«Мы не будем делать это тайно, как китайские коллеги»

Разговор с российским эмбриологом, редактирующим человеческие эмбрионы, о репродуктивных технологиях и том, чего дальше от них ожидать.

Прямо сейчас, среди нас — миллионы людей, зачатых «в пробирке», при помощи экстракорпорального оплодотворения (ЭКО). У многих из них есть свои дети. Технология, когда-то казавшаяся фантастической, сейчас доступна в России по обязательной медицинской страховке. На острие прогресса теперь генетическая модификация эмбрионов. «Чердак» поговорил об этом с эмбриологом Татьяной Кодылевой, которая уже 20 лет занимается ЭКО в России, а теперь редактирует человеческие зародыши в рамках исследований, аналогичных экспериментам Цзянькуя Хэ, «отца» ГМ-детей.

В 2018 году к миллионам людей, рожденных в результате ЭКО, добавились еще двое генетически-модифицированных — китайские девочки Лулу и Нана. Об их появлении на свет рассказал миру китайский биолог Цзянькуй Хэ, руководитель работы по редактированию их генома c помощью системы CRISRR/Cas9. Мишенью для модификации стал ген CCR5, мутация в котором должна была сделать девочек устойчивыми к ВИЧ.

Идея отредактировать геном эмбриона в процессе ЭКО, если взглянуть на новейшую историю развития репродуктивных технологий, лежала на поверхности. Сегодня, спустя 42 года с момента рождения первого ребенка «из пробирки», клиники уже предоставляют своим клиентам возможность сдать яйцеклетки на хранение, отобрать среди них «наилучшие», а также повысить шансы на успешное оплодотворение, если сперматозоиды отца плохо справляются в естественных условиях. Следующим шагом должна была стать технология, позволяющая исправить в эмбрионе генетические дефекты.

Ольга Скворцова / Chrdk.

Однако научное сообщество осудило эксперименты Хэ за неаккуратность, поспешность и неэтичность. Во многих странах генетическое редактирование эмбрионов сейчас запрещено. Китайские власти в начале 2019 года также ужесточили контроль за подобными экспериментами. По мнению и ученых, и властей, мы пока не готовы к тому, чтобы редактировать гены своих будущих детей.

Тем не менее, в России есть команда исследователей, которая медленно, но верно движется по пути своих китайских коллег. Руководитель проекта — молекулярный биолог из РНИМУ имени Пирогова Денис Ребриков — заявляет, что его группа работает над аналогичным проектом и уже готова подсадить пациенткам отредактированных зародышей. На счету у Ребрикова и коллег пока лишь одна публикация по этой теме — в журнале «Вестник РНИМУ». Ведущий автор статьи — эмбриолог Татьяна Кодылева из Национального медицинского исследовательского центра акушерства, гинекологии и перинатологии имени В. И. Кулакова.

10/06/19 19:20 (мск): Через несколько часов после публикации этого материала, журнал Nature выпустил свой текст про группу Ребрикова, в котором ученый еще раз подтвердил свои намерения продолжать исследования, несмотря на их неопределенный легальный статус.

Развитие репродуктивных технологий в России: ЭКО, криконсервация и витрификация эмбрионов, ИКСИ и вот теперь CRISPR/Cas — происходило не просто у нее перед глазами, а при ее непосредственном участии.

Про эмбриологию в России

Еще в 90-е годы прошлого века ЭКО в России казалось чем-то очень далеким и исключительным. Тем не менее, большинство современных технологий были известны уже тогда. Эмбриологи уже умели замораживать и размораживать сперматозоиды, оплодотворять ими яйцеклетки, выращивать зародыши и подсаживать их будущим матерям. С тех пор появилось не так много новых методик, но старые стали более эффективными, и сейчас «дети из пробирки» уже никого не удивляют. Можем ли мы, тем не менее считать, что базовая техника ЭКО уже окончательно отработана и готова уступить место более продвинутым методам?

— Как вы пришли в практическую эмбриологию?

— Еще на 4 курсе нас, студентов, повели знакомиться с новой технологией в одну из клиник ЭКО. Там мне очень запала в душу эта профессия, после окончания учебы я напросилась в ту же клинику быть стажером и с тех пор работаю эмбриологом.

— Что это была за новая технология?

— Экстракорпоральное оплодотворение. Был 2001 год, тогда это считалось достаточно новым, необычным методом.

— То есть 18 лет назад. Получается, почти половина времени существования ЭКО прошла на ваших глазах. Что изменилось за это время?

