицом, квадратной челюстью и пронзительными маленькими карими глазами», как описал его ученик Герберт Уэллс, — считали «цепным псом Дарвина».

В его распоряжении был довольно ограниченный ископаемый материал, но, тщательно изучив его, он сумел увидеть в динозаврах признаки птиц, а в древней, только что тогда описанной птице — так называемом археоптериксе возрастом 150 млн лет — признаки динозавров. «Если бы задняя четверть, от подвздошной кости до пальцев ног невылупившегося цыпленка вдруг могла многократно увеличиться в размерах, окостенеть и окаменеть, — писал Гексли, — это обеспечило бы нас последним переходным звеном между птицами и рептилиями; в их характере нет ничего, что могло бы помешать нам отнести их к динозаврам».

Конечно, Гексли был прав.

Птицы произошли от динозавров в Юрский период от 150 до 160 млн лет назад. На самом деле, как говорит палеонтолог Стивен Брусатте из Эдинбургского университета: «Мы не нашли четкого разграничения между „динозаврами“ и „птицами“.

Динозавры превратились в птиц не за один день; преобразования начались очень рано, и птичье тело формировалось постепенно, по частям на протяжении более чем ста миллионов лет непрерывной эволюции».

Также в птицах есть многое от рептилий: такие же глаза-бусинки и резкие отрывистые движения; у малайского калао (птицы-носорога) такие же крылья, как у птеродактилей; такая же манера у странствующего дрозда неподвижно замирать в настороженной готовности, улавливая внешне звуки, как это часто делают ящерицы, причем с таким же отсутствующим и ничего не выражающим взглядом. Посмотрите на большую голубую цаплю, которая своими медленными, тяжелыми взмахами крыльев, змеиным изгибом изящной шеи и хриплым клекотом напоминает динозавра. Но у нас не умещается в голове, что крошечные молниеносные синицы тоже произошли от гигантских чудовищ, некогда бродивших по нашей планете. <…>

Динозавры породили современных цапель и синичек благодаря неумолимому процессу устойчивой миниатюризации — подобно тому, как уменьшалась Алиса, попавшая в Страну чудес. Более 200 млн лет назад динозавры начали быстро диверсифицироваться в размерах, заполняя новые экологические ниши. Но из всех эволюционных линий динозавров только одна — линия предков современных птиц — продолжила интенсивно изменяться. На протяжении 50 млн лет эти тероподы устойчиво уменьшались в размерах, сократив массу тела со 163 кг до менее чем одного килограмма. Практически все уменьшилось в пропорциональном отношении.

Миниатюрное и легкое тело позволяло этим тероподам осваивать новые пищевые ниши и спасаться от хищников, забираясь на деревья, планируя, совершая большие прыжки, а затем и улетая. Новые адаптивные особенности развивались у них значительно быстрее, чем у других динозавров.

Небольшой размер, эволюционная гибкость и, разумеется, новые особенности (эффективная теплоизоляция благодаря развитому оперению, способность летать и кормиться на дальних расстояниях) позволили птичьим предкам пережить катастрофические события, приведшие к гибели множество других видов динозавров, и впоследствии помогли стать одной из наиболее успешных групп наземных позвоночных на планете.

Но как насчет мозга? Он уменьшился так же сильно, как тело?

Вовсе нет. Динозавры, от которых произошли птицы, развили так называемый увеличенный мозг еще до того, как научились летать. Увеличение коснулось прежде всего зрительного центра, управлявшего более крупными глазами и более острым зрением, необходимыми для того, чтобы избежать столкновений при прыжках с дерева на дерево, а также областей мозга, отвечающих за обработку звуковой информации и двигательную координацию. Протоптичий мозг эволюционировал, чтобы справиться с чрезвычайно высоким уровнем неврологических и мышечно-координационных требований. Другими словами, птичий мозг, как и перья, появился еще до того, как сформировались сами птицы.

Но как можно сохранить большой мозг, если все остальные части вашего тела стремительно уменьшаются? Птицам удалось добиться этого тем же способом, что и нам: сохранив детскую голову и лицо.

Этот эволюционный процесс называется педоморфозом (буквально «формированием по детскому типу») и заключается в сохранении детских черт во взрослом возрасте. <…>

Удивительно, но мы, люди, пошли таким же эволюционным путем. Мы — своего рода Питеры Пэны: у нас большая голова, плоское лицо, маленькая челюсть и неравномерный волосяной покров, как у детенышей приматов. Педоморфоз стал одним из факторов, позволивших нам, как и птицам, стать обладателями крупного мозга.

