«Могло случиться с любым. Но случилось со мной». Репортаж из колонии-поселения.

Автор журнала «Нации» отправилась за 140 км от Ростова — в «зону» без решеток и заборов: От тюрьмы и от сумы — известно что. Но где я или вы, законопослушный гражданин и семьянин, и где тюрьма? Однако любой может стать, например, виновником ДТП с тяжелым исходом. И тогда этот любой может оказаться в этой, самой «легкой», зоне — колонии-поселении, где неволя от свободы не ограждена ничем. Где, кажется, бери и иди в любую сторону. Но нельзя встать и пойти.

С моим проводником — Борисом Марухяном, начальником пресс-службы ГУФСИН РФ по Ростовской области — мы хотели успеть в колонию к утреннему построению. От Ростова до поселка Садковский Веселовского района — 140 километров. Выехали в шесть утра. В дороге разговор всегда проще клеится, так что уже очень скоро мы нашли общих друзей по университету, обсудили кружки, в которые водим детей, зарплаты, готовность города к чемпионату мира. Плутали по сельским дорогам, уступали переходившим дорогу коровам и гусям. Наконец, свернули по указателю «Привольный». Символично, подумала я.

Поселок Садковский. Колония

— У нас тут, в основном, аварийщики сидят. Алиментщики есть. Кражи. За наркотики. Срокá маленькие. Основная масса — полгода-полтора. Самое большее — три, пять лет, но это единичные случаи. Есть срока две недели, месяц, три дня бывает срок. Всего осужденных сейчас 840 человек. В месяц около 50-60 осужденных приходит и уходит. Оборот, как видите, очень большой. 

Мы сидим в кабинете Александра Викторовича Бескоровайного — начальника отдела по воспитательной работе с осужденными. На стене полка с кубками 1970-80-х годов за победы в футбольных турнирах и социалистических соревнованиях. Вся обстановка, кроме компьютера и электрочайника, будто бы перекочевала из тех же времен. Бескоровайный перехватывает мой взгляд:

— Да. Было время. Это была хозяйственная колония. Мясо, зерновые, — все было. Молочно-товарные фермы. Цеха большие. Швейный цех. Веники вязали, сетки вязали — всю ходовую деревенскую продукцию. В колонии находились и мужчины, и женщины, и почти все работали. Я пришел сюда в 2003 году, здесь было 300 человек, и днем в зоне оставалось только человек тридцать. Плюс был в чем. Двести осужденных мужского пола и сто женского. Они строили друг с другом отношения и, вместо плохих каких-то мыслей, думали уже о создании семьи, о своем будущем — это был большой стимул к исправлению. Зачем думать о плохом, куда-то бежать, скрываться, делать глупости, если можно выйти и дальше жить, уже семьей? Все было направлено на недопущение новых нарушений. У нас и «Дом матери и ребенка» был, женщины рожали и жили с детьми, так же трудились. В 2012 году законы поменялись, всех женщин вывезли, увеличили мужскую зону. Сейчас надо все это производство заново поднимать.

— Это реально?

— А как вы думаете? Глядя на нынешнюю молодежь. Как можно их заставить работать? Когда они потеряны в свое время были для семьи, для школы и так далее. Все, конечно, можно и нужно вернуть, но люди уже другие. 

После этих слов некоторое время сидим молча. Я смотрю в окно, за которым ничего не происходит. 

— Приехали бы вы уже настоящей весной (мы были в самом ее начале). У нас тут такие розы цветут. Красота! — угадав ход моих мыслей, улыбается Александр Викторович. — А работать и исправлять себя по настоящему хотят единицы. Правильно говорят: «Лучше работать, чтоб время прошло быстрей». Но большинству, к сожалению, лучше ничего не делать. Им достаточно просто соблюдать распорядок дня. Встал, умылся, завтрак, обед, лекцию ему прочитали, покурил, построение, опять какие-то мероприятия воспитательные, сходил в баню помылся. И все. Больше всех стремятся работать те, у кого есть семьи, конечно. Мы их положительно характеризуем, поощряем, и это все учитывается при УДО (условно-досрочном освобождении). Когда одна треть срока подошла, он имеет право подать на УДО, у нас это очень актуально. Многие уходят по УДО либо на исправительные работы.