— Изменились сами методики. Раньше культивирование до 5-6 дня считалось неприемлемым, а сейчас наоборот: все стараются вырастить качественные бластоцисты (клеточный шар, образующийся к концу первой недели развития зародыша — прим. «Чердака»). Как раз, когда я только пришла, в России активно стала появляться технология ИКСИ. Потом криоконсервация с медленной перешла на витрификацию. И уже лет 15 развивается генетическое направление, то есть тестируют эмбрионы, чтобы выбрать и перенести женщине генетически корректный.

— Можно ли выделить какой-то порог, после которого резко улучшилась выживаемость зародышей?

— Все это постепенно развивалось, step by step. Сначала появились среды для продленного культивирования, стало вырастать больше качественных бластоцист. Тогда переносили 2-3 эмбриона, и если мы получаем 5-6, часть эмбрионов нужно было заморозить. Начали развиваться технологии криоконсервации. Как только они достигли какого-то оптимума, включилось генетическое тестирование, потому что вначале был достаточно большой процент выкидышей. В связи с этим стали проверять эмбрионы и оказалось, что больше 50-60% эмбрионов, которые мы получаем, генетически аномальные.

Ольга Скворцова / Chrdk.ru

— Эти генетические аномалии как-то связаны с процедурой ЭКО?

— Дело в том, что в естественном цикле у женщины растет несколько яйцеклеток одновременно, но один фолликул (группа клеток яичника, которая окружает и поддерживает яйцеклетку — прим. «Чердака») начинает доминировать и запускает апоптоз у других. А для ЭКО мы равномерно выращиваем все эти фолликулы и получаем несколько яйцеклеток. Но мы не знаем, кто лидер, поэтому приходится оплодотворять все, и культивировать, наблюдая за качеством. И иногда  даже те, которые несут генетические аномалии, тоже становятся внешне хорошими эмбрионами.

— Насколько выросла эффективность метода за то время, что вы этим занимаетесь?

— Когда я начинала, она была в среднем 25-30%. Сейчас можно добиться 60-70% эффективности.

— Как вам кажется, изменилось ли что-то с точки зрения пациентов?

— Да, раньше к ЭКО было довольно настороженное отношение. Ни у кого в ближайшем окружении не было рожденных таким способом детей, и интернет особо не был развит. А сейчас таких детей около 6 миллионов по всему миру (по данным других источников, их уже больше 8 миллионов — прим. авт.). И я думаю, что если какая-то женщина столкнется с этой проблемой, то уже у нее на работе найдется коллега, у которой такой ребенок растет и которая сможет поделиться опытом.

— Есть ли какие-то дополнительные риски, которые несет эта процедура?

— Здоровье таких детей, конечно, отслеживают. Но они укладываются в среднестатистические параметры детей, рожденных естественным путем. Нельзя сказать, что эти дети чем-то отличаются.

— Я встречала примеры генетических аномалий и заболеваний, которые чаще встречаются у людей, рожденных после ЭКО.

—  К детям, рожденным с помощью ЭКО, просто достаточно пристальное внимание. Но дети, рожденные естественным путем, тоже имеют много различных генетических аномалий, от этого никто не застрахован.

— Возможно, сами пары, которые обычно решаются на ЭКО, в среднем менее здоровы, и поэтому получается искаженная статистика?

— Это спорный вопрос. Если сейчас всех нас проверить на генетику, мы все окажемся носителями каких-то мутаций. Так что если у кого-то получилось зачать естественным путем, это не означает, что он здоровый. Объективно, если по публикациям оценивать здоровье детей после ЭКО, оно не отличается от обычных детей.

— Ходят слухи о том, что эмбриологи могут ошибиться в процедуре, испортить эмбрионы или даже подменить. Вы когда-нибудь сталкивались с чем-то таким?

— Не знаю даже, что сказать. Мне кажется, это не очень реально. Есть внутренний страх того, что ты можешь что-то перепутать. Поэтому ты всегда настороже. Бывают такие случаи, когда идут однофамильцы в один день — и ты, естественно, стараешься их разъединить в потоке, чтобы разные люди ими занимались. Мне кажется, все эмбриологи боятся перепутать. Это самое страшное, что может случиться.

— Как вы боретесь с такими страхами?