Миграция — еще один фактор, определяющий размер птичьего мозга, и еще один компромисс. У перелетных птиц мозг по размеру меньше, чем у их оседлых сородичей. В этом есть смысл, поскольку много путешествующие птицы не могут позволить себе крупный мозг, который медленно развивается и потребляет много энергии. Более того, по словам Даниэля Соля из Центра прикладных исследований в области экологии и лесного хозяйства в Испании, врожденное, запрограммированное поведение полезнее для перелетных видов, которые перемещаются между совершенно разными средами обитания, чем приобретенное и новаторское.

Какой смысл тратить массу умственных ресурсов на сбор данных в одном месте, если эта информация не пригодится в другом?

Но и тут не без сюрприза: оказывается, даже в пределах одного вида размер мозга — или, по крайней мере, некоторых его частей — может заметно варьироваться. Владимир Правосудов из Университета Невады и его команда сравнили десять популяций черношапочных гаичек и обнаружили, что те, кто живет в более суровых климатических условиях на Аляске, в Миннесоте и штате Мэн, обладают бóльшим по размеру гиппокампом — участком, играющим особую роль в пространственном обучении и памяти, — с бóльшим количеством нейронов, чем их сородичи из Айовы и Канзаса. Такое же различие было обнаружено у гаичек Гамбела — небольших родственников черношапочных гаичек, населяющих горы на западе США. Гаички, живущие в более холодных и снежных высокогорных районах, превосходят по размеру гиппокампа своих сородичей, живущих у подножия гор. Например, у обитателей высочайших вершин Сьерра-Невады гиппокамп содержит в два раза больше нейронов, чем у тех, кто живет всего на 600 м ниже (и они также демонстрируют лучшие способности в решении различных задач). И это логично. В более суровых условиях птицам необходимо запасать больше корма и запоминать, где они его спрятали. В более мягком климате, где корм доступен круглый год, это умение не столь критично.

Независимо от размера в гиппокампе этих запасливых птиц происходит нечто удивительное: в нем регулярно рождаются новые нейроны, которые добавляются к старым или заменяют их. Причина такого нейрогенеза остается загадкой.

Возможно, это обеспечивает мозг новыми нейронами, когда ему требуется выучить или запомнить что-то новое, или же позволяет новой запоминаемой информации не смешиваться со старой. Как отмечает Правосудов: «Гаички делают новые кладовые, находят старые запасы и перепрятывают их каждый день, особенно зимой, и, чтобы держать в уме всю эту информацию, им нужна прекрасная память». Вторая гипотеза о «предотвращении интерференций» предполагает, что птицам требуется разделять отдельные события, поэтому каждая единица информации хранится в отдельном наборе нейронов. Команда Правосудова установила, что у гаичек из популяций, живущих в более суровых климатических условиях (и потому вынужденных запасать больше еды), более высокие темпы нейрогенеза.

В любом случае такое обновление нейронов навсегда изменило наши представления о мозге позвоночных, в том числе и нашем собственном. Оказывается, мы не рождаемся с готовым набором мозговых клеток, который не обновляется на протяжении жизни, как некогда считали ученые.

В человеческом гиппокампе также происходит постоянное рождение новых нейронов и отмирание старых. Именно эта способность к обновлению нейронов и связей между ними «дает нашему мозгу возможность меняться и учиться со скоростью от нескольких миллисекунд и минут до нескольких недель», говорит Правосудов. У прячущих еду птиц, таких как гаички, подобная пластичность позволяет удовлетворять потребности в значительной памяти в пределах относительно ограниченного объема мозга.

Источник

И еще одна глава из киниги

Вороны дарят подарки

Как эта сложная социальная жизнь с ее переплетением дружеских, семейных и иерархических отношений повлияла на птичий ум? Может быть, птицы обязаны своим быстрым, гибким умом не только сложным техническим задачам, которые ставит перед ними среда обитания, но и тесным связям и тем непростым требованиям, которые предъявляет к ним социальная среда? Эта так называемая гипотеза социального интеллекта в последнее время находит все больше сторонников среди ученых.

Впервые предположение о том, что социальная жизнь с ее высокими требованиями может способствовать эволюции умственных способностей, было выдвинуто психологом Николасом Хамфри, профессором Лондонской школы экономики, в 1976 году.