Внутренний двор

На маленьком пятачке КПП мы неожиданно оказываемся в эпицентре шумного женского кружка. 

— Ой, здравствуйте! А это кто ж такие будут? Корреспонденты? А с какой газеты? 

Здороваясь и улыбаясь в ответ, протискиваемся через турникет.

— Это наши школьные учителя. Они из Багаевской средней школы каждый день сюда приезжают. Есть и местные, из поселка, — поясняет Бескоровайный.

— У вас есть школа? — удивляюсь я.

— Конечно! И школа, и ПТУ. Учим с 1-го класса по 11-й. Сейчас в школе учится около двухсот человек. 

— А в 1-м классе сколько?

— В 1-м сейчас, по-моему, никого, а вот во 2-м четыре человека. Мы смотрим дела, у кого какое образование, и определяем в класс. Осужденные, не имеющие образования, обязаны его получить. Даже если человек осужден на три месяца, он у нас все равно ходит в школу. Закон есть закон. 

— Как видите, тут самые обычные граждане. Осужденные одеты не в робы, а во все гражданское, — Борис Марухян обводит рукой большой двор. 

Слева от нас протянулись одноэтажные жилые здания (отряды) для осужденных, справа — двухэтажный административный корпус, несколько лавочек, ворота для мини-футбола, беседка с сохнущим бельем. У крылечек отрядов переминаются с ноги на ногу мужчины в темных спортивных куртках. Курят вполголоса. 

Фото: Дарья Максимович


Ловлю на себе вопросительные взгляды. За спиной слышу усталое: «Опять проверка...». Заходим внутрь.

— Та-а-ак, с кем мы тут будем беседовать? — строго спрашивает меня начальник.

Кажется, все вышли из своих комнат, чтобы на нас посмотреть. Еще секунду назад здесь кто-то громко говорил, смеялся, теперь же мужчины выстроились вдоль стен и ждут от меня ответа. Я беспомощно развожу руками.

— С Эдвином, может? — подсказывает Дмитрий Сергеевич, начальник отряда.

— Давай его сюда, — кивает Бескоровайный.

В тот момент, когда перед нами возникает широко улыбающийся осужденный Ваниян Э. М., в бараке будто снова включают звук. 

Мы проходим в кабинет начальника отряда. Такой маленький, что впятером тут с трудом можно развернуться. 

— Присаживайтесь, пожалуйста, — говорит Борис Эдвину.

— Да ничего, я постою. Мы тут и так уже два года, — смеется.

(Я с удивлением ловлю себя на том, что тоже жду разрешения присесть.) 

— Присаживайтесь, — громко и четко говорит Александр Викторович.

Все тут же рассаживаются по местам. 

Эдвин. Отряд №2

— С вами можно общаться без вот этого всего: «осужденный», «статья» и так далее? Меня зовут Эдвин, мне 34 года. Я представитель кавказской интеллигенции, — смеется. 

— Начнем с прелюдии, значит. Ехал в Ростов по работе, не справился с управлением, вынесло на «встречку», в меня врезалась машина, там три погибших, — Эдвин шпарит как по-заученному. — Вот по такому стечению обстоятельств я тут оказался. Здесь, в основном, «первоходы», и это для нас такая школа жизни. Как наш второй дом. А Дмитрий Сергеевич, — Эдвин кивает в сторону начальника отряда, — заменяет нам тут и папу, и маму. Каждый находит свое место. Мы создаем наш быт сообща, вместе с представителями администрации, любые наши начинания они приветствуют. Я учусь в ПТУ, хочу освоить, из чего автомобиль изнутри состоит, знания эти не будут меня тяготить. Я ехал сюда сроком на три года, я не сегодняшним днем живу. Ехал, понимая, что мне нужна какая-то перспектива для жизни. У меня жена, двое детей: сыну десять, дочке пять. Каждый человек должен быть в деле, чем-то заниматься. Мы переживаем за все, что происходит не только в нашем отряде, но и в лагере. 