— Всегда контроль, на каждом этапе контроль того, что ты делаешь, заполнение строгих протоколов, строгая маркировка. Это базовые вещи, которые начинаешь сразу узнавать, когда только приходишь в эмбриологию. Страх есть в начале. Но когда ты учишься, тебя не допускают к тем яйцеклеткам, на которых непосредственно делают оплодотворение. Отрабатываешь на материале, который подлежит утилизации, то есть сам процесс обучения исключает то, что ты что-то можешь испортить.

Про первых пациентов

Уверенность в успехе у эмбриологов неизбежно слабее, чем у других медиков: зародыш человека можно растить вне организма матери не дольше двух недель развития, после этого он погибает. Поэтому отработать любую технологию можно только на первых днях жизни эмбриона, а предсказывать отдаленные последствия вмешательств приходится по косвенным признакам. В то же время, этические вопросы в эмбриологии стоят гораздо острее, чем в других областях медицины. В отличие от, скажем, хирургии или косметологии, где пациент подписывает согласие на процедуру и берет ответственность последствия на себя, клиент репродуктивной клиники принимает решение о будущем своих еще не рожденных детей.

Кроме того, это намного более сложно, чем хирургическая или косметическая операция — и как поручиться, что согласившиеся на участие в эксперименте люди действительно понимают, что происходит и действительно могут оценить риски? Да и можно ли объяснить пациентам все возможные риски процедуры, которая еще не отработана до конца? Именно это, среди прочего, возмутило научное сообщество в рассказе Хэ о его эксперименте с генетическим редактированием зародышей. Как правило, для получения согласия у пациента приглашают независимых медиков; Хэ же сам беседовал с будущими родителями детей, что исключает непредвзятость разговора.

— Сталкивались ли вы с ситуацией, когда нужно в первый раз применить какую-то технологию?

— Да, мы внедряли витрификацию у себя в клинике. Внедряли генетическое тестирование эмбрионов.

— Помните какие-то связанные с этим ощущения? Когда у вас еще не было тех миллионов рожденных детей, которые показали бы вам, что метод работает?

— Знаете, у нас было так. Медленная криоконсервация эмбрионов имела порядок выживания 30-40%, то есть почти случайное. Раз! — выжил эмбрион, прекрасно. Раз! — не выжил, горько, обидно, идешь к пациентам, говоришь: к сожалению, технология несовершенна. А когда мы научились методу витрификации и стали эти эмбрионы замораживать и размораживать, то были очень приятно удивлены. Это уже не случайное выживание эмбрионов, а закономерность. Все выживают, и частота наступления беременности около 40%. На тот момент в криоконсервации было просто счастье, что такой процент беременных женщин получается.

— Что давало вам основания считать, что это абсолютно безопасно, несмотря на отсутствие статистики?

— К тому времени, когда мы внедряли эту технологию, по всему миру родилось несколько сотен-тысяч детей, эта технология хорошо работала в Европе. Но мы начинали работать на новых российских средах, которые разработал Роман Ахмедович Шафеи (ведущий научный сотрудник кафедры эмбриологии биологического факультета МГУ им. М.В.Ломоносова — прим. «Чердака»).

— И после него вам уже опасений не досталось.

— Да, когда родился первый ребенок после витрификации по его методике, у нас была уверенность, что это работает.

— Как по вашим ощущениям, это всегда бывает так? Или это только формально нужно пройти все фазы клинических исследований, а на самом деле ученые ограничиваются экспериментами на мышах, или даже только одним экспериментом, в единственном числе?

— Конечно нет, сейчас довольно строго в плане этических моментов и клинических испытаний. Просто эмбриология — одно из медицинских направлений, где все происходит достаточно быстро. Нет тысячелетий на то, чтобы развивать методы, как у офтальмологии или, скажем, хирургии. Поэтому мы пробуем на мышах, а параллельно уже начинается работа над эмбрионами человека.

— Как вы работаете с первыми пациентами?

— С ними обсуждаются эти моменты, и они принимают решение. Например, у нас была рабочая методика криоконсервации медленного типа, и мы только внедряли витрификацию. Когда было необходимо заморозить эмбрионы, доктор, эмбриолог и пациент сидели и долго обсуждали, каким методом лучше это сделать. Были риски, мы переживали, что они могут не разморозиться. Пациентам объясняли все риски и одной методики, и другой, и они принимали решение. Кто-то не рисковал, кто-то оставался на старой методике.

— Как вы думаете, реально ли объяснить пациенту все возможные риски, если у него нет биологического образования?