Хамфри занимался исследованием обезьян, которые постоянно жили группами по восемь-девять особей в его лаборатории. Их поместили в аскетичные металлические клетки, где у них не было ни игрушек, ни развлечений, ни каких-либо внешних стимулов в виде необходимости остерегаться хищников или добывать себе пищу (обезьян регулярно кормили), и Хамфри беспокоился, не повлияет ли такое бедное окружение на когнитивные способности молодых обезьян в негативном ключе. К его великому удивлению, несмотря на жизнь в стерильной, отупляющей среде, его подопытные неизменно демонстрировали острый ум и способность к решению сложных когнитивных задач. Как оказалось, у обезьян была прекрасная среда для развития интеллекта — их маленький коллектив.

«Однажды я внимательно понаблюдал за ними, — писал Хамфри, — и увидел, как детеныш, которого пытались отучить от груди, допекал свою мать, как двое подростков устроили шумную возню и как старый самец вычесывал самку, а другая пыталась занять ее место. И вдруг меня осенило: зачем этим обезьянам какие-то предметы, если они могут изучать сородичей и манипулировать друг другом? Они не подвергаются никакому риску интеллектуальной смерти, поскольку социальная среда обеспечивает им непосредственное участие в непрерывных диалектических, сложных противостояниях».

По словам Хамфри, эта богатая социальная среда представляет своего рода «обезьянью Афинскую школу» и требует от животных уникальных когнитивных навыков и социальных расчетов. Обезьяны должны уметь оценивать последствия своего поведения в группе. Составлять суждение друг о друге. Просчитывать вероятное поведение своих сородичей, отслеживать социальные отношения, определять иерархический статус и конкурентоспособность других обезьян, взвешивать преимущества и потери в ходе каждого взаимодействия. Более того, эти социальные переменные «эфемерные, нечеткие часто и быстро меняются, поэтому требуются постоянные перерасчеты». Игра в такие социальные шахматы способствует развитию интеллектуальных способностей высшего порядка, утверждал Хамфри. Чтобы эффективно взаимодействовать со своими сородичами в группе, социальным животным воле-неволей пришлось стать «природными психологами».

Сегодня ученые считают, что многие виды птиц в этом отношении мало чем отличаются от приматов. Те, кто ведет коллективный образ жизни, должны уметь находить общий язык с другими, сглаживать острые углы и избегать ссор по пустякам. Им предстоит научиться оценивать поведение других птиц, принимать решения о том, как себя вести — сотрудничать или соперничать, — а также у кого учиться и с кем общаться. Они должны различать огромное количество сородичей по характеру, отслеживать их поведение, помнить о том, как тот или иной индивид поступил в прошлый раз, и прогнозировать, как он может повести себя сейчас. Таким образом, поскольку многие виды птиц сталкиваются с теми же типами социальных проблем, которые могли стимулировать развитие интеллекта у приматов, их ум может быть точно так же «заточен» под управление социальными взаимоотношениями, как и наш.

Птицы на насесте. Художник: Hector Giacomelli

Многие виды птиц демонстрируют поразительный социальный интеллект. Сороки узнают собственное отражение в зеркале, что представляет собой форму самосознания, которая некогда считалась характерной только для человека и нескольких других развитых социальных млекопитающих. В одном из экспериментов исследователи нарисовали красную точку на горле шести сорок, и две из них попытались лапами стереть точку со своего тела, вместо того чтобы реагировать на изображение в зеркале.

Африканские серые попугаи — прирожденные коллективисты. В дикой природе эти птицы собираются в многотысячные стаи, кормятся группами по 30 особей и образуют пожизненные пары с партнерами. Они редко бывают одни, разве что в неволе. В лабораторных экспериментах они объединяют силы при решении задач, требующих физической силы — например, вместе тянут веревку, чтобы открыть коробку с едой. Они также понимают преимущества взаимопомощи и умения делиться: например, получая пищевое вознаграждение, зачастую они не съедают его в одиночку, а предлагают человеку, если знают, что этот человек — друг и ответит им взаимностью.

