Каждый десятый человек в мире страдает от психических заболеваний, и еще столько же людей имеют пограничные расстройства. Некоторые из них работают в офисах, но вынужденно скрывают особенности. Ниже репортаж с двумя девушками, которые страдают от необычных психических заболеваний.

Пишет Маша, пиар-менеджер, 32 года: «Диагноз по психиатрии у меня есть, но я точно не знаю, как он звучит. Знаю, что это атипичная форма биполярного расстройства — мое заболевание не укладывается в классическую схему. Далеко не все врачи называют диагноз пациентам — это распространенная история. По закону они не имеют права давать доступ человеку к собственной истории болезни.

Когда мне было 15 лет, я попала в больницу в первый раз — пыталась покончить с собой. Я выпила безобидные таблетки, но мы с мамой решили поехать в психоневрологический диспансер. Там мне дали направление, и я легла. У меня было много попыток суицида, и я не могу вспомнить все, но именно с ними я попадала в стационар пять раз. Всего у меня было десять госпитализаций.

Однажды я напилась серьезных таблеток — стало очень плохо, я шла по улице и шаталась. Когда я решила с собой покончить, у меня были мрачные мысли, а в момент, когда поняла, что мне осталось каких-то полчаса, я ощутила ценность жизни. Тогда я стала обращать внимание на каждую мелочь, каждую веточку со снегом, вспомнила всех знакомых, которые мне были дороги. В итоге я потеряла сознание в соседнем от дома дворе. Меня нашли знакомые и вызвали реанимацию — я этого, конечно, не помню. А после реанимации я снова попала в психиатрическую больницу. Потом я ложилась в стационар еще несколько раз, но уже не с неудачными попытками суицида, а с мыслями о самоубийстве и добровольно — таких серьезных попыток, как та, больше не было. Я много лет принимала стабилизаторы настроения, нейролептики и корректоры побочных эффектов, но уже года четыре обхожусь без препаратов. Я никогда не была опасной для общества — только для себя.

«Такие люди могут быть на вид спокойными, а потом пройдет год, и она кому-нибудь голову прошибет»

К счастью, болезнь никогда не мешала мне работать. Еще в институте я была внештатным корреспондентом районной газеты, и редактор знала о моих особенностях — я, кстати, была там главной по теме психологии. А когда я устроилась в крупную компанию на полный день, то, естественно, стала скрывать свой диагноз. И со временем убедилась, что поступаю правильно. Коллеги про меня ничего не знали, но говорили о таких людях, как я, очень плохо.

Например, одна женщина на работе рассказала о девочке с особенностями психического развития, которая никак не могла устроиться на работу, и тут вместе с другой коллегой они начали рассуждать, что это правильно, потому что она может наброситься, ударить. Стали говорить, что, может, ей подойдет работа, которая не предполагает общения с людьми, — мытье подъездов, вахтерство — при условии, что она не будет сталкиваться ни с кем. Я тогда робко спросила: «Как же так? Ее ведь смотрят врачи, может, она не опасна для общества?» Мне ответили: «Ой, опасна или нет, такие люди могут быть на вид спокойными, а потом пройдет, допустим, год, и она кому-нибудь голову прошибет или кого-то убьет». Я знаю статистику по этим случаям, поэтому я могла бы доказать, что они не правы, но я настолько боялась себя выдать, что промолчала и сделала вид, что не в теме. Мне было очень неприятно. Думаю, если бы я сказала, где лечилась, они бы стали от меня прятаться.

Однажды я работала ассистентом руководителя, который каждый день задерживал всех часа на два. При таком графике я один раз опоздала на 10 минут. Зашла к нему в кабинет с документами, а он сказал: «Ты опоздала на 10 минут. Ты неадекватная, что ли?» Я начала оправдываться, и вдруг у меня появилась мысль, что он знает о моих особенностях и пытается мне как-то намекнуть. Но потом я понаблюдала за ним и поняла, что он просто любит слово «неадекватный» — у него даже папка была «неадекватно красного цвета».

Если бы мне пришлось лечь в больницу во время работы, я бы не стала приносить больничный из психоневрологического диспансера — скорее бы купила за взятку другой. Знаю, что некоторые это практикуют. Либо после больничного сразу бы ушла из компании, потому что очевидна реакция: если я скажу о диагнозе, точно уволят. Как-то я лежала в больнице с женщиной, которая работала ведущим архитектором в крупной компании. На работе у нее появилась подруга, которой она в порыве откровенности рассказала о себе. А эта подруга донесла начальству, и мою знакомую уволили сразу же.