— Мы все в какой-то степени мы понимаем, чтó есть положительные эффекты от лечения, а что — отрицательные. В ЭКО то же самое. Мы не объясняем в деталях, из чего состоит эмбрион, мы рассказываем о том, что с ним может случиться.

— Но если мы говорим про более сложные генетические технологии, то человек должен понимать, какие могут возникнуть аномалии.

— Знаете, сейчас пациенты достаточно информированные благодаря интернету. У большинства тех, кто приходит с этими вопросами, либо уже выявлена какая-то мутация, и они настаивают на проведении диагностики, либо они уже в курсе и читали, что эта технология повышает шанс получить нормальный качественный эмбрион. Сейчас пациенты уже не те, что в 90-х, когда шли, не зная, собственно, что это такое.

Про редактирование

Группа под руководством Дениса Ребрикова, в которой работает Татьяна Кодылева, выбрала в качестве своей мишени тот же ген, что и китайские ученые. Однако за последние месяцы технология китайской команды подверглась разнообразной критике. Среди прочего, Хэ обвиняют в том, что его эксперимент недостаточно обоснован: в нем принимали участие ВИЧ-положительный отец и ВИЧ-отрицательная мать, а следовательно, передачи инфекции можно было избежать, просто отмыв сперматозоиды от вирусных частиц и не подвергая детей дополнительному риску. Известно также, что мутация в CCR5 вызывает устойчивость не ко всем линиям ВИЧ и может быть связана с риском заболеть другими инфекциями, например, гриппом. Кроме того, судя по данным, которые Хэ представил в своем докладе, ему не удалось добиться поставленной цели: мутация получилась не та, которую он планировал, и не во всех клетках зародышей. Тем не менее, группа Ребрикова продолжает свои исследования.

— Вы знали заранее о том, что в Китае должны появиться генетически отредактированные дети?

— Нет. Это был вообще гром среди ясного неба, что уже родились дети. Весь научный мир очень сильно встревожился из-за этой новости, и сейчас идет волна запрета на генетическое редактирование эмбрионов человека. И наверно, это правильно, потому что еще не все тонкости этой методики мы изучили на эмбрионах. Да, возможно, за ней будущее, но все-таки так резко, мне кажется, это делать не стоит.

— Я видела два типа реакций на это событие в научном сообществе. Одни решительно осуждают Хэ, а другие говорят: кто-то должен быть первым. Что происходило в вашей группе, когда вы узнали об этом, как разделились мнения?

— Мы говорили о том, что да, действительно, они уже родили, а мы еще только пытаемся разобраться в тонкостях методики. Но все равно мы понимаем: то, что рождены дети, еще ни о чем не говорит. Нужно смотреть, как они дальше будут расти и развиваться и закрепится ли это генетическое редактирование в следующем поколении. А в Китае сейчас вообще нет информации об этих детях.

— Из тех редких данных, которые просачиваются, как вам кажется, это скорее победа или провал именно с биологической точки зрения?

— Какой-то плюс от этого есть: он показал, что действительно такое возможно и что дети рождаются. И потом, когда разрешат и одобрят работы на эмбрионах человека, наверно, все будут ссылаться на то, что те дети родились. Но что это было сделано тайком, без согласования с научным миром, это, конечно, не очень хорошо.

— Ваш собственный проект по редактированию эмбрионов сейчас на какой стадии?

— Мы пока оцениваем эту технологию, ищем технические сложности, которые могут возникнуть. И вопросов пока больше, чем ответов. Особенно это связано с тем, что возможно нецелевое редактирование. Но на сегодняшний день у нас около половины эмбрионов генетически отредактированных в 100% клеток.

— Если вдруг сейчас появится пациент, который скажет «берите меня, я готов, я не боюсь ваших рисков», возьмете его в работу?

— Нет. Этический комитет нам еще не одобрил такое клиническое исследование. Но мы наверняка заведем лист ожидания, как только мы будем уверены, что технология работает. И пациент уже будет понимать свои риски и принимать решение, пойдет он на него или нет.

— Есть у вас какие-то временные оценки, когда вы будете готовы подсаживать отредактированные эмбрионы?

— Сейчас у нас в плане достаточно большое исследование с донорами яйцеклеток, чтобы как раз оценить технические моменты. Я думаю, в течение года-двух этот вопрос будет решен, и мы будем готовы к использованию технологии.

— Вы сами на каком этапе включаетесь в процесс редактирования?

— Я выполняю эмбриологический этап работы с яйцеклетками и провожу непосредственно инъекцию «генетического коктейля» для изменения гена. Потом мы проводим культивирование до 6 дня развития и передаем материал генетикам, чтобы они оценили, насколько эффективно прошло редактирование гена.