Взаимность в виде дарения подарков еще один вид социального поведения, необычный в животном мире, но довольно распространенный среди некоторых видов птиц, в том числе ворон. Двадцать лет назад, когда я впервые услышала от своей подруги, что вороны, которых она регулярно кормит, оставляют ей на пороге дома подарки — стеклянный шарик, деревянную бусину, крышку от бутылки, разноцветные ягоды, — я отнеслась к этому скептически. Но в последние годы появилась масса историй о вороньих подарках, включая ювелирные украшения, побрякушки, осколки стекла, фигурку Санта-Клауса, игрушечный патрон от детского ружья, диспенсер Дональд Дак для конфет PEZ и даже конфету в форме сердечка с надписью «Люблю», подаренную сразу после дня святого Валентина. В 2015 г. Габи Манн, восьмилетняя девочка из Сиэтла, поведала, как с возраста четырех лет она начала кормить ворон по пути от дома до автобусной остановки. Потом она стала каждый день выставлять во двор дома поднос с арахисом и время от времени находила на нем разные безделушки: серьгу, болты и гайки, петли, пуговицы, белую пластиковую трубочку, гниющую клешню краба, маленький кусочек металла с набитым на нем словом «лучший» и — любимый подарок Габи — переливающееся белое сердечко. Наименее отвратительные подарки Габи собирала в пакеты и указывала дату, когда те были получены.

«Дарение подарков говорит о том, что вороны понимают преимущества взаимности, совершая действия, которые не приносят им немедленной выгоды, и ожидают ответного вознаграждения в будущем, — пишут биологи Джон Марцлуфф и Тони Энджелл в своей книге „Дары вороны”. Этот вид поведения также требует планирования: ворона должна предварительно запланировать, что она принесет подарок и оставит его».

Ворóны и вóроны отказываются делать работу, за которую они получают меньшее вознаграждение, чем их сородичи. Раньше считалось, что такая чувствительность к несправедливости характерна только для приматов и собак, и именно она стала важнейшим когнитивным фактором, способствовавшим эволюции сотрудничества у людей.

Врановые и какаду могут откладывать получение вознаграждения, если они считают, что это того стоит: эта форма эмоционального интеллекта вовлекает самоконтроль, настойчивость и способность к самомотивации. В некотором отношении эти крылатые кудесники способны проявлять гораздо бóльшие чудеса силы воли, чем маленькие дети, когда они отказываются от одной зефирки сейчас, чтобы получить две чуть позже. Элис Ауэршперг и ее команда из Венского университета обнаружили, что какаду Гоффина, получившие орех пекан, готовы ждать целых 80 секунд, чтобы получить более изысканное угощение в виде кешью. «Попугаи все это время держат орех в клюве, рядом со своими вкусовыми рецепторами!» — восклицает Ауэршперг. Это требует от них невероятного самоконтроля. (Представьте себе ребенка, который бы держал изюм на кончике языка в ожидании кусочка шоколада.)

Вороны готовы ждать лучшего угощения несколько минут. Но, как правило, через несколько секунд они стараются положить первое угощение вне своего поля зрения. «Они делают это, потому что у них врожденный инстинкт запасания еды, и это важная часть их образа жизни», — объясняет Ауэршперг. Решение отсрочить получение вознаграждения требует не только немалого самообладания, но и способности оценить, стоит ли выигрыш в качестве отсроченного вознаграждения издержек, связанных с его ожиданием, в том числе и надежность человека, раздающего вознаграждения. Такого рода способности, которые, как считается, предшествуют развитию сложной функции принятия экономических решений, редко встречаются у других видов, помимо людей.

Вóроны обладают замечательной памятью на социальные связи. Молодые вóроны формируют сообщества по так называемой модели разделения-слияния. Прежде чем перейти к семейному, оседлому образу жизни в паре, они формируют социальные группы со своими друзьями и членами семьи, устанавливая внутри них довольно тесные отношения. Они тщательно выбирают, с кем делиться пищей, с кем сидеть рядом на ветке (в пределах досягаемости чужого клюва), с кем заниматься чисткой перьев, а с кем играть. Но в отличие от стабильного куриного стада, социальные группы воронов постоянно меняются по составу, распадаются и снова объединяются по прошествии сезонов и даже лет. Это значит, что птицам нужно помнить всех своих сородичей, с которыми они когда-то общались. Помнят ли они о своих отношениях после длительного периода разлуки?
Биолог-когнитивист Томас Бугниар из Венского университета недавно попытался ответить на этот вопрос, проведя исследование в социальной группе из 16 молодых воронов в австрийских Альпах. Раньше считалось, что долгосрочная социальная память у птиц ограничена запоминанием своих соседей от одного сезона размножения до следующего. Но Бугниар обнаружил, что вóроны помнят своих близких друзей даже после трехлетней разлуки.
Стоит отметить, что врановые узнают и помнят не только своих сородичей, но и нас. Они способны надолго запоминать людей, особенно тех, которые представляют для них угрозу, и узнавать в толпе знакомые лица.

Переводчик Ирина Евстигнеева

Вороны на фоне полнолуния. Художник: Охара Косон

Источник