До свиданья, наш ласковый Миша

В Смоленской области это было. И было это в 1980 году. Мы строили какой-то модный по тем временам животноводческий комплекс - место, где свиньям, перед тем как стать колбасой должно было быть хорошо и уютно. Как мы, молодые разгильдяи из студенческого отряда строили - разговор особый и не сейчас. Но, думаю, мифичесим свиньям из того далекого олимпийского лета не суждено было дожить на наших халтурах не то что до колбасы - до микроскопической котлетки и то вряд ли...

Обычная смоленская глушь - несколько десятков километров от Рудни. Если посмотреть на запад, то вполне можно было разглядеть бульбяшную Родину. Но на запад мы не смотрели - хотя, знаете, эта условная граница между тогдашними республиками каким-то удивительным образом изменила и местное население. На запад от Рудни все было знакомо и узнаваемо: трапочки, бульба, мелодичная сцепка предлога с шершавым словом, называемая "у кароткое"...
Здесь было почти все то же самое, кроме внезапной библиотечности русского языка, начальной проазиачности местных, их несравненной и подавляющей немногочисленности, и какой-то неторопливой безразличности ко всему происходящему.

Именно немногочисленность и безразличие местных жителей привело к тому, что мы - человек, ну двадцать, двацать пять студентов - так и не стали предметом их заинтересованности. Мы жили... Слушайте, а как это называлось - то место, где мы жили? Помню, что все это называлось школой, но было вне школы... Столовая? Спортзал? Титан там еще стоял. Мы его топили - июльско-августовские дожди смоленщины отчаяно нас знобили.

И все-таки, где же мы жили? Точно не в столовой. Из столовой мы воровали картошку - той что нам выделили не хватало даже на закусь. Ну, хорошо - пусть будет спортзал. Тем более, что на востоке от нас в то же самое время шла Олимпиада, бойкотируемая большинством западных стран из-за советского вторжения в Афганистан.
С нами было два местных шофера. Один - он водил заляпанный цементом ЗИЛ - был сухощавым, вечно подергивающимся парнем с песком на щеках и запавшими глазами. В нем уже была заметна эта восточная гумилевская дребедень, которую так просто спутать с Казанским вокзалом.
Второй был, наоборот, полным брюнетом, с красным лицом в двух минутах близком к морде. Пузатый, неповоротливый, сопящий в гнусавый нос - все знающий и все достающий. Этакий "еврей для чайников" в этом голодном и малолюдном месте. В силу своей деревенской коммерции он часто опаздывал или вообще не приезжал за нами и тогда вместо подвозки у нас организовывался "пёх". Пёхать до свинок нужно было минут сорок, сорок пять ... через всю деревню, которая в шесть часов утра, если уже и просыпалась, то все равно тщательно скрывалась от всех. Мы шумно шли по пустынной улице и бреньканье нашей гитары было единственным цивилизованным звуком в этой смоленской глуши.

На стройке никого не было. Какие-то кавказские шабашники год назад возвели стены... Какие-то городские (городские!) шефы из Рудни провели электричество... Кто-то плёснул бетон вниз - получился пол. Кто-то распылил его вверх - потолок готов.
Потом в этот мертвый скелет привезли на два месяца муравьев из Могилева. И они - мы стало быть - принялись вносить туда иголки, чешуйки, хвойнинки. Вносили, бросали, прибивали, заливали... Ничего не умели. Ничего не знали. Но что-то там суетили... Надеясь, на свиные колбаски и стройотрядовский заработок.

Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать о мертвой деревне на Смоленщине.

Ах, да....
Вот еще.
Однажды, в очередной раз, толстая морда не приехала за нами. Прождав его (или все-таки ее?)
пятнадцать минут, мы, матерясь и ненавидя, тронулись в сорокоминутный пех через всю деревню.
К десятой минуте пеха молодость все-таки вырубила "вчерашнее", Сашка в очередной раз завопил "Водку найду", знакомя пустое село с творчеством ВИА "Smokie" из бойкотирующей Олимпиаду Англии. Мы орали, ржали, хрюкали - двадцатилетние свиные жеребцы...
Конечно, это были беспечность и сила, которая тогда мы, увы, ошибочно принимали за вечность.
Деревня молчала в ответ. Ни одно окошко не открылось, нигде ничего не скрипнуло...
Мы уже перешли к "Самоцветам" и вопили "прямые проспекты и башни старинные - это Москва"
Местного ответа не последовало - что им какая-то недалекая, кстати, Москва с ее бойкотируемой Олимпиадой?

До свинок оставалось всего-ничего.
"Смотрите, - вдруг закричал кто-то из наших, указывая в далекое "вперед" пальцем - Смотрите, люди!"
- Ты смотри, а! Точно, люди! И много!
- Бля буду, люди!
- Ура, перспективная деревня! Оживленное Нечерноземье!
- Решения 25 съезда КПСС выполнили!
- .... Бля!... Твою!.... Откуда?
- Тихо, мужики.... Тихо... Здесь что-то...

Когда мы подошли совсем близко...
Нет, вначале мы услышали. Увидели мы потом.
Вой на одной ноте. На низкой животной ноте. Нутряной вой. Крик утробы.
Он возникал из тишины - оттуда, где пустота - медленно достигал барабанных ушей, сжимал перепонки, накатывал до "подложечки", оглушал и снова крещендо мутил сознание. Потом падал вниз. В ноги. В землю.
На земле стоял гроб. Он был непривычный - не деревянный, не ошитый красным плюшем, без кисточек и ленточек.
Раннее солнце выбило из него искру света...
- Цинковый, - шепнул кто-то из наших.
- Из Афгана - добавил кто-то.
Мы бестолково замолчали. Бесшумно затоптали на месте.
Кричала женщина. Она монотонно качалась над гробом и выла.
Вокруг стояли неожиданные люди. Стакан. Открытая бутылка водки. Полная.
Кто-то подошел и посмотрел. Я не смог. В окошке, говорят, можно было увидеть...
В гробовом окошке.
Из окошка дома плакала старуха. Тихо плакала.
Мужики в нелепых телогрейках тупо смотрели на смоленскую глину под ногами. Красные табуретки. Гроб вскоре перенесут на них.
Лето. Утро. Еще весь день впереди. Умереть сейчас?! Нелепо как-то.

Я стоял в самом центре Родины и смотрел на фотографию смерти, которая провалила географический экзамен. Если она пришла на жатву в Афганистан, зачем ей смоленская жизнь?
Эти люди не часто бывают даже в Рудне... Афганистан - это где-то за Смоленском, да? На юг? Нет, все-таки на восток.
Брякнула неловко задетая струна гитары. Нам надо было идти к своим свиньям.

Дальше, вы скажете, что я литературно подсочинил. Но, честно: его звали Миша. Я не помню уже, разумеется, фамилию, но то, что на на блестящем ромбике привенченном к гробу было написано Михаил - помню точно!
Как и меня. Как и еще троих из нашего отряда.
Миша.
Мишка.
Вненациональное имя Советского Союза 1980 года.
......
Через неделю надутый Мишка улетел в небо Москвы под грустную музыку закрываемой Олимпиады, бойкотируемой и игнорируемой половиной мира.
.....
Пронеслось время. Все изменнилось.
А я до сих пор иногда пою: "До свиданья, наш ласковый Миша... До свиданья, до скорых встреч!"
Или там было как-то по-другому?

Gibor