Все друзья и родственники обо мне знают. Чтобы быть моим другом, надо принять меня полностью. В обычной жизни я редко сталкиваюсь с сильными предубеждениями, но бывает. У меня есть подруга-медик, которая меня не боится, но знает, где я лечилась. Однажды она стала рассуждать о людях с диагнозами и сказала, что за исключением меня и еще кого-то многие из них либо овощи, либо представляют опасность. Я спросила, а как же я, а она ответила, что, мол, у меня не то, у меня легкая депрессия. А еще один человек признался: все два года нашего знакомства он ждал, что в какой-то момент я ударю его кирпичом по голове, потому что так мне прикажут голоса. Если честно, такое отношение к болезни меня больше не обижает. Уже много лет я реагирую на это спокойно.

Момент, когда все смогут спокойно говорить о своих психических особенностях, не настанет никогда

Но проблема не только в том, что кого-то можно обидеть словами, а в том, что сами люди, подверженные стереотипам, могут от них пострадать. И это самое страшное. Например, у меня был друг, у которого наблюдались все признаки депрессии, вплоть до ужасной апатии. Но он рассуждал, что если он обратится к врачу-психиатру, то его никто не возьмет на работу, все будут плохо к нему относиться. Я еле уговорила его обратиться к специалисту, и в итоге он был мне благодарен, потому что качество его жизни сильно повысилось. Врач сказал, что если бы он обратился к нему на несколько лет раньше, то вылечился бы гораздо быстрее.

Момент, когда все смогут спокойно говорить о своих психических особенностях, не настанет никогда. Многие люди имеют сильные предубеждения, хотя при этом они хорошо просвещены: знают диагнозы, понимают, что болезни разные, что не все люди с психическими расстройствами опасные, что только 15% правонарушителей имеют диагноз по психиатрии и так далее. Обычно люди рассуждают в таком ключе: они не врачи, а потому не могут оценить, с какой вероятностью я их прирежу. И на всякий случай, чтобы себя обезопасить, они принимают решение от меня отгородиться — мало ли что. И потом, бывают люди, по которым видно, что у них есть психическое заболевание. При их виде появляется инстинктивное желание уйти — я и сама так делала не раз.

Фибромиалгия: Как я живу с непроходящей болью

ЧУТЬ МЕНЬШЕ МЕСЯЦА НАЗАД ЛЕДИ ГАГА РАССКАЗАЛА В ТВИТТЕРЕ, что страдает сильной болью по причине фибромиалгии; певице пришлось лечь в больницу и отменить часть запланированных концертов. Фибромиалгию называют «невидимой болезнью», потому что у неё нет внешних проявлений, кроме тех, что испытывает сам пациент: постоянной боли в мышцах и костях всего тела, усталости и нарушений сна.

Откуда берётся это заболевание, пока неизвестно — есть гипотеза, что при фибромиалгии мозг некорректно обрабатывает нервные импульсы, многократно усиливая болевые сигналы. При анализах или рентгенологическом обследовании никаких изменений не находят, а диагноз зачастую не могут поставить годами. Аня Кузьминых рассказала нам, что ощущает человек с фибромиалгией и с какими трудностями приходится сталкиваться ей и её семье.

Мне двадцать три, сейчас я живу в Нижнем Новгороде: рисую, пишу сценарий и прохожу наблюдение у врачей — психиатра и психотерапевта. Как-то четыре года назад, когда я училась во ВГИКе, у меня заболела спина — я, само собой, решила, что проблема в плохом матрасе, и купила себе новый — навороченный, для принцесс на горошине. С блаженством ложилась на него каждый вечер, но боль никуда не уходила. Тогда меня больше всего беспокоили спина и шея.  

Рейд по врачам занял больше года — в центре Дикуля мне диагностировали остеохондроз, и я несколько месяцев ходила к ним на процедуры: ЛФК, мануальную терапию, физиотерапию. Вздрагиваю, когда вспоминаю: каждый день после учёбы, которую и так еле выносишь из-за боли, мне приходилось брать сумку со спортивной формой и куда-то ехать на метро, с пересадками. Для человека с фибромиалгией это ад — но тогда я не знала, что со мной, ждала, что вот-вот поможет, думала, что нужны регулярность и немного терпения.

Я твёрдо уверена, что с самого начала врачи в том же центре Дикуля понимали, что дело не в остеохондрозе — не может же из-за небольшого смещения шейных позвонков болеть всё тело. Потом была клиника Мясникова — тот же ответ, обезболивающие уколы и так далее. Никто не верил, что после уколов кетонала или чего-то ещё мне не становится легче ни на йоту. Врачи стали косо на меня смотреть: я выпрашивала новокаиновые блокады, которые притупляли боль примерно на час, и иногда мне их делали. В основном, правда, кололи обычные обезболивающие и миорелаксанты, а ещё рекомендовали посетить психиатра. О фибромиалгии в России почти никто не знает, а если всё болит, но мы не можем вылечить — то вам к психиатру. 