— В колонии, — поправляет Дмитрий Сергеевич.

— В колонии, да. Мы и в другие отряды ходим регулярно. Боремся с курением. Люди все взрослые, но, во всяком случае, курить надо в специально отведенных местах. Мы сейчас можем с вами пройтись, вы сами все посмотрите.

Мы выходим обратно в коридор, кто-то из мужчин видит в моей руке фотоаппарат и кричит:

— Не фотографируйте меня. Я не фотогигиеничный!

Все смеются. 

— Вот это спальное помещение, — мы заходим в комнату, несколько мужчин тут же встают. 

— Мы тут проживаем, да, — говорит самый высокий и крепкий из них. Я замечаю у него в руках книгу.

— Бушкова читаете? Интересно?

— Вроде как да. Это старая книжка, 2007 года, когда он еще не был в зените славы.

— В библиотеке брали? — с надеждой спрашивает Борис.

— Нет, мне из дома привезли.

Я оглядываюсь по сторонам, выбирая ракурс для фото. Замечаю шахматную доску.

— Мы тут в шахматы играем. На новый год у нас турниры были, — поясняет мужчина с книгой. 

— А вот в карты играть нельзя. Запрещено, — говорит Александр Викторович. Он подходит к одной из кроватей, убирает с покрывала шапку, олимпийку — теперь можно фотографировать. 

Все выходят из комнаты, оставляя меня одну. 

Фото: Дарья Максимович

***

Из беседы с замначальника по воспитательной работе: 

— Вот сидит человек двадцать лет. За двадцать лет что с ним можно сделать? Много чего. А за три месяца? Ничего нельзя сделать.

— Вы считаете, человека можно переделать?

— Нет, конечно.

Миша. Комнаты длительных свиданий

— Проходите, пожалуйста. Меня Миша зовут, я вам тут все покажу.

Мише на вид лет шестнадцать. Смотрит снизу-вверх из-под длинных ресниц. Мишу хочется погладить по голове, как ребенка. 

— Здесь у нас информационный стенд. Про всякие болезни. Что делать, если укусил клещ, например. Это мы к весне готовимся. Всего у нас одиннадцать комнат. Вот эта — дежурная, у меня здесь лежат запасные шланги, мыло, «Белизна». Все, что нужно. 

— Свидания не ограничены, все бесплатно, — говорит Александр Викторович. — Жена или другой близкий родственник может приехать на три-четыре дня, а после продлить свидание — это на усмотрение руководства, конечно, все в рамках законодательства. Очередь на комнаты есть, но разумная. 

Двери справа и слева, посредине большой проем — кухня. Из кухни выходит женщина в теплом спортивном костюме. Увидев нас, она тут же поворачивает назад. Миша продолжает экскурсию. Открывает горячие и холодные краны, демонстрируя напор. Зеркала, умывальники, столики, четыре конфорки, мультиварка, микроволновка, духовка, посуда и чайник — «все для комфортной жизни».


  

— Как ты сюда попал? 

Миша опускает глаза в пол, и в этот момент ужасно напоминает мне другого, носовского Мишеньку, который полез за леденцом, разбил сахарницу, и теперь должен признаться маме, что кругом виноват. 

— Я жене изменил. А у девушки той, оказалось, возраст. Пятнадцать лет. Мать ее денег просила. У меня не было. В колонии я четыре месяца. Еще осталось одиннадцать. Но я совершил. Совершил! И должен понести наказание. Жена меня простила, — Миша стоит с опущенной головой, я разглядываю его русую макушку. 

Наконец, он тяжело вздыхает: 

— У меня дочери три года, сыну полтора. Я очень по ним скучаю. 

***

Во дворе нас нагоняет пожилой мужчина. 

— А позвольте поинтересоваться!

— Поинтересуйтесь, — устало отвечает Александр Викторович.