— То есть самый ответственный момент — инъекция CRISPR — в ваших руках?

— А нельзя сказать, что это самый ответственный момент. Они все важные, потому что от раствора для инъекций, от качества РНК и ДНК тоже многое зависит. Если они будут недостаточно очищены, эмбрионы могут просто погибнуть. Если не будет технологии, которая потом оценит, как прошло редактирование, то мы ничего не поймем. Все этапы на одном уровне стоят.

— То есть ответственность распределена, и все боятся одинаково?

— Да.

— Что заставляет вашу команду думать, что у вас получится лучше, чем у китайцев?

— Есть несколько вариантов проведения генетического редактирования, мы взяли только одну из методик, как и наши китайские коллеги, но мы пытаемся сначала оценить, насколько она эффективна.

— То есть вы делаете то же самое, но более аккуратно и взвешенно?

— Да, более ответственно.

— С технологической точки зрения это фактически то же самое или есть какие-то ваши ноу-хау?

— Есть определенные особенности, но это наверно больше вопрос к генетикам, по подготовке ДНК и РНК нужной чистоты и того локуса, где происходит редактирование. Технические особенности именно в этом. В методике культивирования все достаточно стандартно.

— И вы тоже работаете именно с устойчивостью к ВИЧ, с геном CCR5?

— Да, мы решили попробовать с теми же генами.

— Неоднократно высказывалось мнение, что редактирование именно этого гена в сущности не является необходимым. Потому что если отец носитель, а мать здорова, то достаточно было просто отмыть сперму, редактировать необязательно.

— Наша цель — редактирование в случае, когда оба родители ВИЧ-инфицированы. В такой ситуации, если ребенок не защищен, у него высокий риск получить инфекцию при рождении. Но на этом наши планы не заканчиваются. Мы хотели бы дальше развиваться по моногенным заболеваниям.

— А есть уже конкретные планы на будущее, какой ген следующий?

— Есть, но это пока наш секрет.

Про формальные трудности

Помимо этических проблем, мощным противником эмбриологов часто становится законодательство. Из-за этого, например, технология «ребенка от трех родителей» не применяется в США, а эмбриологам из строгой католической Испании приходится ездить в более либеральную Грецию.

В России на сегодняшний день законодательно не запрещено все, что не сопровождается «разрушением зародыша». А в недавно вышедшей Федеральной научно-технической программе развития генетических технологий упоминается «создание методов генетического редактирования для повышения устойчивости клеток иммунной системы к ВИЧ-инфекции и вирусным гепатитам», что можно, при желании, считать отсылкой и к экспериментам по созданию генно-модифицированных детей. (На соответствующий запрос «Чердака» Минздрав не дал ответа.)

— Когда мы узнали о вашей статье, то очень удивились. Подобные исследования появляются обычно в ведущих научных журналах, а здесь — маленькое русскоязычное издание. Почему такой мелкий масштаб?

— «Вестник РГМУ» сейчас включен в «Скопус» и переводится на английский язык, так что это совсем не маленькое русскоязычное издание. Мы с коллегами решили опубликоваться там. Следующие исследования, надеюсь, будем публиковать в более высокого рейтинга журналах.

— Есть аналогичные лаборатории в России, или вы единственные?

— Скорее всего мы единственные, кто изучает генетическое редактирование эмбрионов.

— Как вы собираетесь получать разрешение этического комитета? Насколько я понимаю, в России все сложно с законодательством.

— В России на сегодняшний день это не регламентируется пока никак. И те этические комитеты, которые находятся в наших исследовательских университетах, на сегодняшний момент пока против клинических испытаний. Но мы провели всего один эксперимент на аномальных эмбрионах. Сейчас у нас запланирована большая работа уже на яйцеклетках доноров, то есть уже на нормальных эмбрионах будем показывать, что эта технология работает. И дальше уже нам, возможно, разрешат какое-то клиническое исследование.

— А насколько в целом вам это кажется реалистичным?

— Со стороны закона все должно быть согласовано. Мы не будем делать это тайно, как китайские коллеги, будет все известно.

— А насколько в целом вам это кажется реалистичным, учитывая, что у нас даже отношение к ГМО довольно напряженное, а тут живые люди?