Фибромиалгия  —  это когда больно всё. Больно сидеть, больно стоять, больно двигаться, спать больно. Больно от того, от чего никак не должно

Уже несколько лет я веду дневник, его печатают в журналах «Искусство кино» и «Знамя», но при этом он очень личный. Несколько лет назад я описывала фибромиалгию так: «Фибромиалгия  —  это когда больно всё. Больно сидеть, больно стоять, больно двигаться, спать больно. Больно от того, от чего никак не должно. Больно рукопожатие, больно случайно облокотиться о стол, больно открыть ручку двери. Немеет язык и губы. Чувство интоксикации. Жар. Одна боль перетекает в другую, потом каждая вливается в предыдущую. Жжение, нытьё, резь. Это может быть что угодно и когда угодно. Зависимостей не существует. Обезболивающего тоже. Чуть ослабевает что-то одно, ты пытаешься надышаться, но сразу падаешь в другое».

У меня очень адекватные родители, и они поддерживали и поддерживают меня во всём. Но, если честно, двадцать четыре часа в сутки выносить тяжелобольного человека не по силам никому. За годы моя болезнь стала чем-то вроде обычного предмета интерьера — тумбочкой, например. А самая большая проблема с этим заболеванием — о нём никто ничего не знает. Ни врачи, ни больные. Откуда болезнь берётся и как её убрать — не знает пока никто. 

К сожалению, фибромиалгия — не только боль. Со временем появляются  серьёзные проблемы с печенью из-за огромного количества лекарств и вторичный иммунодефицит, когда организм не способен ничего перебороть. При этом вылечить болезнь не получается. С самого начала мне давали обезболивающие, которые не помогали, миорелаксанты, чтобы снять спазм в мышцах; полтора месяца я лежала в стационаре и проходила процедуры — мне то делали физиотерапию, то просто рекомендовали поспать. Там же, в больнице, когда через месяц врачи поняли, что их методы не работают, они выписали мне самые очевидные, назначаемые во всём мире при фибромиалгии препараты: прегабалин и антидепрессант. Правда, в выписке всё равно написали какую-то ерунду, будто побоялись признать, что у них была пациентка с фибромиалгией. 

Меня не раз направляли к ревматологу, которая ставила предварительный диагноз системной красной волчанки. Результаты анализа крови каждый раз это опровергали. При этом системная красная волчанка и фибромиалгия действительно связаны — они часто бывают у одного человека одновременно или развиваются одно из другого. В итоге именно ревматолог поставил мне диагноз «фибромиалгия», а позже его подтвердили хорошие неврологи и психиатры. Поскольку фибромиалгиия толком не изучена, мною занимаются три врача: невролог, ревматолог и психиатр — неплохой набор получается.

Сначала я ждала, что вот-вот найдут этот неведомый диагноз и скажут, почему всё так болит. Потом я узнала диагноз и поняла, что лекарства нет. Я, наверное, до сих пор до конца не приняла это

К сожалению, ограничения, которые накладывает эта болезнь, уже не просто ограничения, а полностью новый образ жизни. Раньше я могла в течение дня навести порядок, сходить в магазин, что-то приготовить и ещё с кем-то пообщаться вечером. Сейчас бывают благоприятные дни, когда я могу сделать что-то одно из списка дел, и неблагоприятные, когда приходится просто лежать. Конечно, бывают и поездки или переезды — это всё очень болезненно и неудобно. Важно возить с собой рецепты. В Берлине, где мне подтвердили диагноз, но тоже не знают, как лечить, мне милосердно выдали опиоидные обезболивающие — конечно, если они при себе, то и рецепт тоже лучше держать в сумке.

Ещё, поскольку ты выглядишь здоровым человеком, бывает очень трудно просить о помощи. Но сейчас я уже на всех наплевала и вообще не поднимаю свою сумку; подхожу к любому человеку, прошу помощи, и мне помогают.  Бывают совершенно несуразные ситуации. В Москве на вокзале, кажется, Ленинградском, я не успела на поезд и должна была дожидаться следующего. Конечно же, мне было очень больно, хоть и под таблетками. Там есть такое ограждение, за которым стулья, — но пускают туда только людей с инвалидностью. Инвалидности у меня нет, потому что доказать её в России невозможно. Я знаю американцев и европейцев, у которых она есть — и существенно облегчает жизнь в такие моменты.

Сначала я ждала, что вот-вот найдут этот неведомый диагноз и скажут, почему всё так болит. Потом я узнала диагноз и поняла, что лекарства нет. Я, наверное, до сих пор до конца не приняла это. Полтора года после постановки диагноза я просто лежала лицом в подушку. Были моменты, когда я помыться сама не могла от боли. Из моей жизни стал исчезать ВГИК, где я учусь на сценариста. Там куча проектов — а я просто лежу дома. Месяц за месяцем. Я не могу договориться о встрече — вдруг будет обострение? Мне нужно работать, нужно писать сценарии и снимать фильмы, а я не знаю как. Если честно, я никакой не герой, не #fibrofighter (есть такой топовый тег в инстаграме) — я всего боюсь и вижу свою слабость. Мне очень нелегко — но я продолжаю жить изо дня в день.