— Это что за визитеры к нам приехали, что вы им тут все показываете?

— Вы представьтесь сначала. 

— Осужденный Цынтин. А то комиссии ездют, а что-то улучшений в нашей жизни никаких.

— Так выборы сейчас прошли в стране, и будут улучшения. Амнистия, скорее всего, будет.

— Да амнистия эта, елки-зеленые, — итожит осужденный Цынтин. 

***

Из беседы с замначальника по воспитательной работе:

— А какой у нас тут воздух! Вы были когда-нибудь в закрытой «зоне»?

— Нет.

— Вот. Вот там нет воздуха.

Дима. Пекарня

— Ну, поедем теперь обедать. (Вот и баланда, улыбаюсь я про себя.)

А по пути в пекарню заскочим. Посмотрите, как у нас осужденные хлеб пекут.

Столовая для сотрудников колонии и работающих на объектах осужденных — в паре сотен метров от колонии. Решаем ехать на машине. По пути пытаюсь разглядеть получше поселок Садковский. Полуразрушенное здание бывшего детского сада, некрепкие деревянные заборы, окна, затянутые фольгой, торчащие то тут, то там телевизионные тарелки, а где же...

— Александр Викторович, а газ в поселке есть?

— Да откуда тут газ? — искренне удивляется он вопросу. — Мы углем топим.

— Вы же тоже в поселке живете?

— Конечно. Пять тонн угля у меня за зиму уходит. По четыре двести тонна.

***

— О, вы у нас уже были, — улыбается Борису заведующая пекарней Лидия Александровна. 

— Да, я журналистов к вам в прошлом году приводил.

— А помните того парня? Саша его звали. Так он тут у нас отучился, корочки ему дали, и с корочкой этой он устроился на частную пекарню в Ростове и работает пекарем.

— Молодец! С пользой отсидел, — кивает Борис.

— Ну, пойдем, милая, я тебе моих ребят покажу. Они все хорошие мальчики. Сейчас тесто у нас уже подошло, будем раскидывать и сажать в печки. 

От хлебного духа сосет под ложечкой. Пристроившись возле подоконника, я наблюдаю, как трое мужчин управляются с тестом. 

— Мы печем так, как это всегда делалось. Вода, мука, дрожжи, соль. Вот и весь хлеб. Безо всяких добавок и рыхлителей этих, — поясняет Лидия Александровна, — Толя, иди сюда, тебе сфотографируют. Где покрасивей встань.

— Да не хочу я.

— Толя, иди, говорю. Возьми буханки. Побольше бери! Вот так.

Фото: Дарья Максимович

***

Мы сидим в маленькой подсобке с хлебопеком Димой. Дима стесняется мне улыбаться. Подозреваю, что это связано с отсутствием примерно половины зубов. 

— У меня были исправительные работы уже. За воровство. Я стекла в машинах бил и брал все, что там лежит. Сумки там, ноутбуки. А сюда за порох попал. Шел мимо дома разрушенного, у себя там, на Западном, и нашел. Решил, почему бы не взять. Не знаю, зачем он мне нужен был. А тут патруль едет. Документы спросили, то-се. А это что? Да вот, порох. Нашел тут недалеко. Ах, порох! Ну, садись, поехали. Так как у меня уже были исправительные, меня сюда отправили. Полтора года дали. Я на свободе конченый человек был. Пил сильно. Совсем лицо потерял. По профессии я электрик, но в последнее время уже не работал. Потом воровать стал, не от хорошей жизни. С женой еще до того расстался, дочка у меня. Я два года ее не видел. Они не знают, что я здесь. Я не звоню, и сестре сказал, чтобы молчала про меня. Потом решу, что дочке сказать. Мне колония на пользу пошла, я считаю. Во-первых, я пить бросил. И уже к этому не вернусь. Точно. Мне тридцать два года, я хочу новую жизнь начать. Работать. Дочери помогать. Сестре. Профессию новую получил, хлеб печь научился. Вот только выйду. И все у меня по-другому будет.