— Что значит «напряженное»? У нас это разрешено. Мы и в магазинах можем встретить генетически модифицированные продукты. У нас был запрет на импорт, на собственные разработки нет. ГМ-продукты однозначно запрещены в детском питании, а в обычном питании нет, разрешены. Страх же не в том, что гены ГМ-продуктов встроятся в наши гены. Мне кажется, вред от ГМ-продуктов в том, что продукты пытаются модифицировать таким образом, чтобы они были устойчивы к пестицидам, к гербицидам И когда эти семена начинают всходить, их начинают неконтролируемо сыпать, а они в себе это все накапливают. Только этим они и могут быть опасны. И все.

— Вы не боитесь какой-то агрессивной реакции, когда вы перейдете к клиническим испытаниям?

— Когда ЭКО только начиналось, большой процент людей нас принимали достаточно негативно, но сейчас все кардинально изменилось. Возможно, и с генетическим редактированием будет то же самое.

— Что если вам не разрешат подобные клинические эксперименты в этой стране?

— Тогда, наверно, будем искать какую-то другую технологию, которая поможет пациентам преодолевать тяжелые генетические заболевания.

— Иногда ученые прямо целой исследовательской группой или клиникой мигрируют за границу.

— Да, такое, конечно, возможно, но хотелось бы сделать это в России. У нас есть все для этого.

Про будущее

Разговоры о генетическом редактировании неизбежны без споров о том, где провести этическую границу между лечением и «улучшением» человека. История с китайскими ГМ-детьми показала, что генетическая модификация человека реальна, и на фоне этого начали появляться стартапы по созданию «дизайнерских детей». Сам Хэ позиционировал свой эксперимент как сугубо медицинский (один из видеоматериалов, что были выложены на youtube-канал The He Lab, отдельно посвящен попытке объяснить, что Лулу и Нана — не «дизайнерские дети») и пытался избежать обвинений в неэтичности, ссылаясь на то, что лишь борется с ВИЧ. Ему это, однако, не удалось: недавно подтвердились предположения о том, что ген CCR5 может быть связан с когнитивными способностями человека, и, если это так, то ГМ-детей можно считать экспериментом по улучшению человеческой природы. Это наглядный пример того, как, модифицируя, казалось бы, хорошо изученный ген, мы рискуем получить неожиданный результат. Неизвестно, знал ли Хэ о «когнитивных» эффектах своей модификации. Неизвестно также, знал ли он о том, что мутация в гене CCR5 повышает смертность от всех причин для ее носителей: эти данные были опубликованы через несколько месяцев после того, как китайский биолог рассказал о рождении Лулу и Наны.

— Что дальше ожидать от репродуктивных технологий, вслед за генетическим редактированием?

— Наверно, ближайшее развитие технологии случится, когда пара, которая хочет завести ребенка, даже если естественным путем, будет осознанно начинать генетическое обследование себя. Потому что многие могут быть не в курсе, какие мутации они могут передать потомству. А потом они удивляются, почему ребенок не слышит или плохо видит. Ближайшее развитие в этом.

— А непосредственно в эмбриологии, в репродуктивных технологиях?

— Я думаю, все сейчас будет двигаться именно в сторону генетики, в сторону понимания, какой ген за что отвечает. Мы с другими эмбриологами часто разговариваем о том, что, возможно, в скором времени будет приходить пара и говорить: нам, пожалуйста, ребенка со светлыми волосами, голубыми глазами, нос вот такой, и чтобы у него был айкью такой, тяга к таким-то знаниям…

— Думаете, это в принципе возможно?

— Я думаю, что это возможно, найдены же гены, которые отвечают за цвет волос или глаз.

— А с IQ?

— Я думаю, к тому времени это тоже будет понятно. Но это такие, кулуарные разговоры эмбриологов. Возможно, когда-то будет совершенно нормально приходить в клинику ЭКО за ребенком. Возможно, технологии пойдут именно в то русло, когда мы будем культивировать не просто эмбрионы, а сами фолликулы, и может даже в искусственной матке выращивать непосредственно сам эмбрион.

— О чем еще говорят эмбриологи в кулуарах?

— О клонировании. Говорят, что за этим тоже будущее, за выращиванием клонов в искусственных условиях.

— Вы думаете, это реально с этической точки зрения?

— Это тоже, может быть, не ближайшие 20-30 лет, но сто лет. Технологии развиваются очень быстро, еще те же 3-4 года назад что-то было невозможно сделать, сейчас это делается во многих лабораториях, сложно очень прогнозировать. Сегодня этого нет, а завтра уже все это делают.

Источник