Фото: Дарья Максимович

***

Из беседы с осужденным, работающим в столовой:

— Я получаю на руки 4500 рублей. С нового года зарплату подняли. Что-то покупаю для себя. По хозяйству что-то. Сигареты. Печенье. Внутри колонии есть магазин. Все что хочешь там, в принципе, есть. Можем что-то отдельно себе приготовить. 

— Что в последний раз для себя готовили?

— Курицу запекали.

***

Меню в колонии в день нашего визита. Завтрак: яйцо вареное, пюре гороховое, хлеб, чай с сахаром, молоко сгущенное. Обед: салат свекольный, суп картофельный с рисом, каша пшенная вязкая, говядина тушеная, хлеб, кисель. Ужин: картофель, тушеный с овощами, биточки, хлеб, чай с сахаром.

Артем. Клуб

— Конечно, такой цивилизации у нас нет, как в городе. Но мы стараемся. С детьми занимаемся, для местных концерты устраиваем, с осужденными работаем. Они у нас тут и поют, и танцуют, — листаем фотоальбом с Натальей Степановной, заведующей Садковским сельским клубом. — А вот этот парень у нас был несколько лет назад. Он в ансамбле Софии Ротару «Червона рута» выступал. И у нас. Талантливый очень, конечно. 

— А что он сделал?

— Да мошенник он. Деньги собирал, чтобы детей-инвалидов на отдых повезти. И не повез никого. Сюда попал. Ой! А вот и наш мальчик, — Наталья Степановна вдруг вся расцветает навстречу входящему в двери молодому человеку. 

— Артем, наш художественный руководитель, — в этих словах я слышу ноты материнской гордости. 

— Мы с Натальей Степановной в одном колледже культуры учились. Я режиссер-постановщик, а она хоровик.

— У него и высшее есть! Вы спросите у него, спросите! 

Артем смеется.

— Я консерваторию имени Рахманинова закончил, специальность — дирижирование.

— Он хороший парень. Развитый. Не матерщинник какой, нет!

Фото: Дарья Максимович


— Артем, как вы здесь оказались?

— Авария, — очень просто говорит он, — случайность со смертельным случаем.

— Когда это все произошло, я работал в Сочи. Три года уже как туда переехал. Был управляющим в развлекательном комплексе. У нас «Вечерний Ургант» снимали. С Пелагей, Аллой Михеевой. Я потом в Москву к ним два раза приезжал, мы подружились с режиссерами, они меня на съемки передачи приглашали. После аварии они переживали, присылали слова поддержки. Это в Розе-хутор случилось. Я ехал, не нарушал правил, с разрешенной скоростью. Но иногда случается недопонимание на дороге. В той машине погиб водитель. Шестьдесят пять лет. Ударился головой. Он был не пристегнут. У меня сработало двенадцать подушек. Это, наверное, и спасло. Плюс я пристегнут был. Но пострадал сильно. Открытый перелом руки, ноги, мне удалили селезенку, часть печени и часть легкого, с кишечником тоже там... У меня 2-я группа инвалидности.

Но давайте я вам еще про клуб расскажу. Мы здесь детей учим. Дети из поселка приходят три раза в неделю. Я преподаю им вокал и хореографию. 

В Ростове я работал в музыкальном театре. «Князь Игорь», «Царская невеста», «Юнона и Авось» — в этих постановках участвовал. Сначала в хоре выступал, потом уже давали сольные партии. Голос у меня второй баритон. Я еще немного успел поработать в кукольном театре, у меня есть опыт и, может, мы здесь какую-то кукольную постановку сделаем. С реквизитом у нас, правда, сложно, но нам все помогают. Я и своих родителей привлекаю. Вот, светомузыку купили недавно. Так потихонечку соберем реквизит. К 9 Мая вообще грандиозно будет, мы занавес поменяем, что-то подремонтируем. Я в ДК три месяца и не было еще ни разу полупустого зала. Людям интересно, особенно когда их дети выступают. 

…Понимаете, все это могло случиться с любым. Но случилось со мной.